Биография -> Даниил Иванович Хармс (настоящая фамилия Ювачёв, по документам Ювачёв-Хармс) (цитаты)

Даниил Иванович Хармс (настоящая фамилия Ювачёв, по документам Ювачёв-Хармс)

(17 (30) декабря 1905, Санкт-Петербург — 2 февраля 1942, Ленинград)

ru.wikipedia.org

Биография

Даниил Ювачёв родился 17 (30) декабря 1905 года в Санкт-Петербурге, в семье Ивана Ювачёва, бывшего морского офицера, революционера-народовольца, сосланного на Сахалин и занявшегося там религиозной философией. Отец Хармса был знакомым Чехова, Толстого и Волошина.

Даниил учился в привилегированной петербургской немецкой школе Петришуле. В 1924 году поступил в Ленинградский электротехникум, но вскоре был вынужден его оставить. В 1925 году занялся сочинительством. В ранней юности подражал футуристической поэтике Хлебникова и Кручёных. Затем, во второй половине 1920-х годов, отказался от преобладания «зауми» в стихосложении.

В 1925 году Ювачёв познакомился с поэтическим и философским кружком чинарей, куда входили Александр Введенский, Леонид Липавский, Яков Друскин и другие. Он быстро приобрел скандальную известность в кругах литераторов-авангардистов под своим изобретённым ещё в 17 лет псевдонимом «Хармс». Псевдонимов у Ювачёва было много, и он играючи менял их: Ххармс, Хаармсъ, Дандан, Чармс, Карл Иванович Шустерлинг и др. Однако именно псевдоним «Хармс» с его амбивалентностью (от французского «charme» — «шарм, обаяние» и от английского «harm» — «вред») наиболее точно отражал сущность отношения писателя к жизни и творчеству. Псевдоним был закреплён и во вступительной анкете Всероссийского Союза поэтов, куда Хармса приняли в марте 1926 года на основании представленных стихотворных сочинений, два из которых («Случай на железной дороге» и «Стих Петра Яшкина — коммуниста») удалось напечатать в малотиражных сборниках Союза. Кроме них, до конца 1980-х годов в СССР было опубликовано только одно «взрослое» произведение Хармса — стихотворение «Выходит Мария, отвесив поклон» (сб. День поэзии, 1965).

Для раннего Хармса была характерна «заумь», он вступил в «Орден заумников DSO» во главе с Александром Туфановым. С 1926 года Хармс активно пытается организовать силы «левых» писателей и художников Ленинграда, создавая недолговечные организации «Радикс», «Левый фланг». С 1928 года Хармс пишет для детского журнала «Чиж» (его издатели были арестованы в 1931 году). Тогда же он становится одним из основателей авангардной поэтической и художественной группы «Объединение реального искусства» (ОБЭРИУ), в 1928 году проведшей знаменитый вечер «Три левых часа», где была представлена и абсурдистская «пиэсса» Хармса «Елизавета Бам». Позже в советской публицистике произведения ОБЭРИУ были объявлены «поэзией классового врага», и с 1932 года деятельность ОБЭРИУ в прежнем составе (некоторое время продолжавшаяся в неформальном общении) фактически прекращается.

Хармс был в декабре 1931 года вместе с рядом других обэриутов арестован, обвинен в антисоветской деятельности (при этом ему инкриминировались и тексты произведений) и приговорен 21 марта 1932 г. коллегией ОГПУ к трём годам исправительных лагерей (в тексте приговора употреблён термин «концлагерь»). В итоге приговор был 23 мая 1932 г. заменен высылкой («минус 12»), и поэт отправился в Курск, где уже находился высланный А. И. Введенский.

Дом № 16 по ул. Уфимцева (бывшая ул. Первышевская)

Он приехал 13 июля 1932 года и поселился в доме № 16 на Первышевской улице (сейчас улица Уфимцева). Город был переполнен бывшими эсерами, меньшевиками, просто дворянами, представителями различных оппозиций, научной, технической и художественной интеллигенцией. «Пол-Москвы и пол-Ленинграда были тут», — вспоминали современники. Но Даниил Хармс был от него не в восторге. «Город, в котором я жил в это время, — писал он о Курске, — мне совершенно не нравился. Он стоял на горе, и всюду открывались открыточные виды. Они мне так опротивели, что я даже рад был сидеть дома. Да, собственно говоря, кроме почты, рынка и магазина, мне и ходить-то было некуда… Были дни, когда я ничего не ел. Тогда я старался создать себе радостное настроение. Ложился на кровать и начинал улыбаться. Я улыбался до 20 минут зараз, но потом улыбка переходила в зевоту… Я начинал мечтать. Видел перед собой глиняный кувшин с молоком и куски свежего хлеба. А сам я сижу за столом и быстро пишу… Открываю окно и смотрю в сад. У самого дома росли желтые и лиловые цветы. Дальше рос табак и стоял большой военный каштан. А там начинался фруктовый сад. Было очень тихо, и только под горой пели поезда».

Хармс пробыл в Курске до начала ноября, в 10-х числах вернулся в Ленинград.

По возвращении из ссылки Хармс продолжает общаться с единомышленниками и пишет ряд книг для детей, чтобы заработать себе средства на жизнь. После публикации в 1937 году в детском журнале стихотворения «Из дома вышел человек с дубинкой и мешком», который «с той поры исчез», некоторое время Хармса не печатают, что ставит его с женой на грань голодной смерти. Одновременно пишет множество коротких историй, театральных сценок и стихов для взрослых, которые при жизни не публиковались. В этот период создаются цикл миниатюр «Случаи», повесть «Старуха».

23 августа 1941 года арестован за пораженческие настроения (по доносу Антонины Оранжиреевой, знакомой Анны Ахматовой и многолетнего агента НКВД). В частности, Хармсу вменялись в вину его слова «Если же мне дадут мобилизационный листок, я дам в морду командиру, пусть меня расстреляют; но форму я не одену» и «Советский Союз проиграл войну в первый же день, Ленинград теперь либо будет осажден и мы умрем голодной смертью, либо разбомбят, не оставив камня на камне». Также Хармс утверждал, что город заминирован, а на фронт посылают безоружных солдат. Чтобы избежать расстрела, симулировал сумасшествие; военный трибунал определил «по тяжести совершённого преступления» содержать Хармса в психиатрической больнице. Умер во время блокады Ленинграда, в наиболее тяжёлый по количеству голодных смертей месяц, в отделении психиатрии больницы тюрьмы «Кресты» (Арсенальная набережная, 9).

Архив Даниила Хармса сохранил Яков Друскин.

Даниил Хармс был реабилитирован в 1956 году, однако долгое время официально его главные произведения в СССР не издавались. До времен перестройки его творчество ходило из рук в руки и в самиздате, а также издавалось за рубежом (с большим числом искажений и сокращений).

Хармс широко известен как детский писатель («Иван Иваныч Самовар» и др.), а также как автор сатирической прозы. Хармсу ошибочно приписывают авторство серии исторических анекдотов «Весёлые ребята» («Однажды Гоголь переоделся Пушкиным…»), созданных в 1970-х годах в редакции журнала «Пионер» в подражание Хармсу (ему действительно принадлежит ряд пародийных миниатюр о Пушкине и Гоголе). Кроме того, при издании стихов «Плих и Плюх» часто не указывается, что это сокращённый перевод произведения Вильгельма Буша с немецкого.

Абсурдистские произведения Хармса издаются в России с 1989 года. Неизвестный человек в интервью одной из ТВ программ СССР сказал: «Это чистый бред, но очень смешно».

ДАНИИЛ ХАРМС: «ГОВОРЮ, ЧТОБЫ БЫТЬ»

Даниил Иванович Хармс (настоящая фамилия Ювачёв, по документам Ювачёв-Хармс). Скетч

Кобринский А.А. Даниил Хармс. – М.: Молодая гвардия, 2008. – 501. с., ил. – (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1117)

Коварная вещь – слава посмертная! Боюсь, самому широкому читателю Д. Хармс известен, прежде всего, анекдотами о Пушкине, Гоголе и Л. Толстом, «который очень любил маленьких детей». И хотя, конечно, сама идея цикла и несколько историй – да, «от Хармса», основной блок анекдотов сочинили в начале 70-х журналисты Н. Доброхотова и В. Пятницкий. А если мы вспомним с детства знакомые всем стихи о чижах – то и тогда далеко не всякий назовет имя их автора: Даниил Иванович Ювачев (Хармс).

Впрочем, таких незнающих, но «употребляющих» читателей, слава богу, все меньше. И все больше Даниил Хармс осознается нами как одна из ключевых фигур отечественной словесности прошлого века.

500-страничный труд А. Кобринского – вероятно, самая полная на сегодняшний день биография Хармса. Автор всячески подчеркивает жанр своей книги, приводя массу цитат из документов эпохи. Быть может, рядовой читатель на каких-то из этих страниц подувязнет в суконном и душном стиле сталинского официоза. Зато еще яснее станет, КАКИМ диссонансом с мейнстримом того времени были личность и творчество писателя Хармса.

***

Т. Дручинина Портрет Д. Хармса. 2005. Акварель

Вообще, такое впечатление, что сама жизнь поставила на обэриутах и особенно на их вожде Данииле Хармсе жестокий, но важный для потомков эксперимент. 20-е годы, время их становления и дебюта, – это уже не серебряный век с его свободой творческих поисков, хотя новации 20-х годов сами по себе «круче» и неожиданней. Однако следующая эпоха неумолимо сузила возможности свободного проявления в искусстве как на уровне содержательном, так и в области формотворчества.

Для литераторов все это завершится учреждением Союза писателей. Государство присвоит себе монопольное право регламентировать творческий процесс. Но обэриуты (и Хармс в частности) оставались во многом литературными маргиналами – и это позволило им сохранить творческую свободу. То есть, на их примере можно проследить, как бы развивалась наша литература, имей она ту же свободу исканий, что в 10-е и в начале 20-х гг.

Конечно, обэриуты – это лишь одно из направлений, сформировавшихся в 20-е гг., причем направление при самом своем рождении не могшее стать сколько-нибудь массовым. И все же ветры завтрашнего дня бродили в душах именно этих людей!

Даниил Хармс развивается в 30-е уже годы настолько интенсивно, что теперь даже духовный отец обэриутов В. Хлебников кажется ему отходящим в 19 век, чудится «чересчур книжным».

А. Кобринский точно подмечает: пафос эстетики обэриутов состоял в том, чтобы вернуть слово поэта из туманов символизма в полновесный реал жизни. Причем в определенном смысле слово мыслилось ими таким же реалом, как, скажем, камень. «Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется», – мечтал Хармс. И записал в апреле 1931 г. в дневнике: «Сила, заложенная в словах, должна быть освобождена… Нехорошо думать, что эта сила заставит двигаться предметы. Я уверен, что сила слов может сделать и это» (с. 194).

«Стихи, молитвы, песни и заговоры», – вот те формы существования слова, организованного ритмом и наполненного харизмой жизни, что привлекали Даниила Хармса.

И в этом смысле стихи для детей у него были не только ради заработка (как, например, у его ближайшего сподвижника А. Введенского). Это была вполне органическая форма творческого выражения.

***

Т. Дручинина Портрет Д. Хармса. 2005. Тушь

Хотя самих детей (как стариков и особенно старух) Хармс не переносил. На абажуре своей настольной лампы он собственноручно нарисовал «дом для уничтожения детей». Е. Шварц вспоминал: «Хармс терпеть не мог детей и гордился этим. Да это и шло ему. Определяло какую-то сторону его существа. Он, конечно, был последним в роде. Дальше потомство пошло бы совсем уж страшное. Вот отчего даже чужие дети пугали его» (с. 287).

Кобринский добавляет свою версию: «Возможно он (Хармс, – В. Б.) инстинктивно ощущал их (стариков и детей, – В. Б.) приближенность к смерти – и как с одного, так и с другого конца» (с. 288).

Вообще перечень того, что Хармс любил и что не выносил, создает парадоксальный, но и парадоксально целостный образ. Занимали его: «Озарение, вдохновение, просветление, сверхсознание. Числа, особенно не связанные порядком последовательности. Знаки. Буквы. Шрифты и почерки… Всё логически бессмысленное и нелепое. Всё вызывающее смех и юмор. Глупость… Чудо… Хороший тон. Человеческие лица» (с. 284). Омерзительны же были: «Пенки, баранина,… дети, солдаты, газета, баня» (с. 285). Последняя – поскольку унизительно обнажает телесные уродства.

Эрнст Кречмер, в те же примерно годы работавший над своей классификацией психотипов, отнес бы Хармса к выраженным шизоидам. Это люди острой индивидуальности, которые держат дистанцию с окружающим миром, пересоздавая импульсы, идущие от него, в нечто порой крайне оригинальное, а в случае особой одаренности – и в нечто весьма глубокое и значительное. Шизоидный склад натуры поможет в дальнейшем Хармсу прибегнуть к симуляции психического заболевания (об этом ниже).

А пока столкновения с советским миром – миром, пронизанным токами грубого коллективизма, духом коммуналки, общаги, казармы, камеры – приводили порой к забавнейшим творческим результатам.

Вот, например, строевая «песня», которую по просьбе командира сложил рядовой Ювачев, проходя срочную службу (пунктуация автора):

Чуть на двор
Мы пришли 7 марта
Встали встали встали в строй
Мы к винтовке прикрепили
Штык и
Наша рота лучше всех.

А вот «Первомайская песня», написанная уже зрелым поэтом Хармсом для детского журнала «Чиж» в 1939 г.:

Мы к трибуне подойдем,
Подойдем,
Мы к трибуне подойдем
С самого утра,
Чтобы крикнуть раньше всех,
Раньше всех,
Чтобы крикнуть раньше всех
Сталину «ура».

(с. 131)

Творческое несовпадение Хармса с советской действительностью дополнялось и несостыковкой на бытовом даже уровне. Так, Даниил Иванович Ювачев придумал себе особый энглизированный облик (кепи, гольфы, гетры, трубка), за что летом 1932 г. постоянно подвергался обструкции на улицах провинциального Курска, куда был сослан. Поклонник немецкой и английской культуры, он и псевдоним себе выбрал, созвучный с фамилией любимого литературного героя – Шерлока Холмса.

***

Т. Дручинина Портрет Д. Хармса. 2005. Тушь

Да, Хармс был человек-парадокс! Глубоко верующий, он, формально будучи православным, позволял себе мистицизм совершенно протестантского свойства: письма и записочки напрямую к богу! Авангардист в искусстве, он сохранял преданную любовь к самой «классике-классике»: к Пушкину и Гоголю, к Баху и Моцарту.

С годами тяга к классическим образцам только усилилась. В них зрелый Хармс видел проявления истинной жизненной силы. Это вело к размолвкам с некоторыми ближайшими единомышленниками. Кобринский приводит сухой отзыв А. Введенского на шедевр позднего Хармса – повесть «Старуха»: «Я же не отказался от левого искусства» (с. 434). Введенский намекал на то, что в повести слишком явны мотивы «Пиковой дамы» и «Преступления и наказания», да и сама художественная ткань при всей сюрности замысла «чересчур» (для авангардного произведения) реалистична.

Для Хармса движение в сторону традиции естественно уже хотя бы как для истого петербуржца и демонстративного «западника». Но здесь мы сталкиваемся с моментами и более общего плана. Еще Т. Манн и Г. Гессе заметили: самые отъявленные творцы авангардного искусства 20 века порой кончали убежденными «классицистами» или уж, во всяком случае, остро, тонко и более чем почтительно воспринимали и использовали классическую традицию. Пруст и Пикассо, Дали и Прокофьев, Матисс и Стравинский (да и сами Гессе с Т. Манном)…

В эволюции Хармса-писателя лишь проявляется общая, кажется, так до конца и необъясненная эта «почти закономерность».

И опять парадокс! Живя практически в изоляции от жизни мировой культуры 30-х гг., обэриуты бились над той же проблемой, что и западные интеллектуалы: над проблемой языка как средства коммуникации. Эта тема во многом определила эстетику, политику, идеологию и информационные технологии наших дней. «Хармс вместе со своим другом Введенским стал родоначальником литературы абсурда, которая представляет собой не тотальное отсутствие смысла, а наоборот – иной, не укладывающийся в обыденную логику смысл, разрушающий, как правило, устоявшиеся логические связи» (с. 417).

Увы, за такую продвинутость приходилось платить даже в относительно свободные 20-е гг.! После первого публичного выступления Д. Хармса (январь 1927 г.) родные ликовали: «Всё нормально, и Даню не побили» (с. 126).

***

Т. Дручинина Портрет Д. Хармса. 2005. Графитный

По иронии судьбы, Хармс дрейфовал в сторону литературной традиции вместе со всей нашей культурой 30-х гг. ВНЕШНЕ этот дрейф в какой-то степени совпал с вектором развития литературы сталинской империи, каким его обозначил в начале 30-х годов Первый съезд советских писателей. Принципиальным отличием было то, что Хармс шел к классической традиции независимо от указаний и мнений сверху и сохранял абсолютную творческую свободу в ее понимании. И уже одно это делало его диссидентом в глазах властей. Впрочем, в начале 30-х он еще числился в стане ультравангардистов.

Волна репрессий накрыла Хармса и его друзей в числе первых и раньше многих и многих, как раз в разгар борьбы за единообразие нашей словесности.

В декабре 1931 года Хармса и его товарищей арестовали. Вал репрессий только набирал силу, и это спасло их: кара была довольно легкой.

Из песни слова не выкинешь: А. Кобринский утверждает, что немалая вина за арест лежит на И.Л. Андроникове, тогда близком кругу обэриутов. «Если все остальные арестованные прежде всего давали показания о себе, а уже потом вынужденно говорили о других, как членах одной с ними группы, то стиль показаний Андроникова – это стиль классического доноса» (с. 216).

Кстати, Андроников был единственным из проходивших по делу, кто никак не пострадал.

4-месячная ссылка в Курск – конечно, далеко не самая страшная из возможных тогда кар. Но и ее Хармс пережил достаточно тяжело. «Мы из материала, предназначенного для гениев», – заметил он как-то (с. 282). А гений, по мысли Хармса, обладает тремя свойствами: властностью, ясновидением и толковостью. Уже тогда он слишком понимал, куда влечет всех рок событий…

***

Т. Дручинина Портрет Д. Хармса. 2005. Масло

В страшном 1937 году в третьем номере детского журнала «Чиж» вышло стихотворение Д. Хармса «Из дома вышел человек». Теперь исследователи находят в нем парафраз интересовавших Хармса идей философа А. Бергсона. Но тогда эпоха поместила эти стихи в совершенно иной смысловой контекст, сделала чуть ли не политической сатирой.

Вы только послушайте:
Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.
И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез.
Но если как-нибудь его
Случится встретить вам,
Тогда скорей,
Тогда скорей,
Скорей скажите нам.

(с. 381)

Именно так среди бела дня «исчез» для близких один из талантливейших друзей Хармса Н.М. Олейников. Увидев его как-то поутру, знакомая метнулась, было, с ним поздороваться. Но тотчас увидела двух человек, которые сопровождали его. Взгляд Олейникова подтвердил ужаснувшую ее догадку… Через пять месяцев поэта Олейникова казнили.

В эти месяцы и сам Хармс ждал беды, ждал ареста. Его жена Марина Малич вспоминала: «Он предчувствовал, что надо бежать. Он хотел, чтобы мы совсем пропали, вместе ушли пешком в лес и там бы жили» (с. 382).

Тогда Хармса не арестовали, но от литературы отлучили: запретили печатать.

Наступили годы отчаянной нищеты, настоящего голода. Помножьте это на творческий кризис, который Хармс переживал тогда! Впрочем, кризис этот был какой-то странный. Не то, чтобы совсем не писалось: иссякли стихи. Зато прозаические тексты являлись весьма нередко. Собственно, это был кризис «перестройки» – кризис творческого взросления и уход в новые жанры.

А тучи сгущались не над одним Хармсом. Он остро чувствовал приближение военной опасности. Буквально за несколько дней до возможного призыва на фронт (30 ноября 1939 г. началась война с «финляндской козявкой») ему удалось получить белый билет. Для этого Хармсу пришлось разыграть психическое расстройство.

Писатель понимал свою несовместимость с военной службой. «В тюрьме можно остаться самим собой, а в казарме нельзя, невозможно», – повторял он (с. 444).

***

Д. Хармс. Фото 1926

За 12 дней до начала Великой отечественной войны Даниил Хармс пишет свой последний и самый жестокий рассказ «Реабилитация». Это, возможно, первый по времени и уж точно блистательный образчик черного юмора на русском языке:

«Не хвастаясь, могу сказать, что, когда Володя ударил меня по уху и плюнул мне в лоб, я так его хватил, что он этого не забудет. Уже потом я бил его примусом, а утюгом я бил его вечером. Так что умер он совсем не сразу. А Андрюшу я убил просто по инерции, и в этом я себя не могу обвинить… Меня обвиняют в кровожадности, говорят, что я пил кровь, но это неверно. Я подлизывал кровяные лужи и пятна – это естественная потребность человека уничтожить следы своего, хотя бы пустяшного, преступления. А также я не насиловал Елизавету Антоновну. Во-первых, она уже не была девушкой, а во-вторых, я имел дело с трупом, и ей жаловаться не приходится… Таким образом, я понимаю опасения моего защитника, но все же надеюсь на полное оправдание» (с. 466–467).

Можно, конечно, смеяться. Но, возможно, так непривычно тогда расширяя рамки принятого в нашей литературе, Хармс напророчил и кровавое месиво, призрак которого уже навис над современниками и станет для них реальностью меньше, чем через 2 недели?..

Предчувствовал Хармс и час своего ареста. 23 августа 1941 года он был «взят» сотрудниками НКВД у себя на квартире. В том, что признанный психически нездоровым Д.И. Ювачев-Хармс попал в поле их зрения, – «заслуга» осведомительницы. Она донесла в «органы» о критических высказываниях писателя в адрес Советской власти. Теперь мы знаем имя этой дамы. Ее звали Антонина Оранжиреева (урожденная Розен). В послевоенные годы она станет «наседкой» при Анне Ахматовой, и та тоже не разгадает это создание. Когда Анта Оранжиреева умрет в 1960 году, Ахматова посвятит стихи ее памяти:

Памяти Анты

Пусть это даже из другого цикла…
Мне видится улыбка ясных глаз,
И «умерла» так жалостно приникло
К прозванью милому,
Как будто первый раз
Я слышала его

(с. 483)

По милости милой Анты, Хармса привлекли к следствию. В декабре 1941 года он был помещен в психиатрическое отделение тюремной больницы при «Крестах». 2 февраля 1942 года, в самое лютое для блокадников время, Хармса не стало.

Удивительна судьба его вдовы. Из блокады Марина Малич попала в эвакуацию, из нее – в оккупацию, оттуда – в эмиграцию. Во Франции она познакомилась, наконец, со своей матерью, которая бросила ее в детстве. Никакие моральные обязательства не связывали Марину с родительницей, и Малич вышла замуж за… ее супруга, своего отчима Вышеславцева. Затем она переехала с ним в Венесуэлу, где ее третьим (после Хармса и Вышеславцева) мужем стал представитель старинного дворянского рода Ю. Дурново (впрочем, и Малич по бабке была из Голицыных). В 1997 году сын перевез ее в США, где Марина Малич и умерла в 2002 г. на 90-м году жизни. Судьба подтвердила ей правоту слов Даниила Хармса, когда-то сказавшего, что чудес на свете больше, чем она думает.

К сожалению, чудом в судьбе самого Хармса стало лишь его творчество…

***

Д. Хармс. Фото 1926

Как и всякий жанр, биография имеет свои ограничения. Вне рамок книги Кобринского остался более широкий контекст мировой и отечественной литературы, в котором творчество Хармса приобретает дополнительное значение. Хотя, оставаясь на чисто биографическом уровне, Кобринский довольно подробно говорит о сложных сближениях-расхождениях обэриутов с крупнейшими поэтами того времени В. Маяковским и Б. Пастернаком, с филологами Б. Эйхенбаумом и В. Шкловским. Но совсем не сказано и о влиянии Хармса на отечественных писателей постмодернистского поколения, ведь здесь не ограничилось дело одними «хармсятами», как назвал его позднейших незадачливых эпигонов некий литературный авторитет.

Конечно, такие изыскания больше подходят научному исследованию. Но творчество Хармса настолько еще живо и важно для наших современников, настолько оригинально (а порой рождает споры и сам факт его влияния), что обойти это молчанием вряд ли стоило.

И все же в целом создан убедительный и интересный портрет замечательного писателя в раме его эпохи. Благодаря этой книге Даниил Хармс становится для широкого читателя не именем и не мифом, а живым человеком. И это – главное.

Валерий Бондаренко

Бологов П.
Даниил Хармс. Опыт патографического анализа

На замечание: «Вы написали с ошибкой», - ответствуй:
Так всегда выглядит в моем написании».
Из дневниковых записей Д. Хармса

Патография как часть клинической и социальной психиатрии, а также ее истории, является одновременно особым методическим приемом изучения выдающихся личностей, с исследованием болезни (или личностных аномалий) и оценкой деятельности (творчества в самом широком смысле слова) данного субъекта в конкретной социокультуральной ситуации.

В связи с этим представляется возможным обсудить некие отличительные черты творчества Даниила Хармса (1905-1942) в свете его биографии (психопатологических особенностей и человеческой судьбы).

Из биографических данных о наследственности писателя известно, что мать Хармса (по образованию педагог), работала в исправительном женском заведении, где около десяти лет проживала вместе с сыном, почему о Хармсе один из биографов написал: « Родившись рядом с тюрьмой, он умер в тюрьме». Мать отличалась волевым, напористым характером, вместе с тем была малообщительной, достаточно формальной и жесткой, скупой на выражение чувств. Каких-либо доверительных, теплых отношений с сыном, видимо не существовало. Дневниковые записи писателя изобилуют именами тетушек, другой родни, однако упоминаний о матери мы в них не находим. В автобиографическом наброске («Теперь я расскажу, как я родился…») Хармс в присущей ему гротескно-абсурдной форме сообщает, что «…оказался недоноском и родился на четыре месяца раньше срока…акушерка…начала запихивать меня обратно, откуда я только что вылез…», затем выясняется, что его « запихали второпях не туда», и он вторично появился на свет после того, как матери дали слабительное. Таким образом, мать становится объектом насмешки, а сам автор, идентифицируя себя с экскрементами, демонстрирует крайнюю степень самоуничижения с налетом эмоционального изъяна, воссоздавая жизненный сценарий человека-неудачника, который и родился не как все и не смог реализоваться в жизни. С другой стороны, данную «метафору» можно рассмотреть как подтверждение отчужденности от матери, которая остается статично-безучастной во время событий, не проявляя интереса, каким именно путем родится её ребенок. Можно предположить, что Хармс пытается отомстить матери, обесценивая её образ, а затем, словно наказывая себя за неуважение к материнской фигуре, ассоциирует себя с нечистотами. Данное предположение, являясь сугубо гипотетическим, имеет целью показать сочетание черт ранимости и чувствительности в личностной структуре Хармса с элементами эмоционального уплощения и регрессивной синтонности по типу «дерево и стекло». Эта ключевая характерологическая особенность писателя, называемая «психэстетической пропорцией», наложила отпечаток на всё его творчество и во многом предопределила его своеобразие.

Хармс изображает своего несуществующего брата Ивана Ивановича Хармса, приват-доцента Петербургского университета (1930)

Отец писателя (Иван Ювачёв) в молодые годы вступил в организацию «Народная воля», но почти сразу был арестован. Находясь в каземате Шлиссельбургской крепости, он переживает примечательную трансформацию мировоззрения: из убежденного социалиста и атеиста он превратился в фанатично-религиозного человека. Многие из сидевших с ним заключенных говорили о его «религиозном помешательстве», что его надо было из крепости перевести в монастырь. Вскоре отец Хармса был отправлен в ссылку на Сахалин, где встречался с А.П. Чеховым, назвавшим его в своих заметках «замечательно трудолюбивым и добрым человеком». По возвращении в Петербург И. Ювачёв стал православным проповедником, опубликовав около 10 книг душеспасительного содержания под псевдонимом «Миролюбов». Сын слушал отца, хранил его назидания, выписанные из священных книг. Позднее он сам, уже писатель, начнёт сочинять нравоучительные притчи. Но в наставлениях Хармса дидактика была спутанной, перевернутой, вычурной: « …сидит совершенно нормальная профессорша на койке в сумасшедшем доме, держит в руках удочку и ловит на полу каких-то невидимых рыбок. Эта профессорша только жалкий пример того, как много в жизни несчастных, которые занимают в жизни не то место, которое им занимать следовало», или - « один человек с малых лет до глубокой старости спал всегда на спине со скрещенными руками. В конце концов он умер. Посему - не спи на боку». Антидидактичность Хармса карикатурна и отвергает наличие общечеловеческих заповедей и устоев. В этом проявляется не только желание избегнуть морализаторства, но и горькая пародия на нравы современного писателю общества и даже боль за погибающего человека. Отец не понимал и не одобрял творчества сына, но несмотря на это, оставался авторитетом для Хармса на протяжении всей его недолгой жизни - « Вчера папа сказал мне, что, пока я буду Хармс, меня будут преследовать нужды. Даниил Чармс ». Отцовская мировоззренческая непоследовательность, категоричность и амбитендентность, стремление к оппозиционности, а в последние годы и парадоксальная религиозность были унаследованы писателем и сыграли не последнюю роль в его печальной судьбе.

У маленького Даниила Ювачёва было много талантов. Он имел абсолютный музыкальный слух, хорошо пел, играл на валторне, много рисовал, был смышлён, находчив, склонен к проказам. С детства обладал неуёмной фантазией, причём почти всегда мог убедить сверстников в реальности своих выдумок. Учась в лютеранской гимназии, он в совершенстве овладел немецким и английским языками. При этом не только читал зарубежную поэзию исключительно в подлинниках, но и обладал безукоризненным произношением. Уже в гимназии проявилась страсть Даниила к театрализованным мистификациям и экстравагантным проделкам. Он создал продуманную до мелочей систему поведения - от одежды до стихотворных заклинаний и масок - псевдонимов. Всерьёз убеждал учителя не ставить ему двойку - «не обижать сироту», под лестницей дома «поселил» свою воображаемую, нежно любимую «мутерхен», с ней заводил долгие беседы в присутствии пораженных соседей. Залезал на дерево и мог часами сидеть среди ветвей, записывая что-то в книжечку. Эти примеры показывают, что, не смотря на явно выраженный демонстратизм и экстравагантность, Хармсом двигало не столько желание произвести впечатление, сколько реализовать свои аутистические и нарциссические фантазии. Уже в подростковом возрасте из-за странностей в поведении начинаются конфликты с социумом: в 19 лет Ювачёв исключается из электротехникума, он не смог получить ни высшего ни среднего специального образования. «На меня пали несколько обвинений, за что я должен оставить техникум…1). Неактивность в общественных работах 2). Я не подхожу классу физиологически» - таким образом, шизоидная личностная динамика вносит дисгармонию в отношения с окружающим, что осознаётся самим Хармсом. В юношеские годы он много и интенсивно занимается самообразованием, с помощью которого достиг значительных результатов. Круг его интересов трудно ограничить: наряду с произведениями литературных классиков - произведения античных и современных философов; сакральные тексты христианства, буддизма и индуизма, трактаты мистического и оккультного содержания, перемежаются с многочисленными книгами по психиатрии и сексопатологии. Постепенно очерчивается литературное пространство, с которым впоследствии будут связаны тексты Хармса (реминисценциями, цитатами, мотивами): А.Белый, В.Блейк, К.Гамсун, Н.Гоголь, Э.-Т.-А. Гофман, Г.Мейринк, К.Прутков. В контекст своего творчества он вовлекает и философов: Аристотеля, Пифагора, Платона, И.Канта, А.Бергсона, З.Фрейда. В свободное от чтения и письма время юный Хармс продолжает «чудить»: курит трубку какой-то необычной формы, носит цилиндр и гетры, переводит нэповские песенки на немецкий язык и отстукивает под них чечётку, придумывает себе невесту - балерину и.т.д. В 1924 году появился наиболее известный псевдоним Ювачёва - Даниил Хармс. Вообще, псевдонимов у Даниила Ивановича было около 30, и он играючи менял их: Ххармс, Хаармсъ, Дандан, Чармс, Карл Иванович Шустерлинг, Гармониус, Шардам и др. Однако, именно «Хармс» с его амбивалентностью (от фр. Charm - шарм, обаяние и от англ. Harm - вред) наиболее точно отражало сущность отношения писателя к жизни и творчеству: он умел иронизировать над самыми серьёзными вещами и находить весьма невеселые моменты в смешном. Точно такая же амбивалентность была характерна и для личности самого Хармса: его ориентация на игру, мистификации сочетались с болезненной мнительностью, алогичность внутреннего мира переносилась на мир окружающий, магическое мышление предопределяло внешний смысл псевдонима - Даниил Чародей - человек, уверенный в своих парапсихических и сверхъестественных способностях («зажечь беду вокруг себя»), приносящий несчастье тем, кого любит. Начало литературной деятельности Хармса приходится на 1925 год. Он, входил в объединение поэтов - «чинарей», затем - «заумников», выступал на эстраде со своими стихами, причём нередко публика воспринимала его смысловые и формальные поэтические эксперименты весьма неоднозначно. Нередко вспыхивали скандалы, так в 1927 году, Хармс отказался читать перед аудиторией, сравнивая её то с конюшней, то с публичным домом. Несмотря на то, что к тому времени он уже был членом союза поэтов, вряд ли строились иллюзии, насчет прижизненных публикаций своих «взрослых» произведений. Ранняя поэзия Даниила Хармса состоит из отдельных, порой не связанных между собой фраз, а неологизмы заполняют весь возможный смысловой спектр:

Как - то бабушка махнула
И тотчас же паровоз
Детям подал и сказал:
Пейте кашу и сундук

Или:

Всё настигнет естега:
Есть и гуки, и снега…
А ты, тётя, не хиле,
Ты микука на хиле.

Д. Хармс. Фото

Использование алогизмов и семантической разорванности в качестве лингвистических экспериментов широко использовалось формальными литературными школами начала века, особенно футуристами (Д.Бурлюк, А. Крученых, В.Хлебников). Однако в случае Хармса, мы имеем дело не с экспериментированием (которое к тому времени давно вышло из моды), а с самодовлеющим творческим методом.

Темы стихотворений (в которых можно уловить хоть какой-то смысл) содержат намеки на собственную исключительность, не в плане самоутверждения, столь свойственного молодым поэтическим дарованиям, но в плане неприязни к всякого рода расхожим сентенциям и шаблонам:

Я гений пламенных речей.
Я господин свободных мыслей.
Я царь бессмысленных красот.
Я Бог исчезнувших высот.
Я светлой радости ручей.
Когда в толпу метну свой взор,
Толпа как птица замирает.
И вкруг меня, как вкруг столба,
Стоит безмолвная толпа.
И я толпу мету как сор.

Скандальная репутация Хармса поддерживалась не только его необычной творческой манерой, которая будет рассмотрена ниже, но и экстравагантными выходками и манерами, а также вычурным внешним видом. Стремясь отличаться от основной массы граждан, влившихся в борьбу за индустриализацию страны, Хармс появлялся в общественных местах «в длинном клетчатом сюртуке и круглой шапочке, поражал изысканной вежливостью, которую ещё больше подчеркивала изображенная на его левой щеке собачка». «Иногда, по причинам тоже таинственным, перевязывал он лоб узенькой черной бархоткой. Так и ходил, подчиняясь внутренним законам». Одной из выдумок Хармса было «изобретение» себе брата, который якобы был приват-доцентом Петербургского университета, брюзги и сноба. Манерам этого «брата» он и подражал. Так, отправляясь в кафе, брал с собой серебряные чашки, вытаскивал их из чемоданчика и пил только из своей посуды. Когда шел в театр, то наклеивал фальшивые усы, заявляя, что мужчине «неприлично ходить в театр без усов». Читая с эстрады, надевал на голову шелковый колпак для чайника, носил при себе монокль-шар в виде вытаращенного глаза, любил ходить по перилам и карнизам. При этом, люди, знавшие Хармс достаточно близко, отмечали, что его чудачества и странности как-то удивительно гармонично дополняли его своеобразное творчество. Однако в целом облик и поведение Хармса вызывали недоверие и неприятие окружающих, воспринимались как насмешка или даже издевка над общественным мнением, иногда возникали прямые столкновения с представителями власти: его принимали за шпиона, знакомым приходилось удостоверять его личность. Эпатажное поведение, часто составляющее часть имиджа творческой натуры, в данном случае абсолютно дисгармонировало с социальной средой и общественными установками. Можно резюмировать, что несмотря на сгущавшуюся политическую атмосферу, поведение Хармса диктовалось внутренними малообъяснимыми мотивами, без учета реалий. Такой же хаотичной и нелепой была и личная жизнь писателя. В довольно молодом возрасте он женился в на 17-ти летней девушке, из семьи французских иммигрантов, которая едва говорила по-русски и была абсолютно чужда тех интересов, которыми жил Хармс, а также далека от его круга общения. Несколько стихотворений Хармса, посвященных жене, написаны в диапазоне от патетического воодушевления, нежной страсти, до вульгарной порнографии. В дневниковых записях звучит мотив непонимания и нарастающей отчужденности в семейных взаимоотношениях, нежность смешивается с брезгливостью, ревность сочетается с каким-то навязчивым и монотонным флиртом со случайными женщинами. Нарастающая амбивалентность чувств и диссоциация эмоций в сочетании с бытовой неустроенностью сделали неминуемым разрыв отношений с женой.

Д. Хармс. Фото 1930

В нашей стране долгое время Хармс был известен прежде всего как детский писатель. К. Чуковский и С. Маршак высоко ценили эту ипостась его творчества, даже в какой то степени считали Хармса предтечей детской литературы. Переход на творчество для детей (и феноменальный успех у детской читательской аудитории) был обусловлен не только вынужденными внешними обстоятельствами, но более всего тем, что детское мышление, не связанное привычными логическими схемами, более склонно к восприятию свободных и произвольных ассоциаций. Неологизмы Хармса также инфантильны и напоминают исковерканные ребенком слова или сознательные аграмматизмы («скаска», «песенька», «щекалатка», «валеньки», «сабачка», «матылек» и т.д.).

При этом весьма характерным было отношение Хармса к детям: «Я не люблю детей, стариков и старух…Травить детей - это жестоко. Но что - нибудь ведь надо же с ними делать?». Писатель из повести «Старуха» категорично заявляет: «Дети - это гадость». Сам Хармс объяснял свою нелюбовь к детям в бредоподобном ключе: «Все вещи располагаются вокруг меня некими формами. Но некоторые формы отсутствуют. Так, например, отсутствуют формы тех звуков, которые издают своим криком или игрой дети. Поэтому я не люблю детей». Тема «нелюбви к детям» проходит через многие произведения Хармса. Причины этого явления нужно искать в детстве самого писателя, по-видимому, Хармс не может принять свой детский образ, в связи с какими-то неприятными воспоминаниями и ассоциациями, и переносит свою неприязнь на детей вообще. Современник вспоминает: «Хармс терпеть не мог детей и гордился этим. Да это и шло ему. Определяло какую-то сторону его существа. Он, конечно, был последним в роде. Дальше потомство пошло бы совсем уж страшное».

Д. Хармс и А. Порет (1931)

Кто составлял круг общения Хармса, помимо собратьев по перу? Среди людей, его окружавших преобладали чудаки, душевнобольные ( как он их называл - «естественные мыслители»), больше всего ценились им в людях такие качества как алогизм и независимость мышления, «сумасшедшинка», свобода от косных традиций и пошлых стереотипов в жизни и в искусстве. «Меня интересует только «чушь»; только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении. Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт - ненавистные для меня слова и чувства. Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех». «Всякая морда благоразумного фасона вызывает во мне неприятное ощущение». Хармс, таким образом, провозглашает спонтанность и непосредственность чувств, без их логической трактовки и любой внутренней цензуры. Такой мировоззренческий подход объясняет утрированную «детскость» в поведении и творчестве писателя. Этот литературный стиль, близкий по своим принципам к европейскому «дадаизму» лег в основу созданной в 1928 году Хармсом и единомышленниками группы ОБЭРИУ («Объединение реального искусства»). Устраиваемые перфомансы и литературные вечера проходили с элементами клоунады и эпатажа: участники читали свои произведения восседая на шкафах, разъезжали по эстраде на детских велосипедах по всевозможным траекториям, очерченным мелом, вывешивали плакаты абсурдного содержания: «шла ступеньки мима кваса», «мы не пироги» и т.д. ОБЭРИУ категорически не вписывалось в литературный процесс эпохи социалистического строительства и надвигающегося тоталитаризма. Просуществовало объединение около 3 лет, его участники были заклеймены в печати как «литературные хулиганы», их выступления были запрещены, а произведения никогда не напечатаны. Пьеса Хармса «Елизавета Бам» (1929 г.) является примером способности уйти от шаблонов обывательского мышления, рассматривать явления с неожиданных сторон, отчасти благодаря нарушенному восприятию окружающего. Именно в эти годы окончательно формируется неповторимый творческий стиль Хармса, который можно назвать тотальной инверсией. Принцип этого стиля во всеобщей смене знака: жизнь, всё посюстороннее, природа, чудо, наука, история, личность - ложная реальность; потустороннее, смерть, небытие, неживое, безличное - истинная реальность. Отсюда противоречивость и драматичность текстов, со смещением смыслов и акцентов в противоположную от логики сторону - к интуиции. J.Lacan, французский психиатр и психоаналитик, изучая психогенез психических расстройств, уделял особое значение структурно - лингвистическим нарушениям у душевнобольных. В какой-то степени его описания могут способствовать объяснению своеобразия творческой манеры Хармса: сочетание алогизма -

Видел я во сне горох.
Утром встал и вдруг подох.

и семантической афазии -

Эй, монахи! Мы летать!
Мы лететь и ТАМ летать.
Эй, монахи! Мы звонить!
Мы звонить и ТАМ звенеть.

К 1930 году у Хармса на фоне внешних неблагоприятных факторов (семейный разлад, социальный остракизм, материальная нужда) отмечаются периоды отчетливо пониженного настроения, с наличием идей самоуничижения, убежденности в своей бездарности и фатальной невезучести. По склонности к неологизмам, Хармс дал своей меланхолии женское имя: «Игнавия». Свою аффективность и чувствительность Хармс упрямо скрывает за аутистическим фасадом. Таким образом, можно клинически рассматривать личность Хармса как психопатическую. В структуре личности просматриваются как нарциссические и истерические («лгуны и плуты», «чудаки и оригиналы» по E. Bleuler), так и психастенические черты, что позволяет отнести эту психопатию к кругу «мозаичных» шизоидов. Однако отсутствие признаков стабилизации и компенсации психопатии, невозможность приспособиться к жизни и найти свою социальную нишу к зрелому возрасту, а также нарастание аутизации с ещё большим отрывом от реальности, позволяет говорить о признаках латентного шизофренического процесса. Игра в человека, совершающего экстравагантные и загадочные поступки, постепенно перестала быть игрой, стала сердцевиной личности Хармса. Речь идет о «амальгамировании» нажитых психопатических черт с шизоидным ядром личности, что также говорит в пользу эндогенности процесса. Личностная динамика, проделанная Хармсом, таим образом, укладывается в рамки псевдопсихопатии и имеет признаки процессуальности. Грубый демонстратизм сочетается с аутистическим мышлением и повышенной ранимостью, аффективные расстройства со временем принимают всё более атипичный характер: в депрессиях преобладают признаки моноидеизма, дисфории, а гипомании сопровождаются дурашливым аффектом и расторможенностью влечений. Благодаря склонности к самоанализу и самонаблюдениям, из дневниковых записей Хармса мы узнаём об эпизодах дромомании, в некоторых автобиографических литературных отрывках и набросках описываются субпсихотические переживания («О том, как меня посетили вестники», «Утро», «Сабля»). Некоторые рассказы и письма могут служить образцами расстройств мышления по шизофреническому типу (обрывы мыслей, соскальзывания, персеверации, символическое письмо). При этом необходимо отделять формальную писательскую манеру, которая могла меняться с течением времени, от общей стилистики творчества Хармса, полностью отражающей все грани его личности. Косвенным признаком, подтверждающим наличие прогредиентности заболевания является некоторое обеднение и потускнение яркой психопатоподобной симптоматики с течением времени и доминирование устойчивых черт чудаковатости, вычурности и эмоционального уплощения - постпроцессуальные состояния типа «verschrobene».

Д. Хармс и А. Порет (1931)

В последние дни 1931 года Хармс был арестован по ложному доносу. В тюрьме НКВД провел около полугода, затем был сослан в Курск. В тюрьме и ссылке Хармс тем более не смог приспособиться к окружающей обстановке. За нарушение тюремного режима его неоднократно переводили в изолятор. Тюрьма разрушительно подействовала на личность впечатлительного писателя. В Курске им были сделаны такие характерные дневниковые записи: «…Собачий страх находит на меня…От страха сердце начинает дрожать, ноги холодеют и страх хватает за затылок…Тогда утеряется способность отмечать свои состояния, и ты сойдешь с ума». «Курск - очень неприятный город. Я предпочитаю ДПЗ. Тут, у всех местных жителей я слыву за идиота. На улице мне обязательно говорят что-нибудь вдогонку. Поэтому я, почти всё время сижу у себя в комнате…». Осенью 1932 года Хармс вернулся в Ленинград. Неприкаянный, неприспособленный («Я весь какой-то особенный неудачник»), голодающий, он тем не менее безуспешно пытался прожить только литературным трудом. Подрабатывать «на стороне» он не хотел, или просто не мог.

Так начинается голод:

С утра просыпаешься бодрым,
Потом начинается слабость,
Потом начинается скука;
Потом наступает потеря
Быстрого разума силы, -
Потом наступает спокойствие,
А потом начинается ужас.

Своё литературное творчество Хармс скрывает от окружающих, с удивительным упорством отказывается от обнародования своего творчества и пишет «в стол». В эти годы нарастает удельный вес прозы, а ведущим жанром становится рассказ. Объём написанного Хармсом сравнительно невелик и может уместиться в одном томе. Учитывая, что продолжительность его творчества составляла около 15 лет, можно было говорить о пониженной творческой работоспособности. Сам Хармс период с 1932 года называет периодом «упадания». Но именно в это время наступает его духовная и творческая зрелость, создается повесть «Старуха» и наиболее популярный цикл рассказов «Случаи». Проза Хармса строится уже не на формальных экспериментах и неологизмах, а на абсурдности и неожиданности сюжета, что создает сильный эмоциональный эффект:

«Писатель: Я писатель.
Читатель: А по - моему, ты г…о!
Писатель стоит несколько минут потрясенный этой новой идеей и падает замертво. Его выносят».

Д. Хармс. Автопортрет с галстуком (1933)

В последние годы мировоззрение Хармса сдвигается в более мрачную сторону. Несколько меняется и стилистика повествования: на смену афазии смысловой и семантической приходит афазия нравственная. При описании экспрессивных расстройств у лиц, больных шизофренией отмечается нарушение силлогических структур: шизофреник использует формы, которые играют идентичностью сказуемых, как, например у Хармса: «Машкин удавил Кошкина». Нарастает количество нестандартных метафор, сюжеты носят нарочито схематичный, формализованный характер, что является характерным признаком аутистического стиля письма ( можно провести аналогию с поздним Гоголем или со Стриндбергом). Одновременно усиливается склонность к абстрактному и парадоксальному рассуждательству, отвлеченному морализаторству и резонерству. Действующие персонажи безличны, механистически - карикатурны, их поступки лишены внутренней логики, психологически необъяснимы и неадекватны. Складывается впечатление вселенского Бедлама, подчиненного причудливым изгибам писательской мысли, фатального и хаотичного: «Однажды Орлов объелся толченым горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета и тоже умерла. А дети Спиридонова утонули в пруду. А бабушка Спиридонова спилась и пошла по дорогам..." Трагизм рассказов усиливается до ощущения полной безнадежности, неминуемо надвигающегося безумия, юмор принимает зловещий, черный характер. Герои рассказов изощренно калечат и убивают друг друга, элементы суровой действительности, вплетенные в гротескно - абсурдную форму хармсовского повествования вызывают уже не смех, а ужас и отвращение («Упадание», «Воспитание», «Рыцари», «Помеха», «Реабилитация» и др.).

Будучи второй раз женат, Хармс осознает свое бессилие изменить внешние обстоятельства, остро чувствует свою вину перед женой, которая вынуждена была разделять с ним нищенское полуголодное существование. В дневниках все чаще появляются характерные записи: «Я совершенно отупел. Это страшно. Полная импотенция во всех смыслах…Я достиг огромного падения. Я потерял трудоспособность окончательно…Я живой труп…Наши дела стали ещё хуже…Мы голодаем…Я ничего не могу делать. Я не хочу жить…Боже, пошли нам поскорее смерть», и, наконец - «Боже, теперь у меня одна единственная просьба к тебе: уничтожь меня, разбей меня окончательно, ввергни в ад, не останавливай меня на полпути, но лиши меня надежды и быстро уничтожь меня во веки веков».

Погибли мы в житейском поле.
Нет никакой надежды боле.
О счастьи кончилась мечта.
Осталась только нищета.

Д. Хармс. Автопортрет с трубкой

В конце тридцатых годов образ жизни Хармса и его поведение остаются такими же экстравагантными, хотя необходимости эпатировать публику уже не было. Можно предположить нарастание аутизации с отсутствием критики и элементарного инстинкта самосохранения, наличие эмоционального снижения, что вело к усилению непредсказуемой импульсивности и неадекватности поведения. Дневниковая запись от 1938 года: «Подошел голым к окну. Напротив в доме, видно, кто-то возмутился, думаю, что морячка. Ко мне ввалился милиционер, дворник и ещё кто-то. Заявили, что я уже три года возмущаю жильцов в доме напротив. Я повесил занавески. Что приятнее взору: старуха в одной рубашке или молодой человек, совершенно голый». В 1939 году Хармс попадает наконец не только в поле зрения правоохранительных органов, но и психиатров. Он поступает на лечение в психиатрическую больницу и после выписки получает свидетельство о заболевании шизофренией. Вряд ли можно согласиться с теми биографами, которые считают, что психическая болезнь Хармса была «очередной артистической мистификацией», симуляцией с целью получения «охранной грамоты», которая могла бы спасти его от повторного ареста. Для многих художников, безусловно, болезнь была одним из немногих средств, позволявших укрыться от не слишком доброжелательного к ним мира. В случае Хармса если и можно что-то предположить, то лишь аггравацию текущего психического расстройства.

Летом 1941 года Хармсу оформляется вторая группа инвалидности, но вскоре 23 августа 1941 года - происходит второй арест: после начала войны сотрудники НКВД «чистили» город. Официальное обвинение вменяло писателю «пораженческие настроения». На единственной сохранившейся фотографии из судебного дела запечатлен истощенный человек с всклокоченными волосами, с выражением крайнего ужаса и отчаяния во взгляде. На основании проведенной судебно-психиатрической экспертизы Хармса, как психически больного, освобождают от уголовной ответственности и направляют на принудительное лечение в психиатрическое отделение больницы при пересылочной тюрьме, где он через несколько месяцев и умирает в состоянии полной дистрофии.

Д. Хармс. Автошарж (1930-е гг.)

Трагедия Хармса как художника и как человека заключалась не в его болезни. «Даниил Иванович…владел своим безумием, умел направлять им и поставить его на службу своему искусству». Трудно сказать, испытывал ли Хармс полное удовлетворение от своего сочинительства, удавалось ли ему «смотреть на писание как на праздник». Судя по всему, вряд ли, но сама возможность творческого самовыражения должна была помочь ему в стабилизации психического состояния и способствовала более благоприятному течению заболевания. Основная беда заключалась в том, что Хармс оказался патологически звучащей клавишей на клавиатуре своего времени, его звук диссонировал, выпадал из общей мелодии, но не был фальшивым. Он звучал так, как только и мог звучать в силу особенностей своей личности, к счастью для российской словесности и к несчастью для самого себя. Хармс существовал и творил в мире собственной сюрреальной поэтической схемы, которая для него была выше действительности. Уделом таких творцов в тоталитарную эпоху было непризнание и гибель, поэтому судьбу Хармса разделили многие из его ближайших литературных друзей. Востребованный в эпоху революционных перемен и ломки общественного сознания авангард (пример - В.Хлебников) становился не нужен и опасен, когда требовалось всеобщее равенство лозунгов и мнений.

Расцвет авангардной литературы в либеральных западных странах подтверждает роль социального фактора в приятии новых культуральных феноменов. Хармс предвосхитил свое время, лавры «отцов абсурда» получили Э.Ионеско и С.Беккет. Ф.Кафка, писатель во многом схожий с Хармсом, если не по форме, то по сюжетной проблематике, уже при жизни получил громкое признание, а затем и вовсе был «канонизирован» как классик психологической прозы (и Кафка и упомянутый выше Хлебников страдали тем же душевным недугом, что и Хармс).

Ещё не будучи широко известным на родине (за исключением детских стихов) творчество Хармса обрело множество поклонников на Западе. Было написано большое количество литературоведческих и лингвистических работ.

В России опального и забытого Хармса издавали на ксерокопиях, вперемешку с множеством подделок и подражаний. А. Галич посвятил его памяти трогательную «Балладу о табаке». Л. Петрушевская и Д. Пригов продолжали традиции Хармса в прозаической и в стихотворной формах, его имя стало культовым в молодежном мейнстриме. В эпоху демократических перемен в России появлялись многочисленные эпигоны, пытавшиеся скопировать хармсовский стиль. Однако ни одному из подражателей не удалось приблизиться к манере письма Хармса, что объясняется невозможностью полной эмпатии и искусственного воссоздания внутреннего мира, «мыслетворчества» человека, страдающего шизофренией, к тому же обладающего самобытным талантом.

Д. Хармс. Автошарж (1930-е гг.)

Сегодня Хармс - один из самых издаваемых и читаемых авторов в России. Его талант выдержал испытание временем, его творчество вернулось к нам из небытия и забвения. Извечная дилемма «гениальности и помешательства» вновь указывает на то, как нестандартные личности, юродивые и душевнобольные, гонимые и казнимые, - являются истинными двигателями нашей культуры. К сожалению, прогресс достаётся дорогой ценой.

Портрет Хармса, нарисованный Н. А. Заболоцким (1930-е гг.)

В заключение - строки стихотворения, которое Хармс посвятил своему другу, поэту Н. Олейникову, расстрелянному в 1938 году. Эти строки могут быть обращены и к самому автору:

Твой стих порой смешит, порой тревожит чувство,
Порой печалит слух, иль вовсе не смешит,
Он даже злит порой, и мало в нем искусства,
И в бездну мелких дел он сверзиться спешит.

Постой! Вернись назад! Куда холодной думой
Летишь, забыв закон видений встречных толп?
Кого дорогой в грудь пронзил стрелой угрюмой?
Кто враг тебе? Кто друг? И где твой смертный столб?

Д. Хармс. Портрет, выполненный В. А. Гринбергом (1940)

Использованная литература

Александров А. «Правдивый писатель абсурда». - В кн.: Д.И. Хармс. Проза. Ленинград - Таллинн: Агентство «Лира», 1990, с.5-19.
Александров А. Чудодей. Личность и творчество Даниила Хармса. - В кн.: Д. Хармс. Полет в небеса. Стихи. Проза. Драма. Письма. Л.: «Советский писатель», 1991, с.7 - 48.
Ж.-Ф. Жаккар. Даниил Хармс и конец русского авангарда. Спб., 1995 г.
Кобринский А. ,Устинов А. «Я участвую в сумрачной жизни». Комментарии. _ В кн.: Д.Хармс. Горло бредит бритвою. «Глагол», N4, 1991, с. 5-17 и 142 - 194.
Петров В. Даниил Хармс. _ В. кн.: Панорама искусств. Вып. 13. Сб. статей и публикаций. М.: «Советский художник», 1990, с.235 - 248.
Хармс Д. Цирк Шардам: собрание художественных произведений. - СПб.: ООО Издательство «Кристалл», 1999. - 1120 с.
Шварц Е. «Живу беспокойно…» Из дневников. Л.:»советский писатель», 1990.
Шувалов А. Патографический очерк о Данииле Хармсе. - Независимый психиатрический журнал, N2, 1996, с.74 - 78.
Daniil Kharms and the Poetics of the Absurd: Essays and Materials / Ed. by N/ Cornwell. London, 1991.

оригинал на: http://www.psychiatry.ru/library/ill/charms.html