 |
|
|
ru.wikipedia.org
Биография
Герцен родился 25 марта (6 апреля) 1812 года в Москве, в семье богатого помещика Ивана Алексеевича Яковлева (1767—1846); мать — 16-летняя немка Генриетта-Вильгельмина-Луиза Гааг, дочь мелкого чиновника, делопроизводителя в казённой палате в Штутгарте. Брак родителей не был оформлен, и Герцен носил фамилию, придуманную отцом: Герцен — «сын сердца» (от нем. Herz).
В 1833 Герцен закончил физико-математическое отделение Московского университета. В московском доме, где он проживал с 1843 по 1847 год, открыт музей.
В юности Герцен получил обычное дворянское воспитание на дому, основанное на чтении произведений иностранной литературы, преимущественно конца XVIII века. Французские романы, комедии Бомарше, Коцебу, произведения Гёте, Шиллера с ранних лет настроили мальчика в восторженном, сентиментально-романтическом тоне. Систематических занятий не было, но гувернёры — французы и немцы — сообщили мальчику твёрдое знание иностранных языков. Благодаря знакомству с Шиллером, Герцен проникся свободолюбивыми стремлениями, развитию которых много содействовал учитель русской словесности И. E. Протопопов, приносивший Герцену тетрадки стихов Пушкина: «Оды на свободу», «Кинжал», «Думы» Рылеева и пр., а также Бушо, участник Французской революции, уехавший из Франции, когда «развратные и плуты» взяли верх. К этому присоединилось влияние молоденькой «Корчевской кузины» Герцен (впоследствии Татьяна Пассек), которая поддерживала детское самолюбие молодого фантазёра, пророча ему необыкновенную будущность.
Уже в детстве Герцен познакомился и подружился с Огарёвым. По его воспоминаниям, сильное впечатление на мальчиков (Герцену было 13, Огарёву 12 лет) произвело известие о восстании декабристов. Под его впечатлением у них зарождаются первые, ещё смутные мечты о революционной деятельности; во время прогулки на Воробьёвых горах, мальчики поклялись бороться за свободу.
Уже в 1829—1830 годах Герцен написал философскую статью о Шиллеровом Валленштейне. В этот юношеский период жизни Герцена его идеалом был сначала Карл Моор, а потом Поза.
Университет
Герцен грезил дружбой, мечтал о борьбе и страданиях за свободу. В таком настроении Герцен поступил в Московский университет на физико-математическое отделение, и здесь это настроение ещё более усилилось. В университете Герцен принимал участие в так называемой «маловской истории», но отделался сравнительно легко — заключением, вместе со многими товарищами, в карцере. Университетское преподавание велось тогда плохо и мало принесло пользы; только Каченовский своим скептицизмом да Павлов, умудрявшийся на лекциях сельского хозяйства знакомить слушателей с немецкой философией, будили молодую мысль. Молодёжь была настроена, однако, довольно бурно; она приветствовала Июльскую революцию (как это видно из стихотворений Лермонтова) и другие народные движения (много содействовала оживлению и возбуждению студентов появившаяся в Москве холера, в борьбе с которой деятельное и самоотверженное участие приняла вся университетская молодёжь). К этому времени относится встреча Герцена с Вадимом Пассеком, превратившаяся потом в дружбу, установление дружеской связи с Кетчером и др. Кучка молодых друзей росла, шумела, бурлила; допускала по временам и небольшие кутежи, вполне невинного, впрочем, характера; усердно занималась чтением, увлекаясь по преимуществу вопросами общественными, занимаясь изучением русской истории, усвоением идей Сен-Симона и др. социалистов.
Философские искания
В 1834 году все члены кружка Герцена и он сам были арестованы. Герцен был сослан в Пермь, а оттуда в Вятку, где и определен на службу в канцелярию губернатора. За устройство выставки местных произведений и объяснения, данные при её осмотре наследнику (будущему Александру II), Герцен, по ходатайству Жуковского, был переведён на службу советником правления во Владимир, где женился, увезши тайно из Москвы свою невесту, и где провёл самые счастливые и светлые дни своей жизни.
В 1840 году Герцену было разрешено возвратиться в Москву. Здесь ему пришлось столкнуться с знаменитым кружком гегельянцев Станкевича и Белинского, защищавших тезис полной разумности всякой действительности. Увлечение гегельянством доходило до последних пределов, понимание философии Гегеля было односторонне; с чисто-русской прямолинейностью спорящие стороны не останавливались ни перед каким крайним выводом («Бородинская годовщина» Белинского). Герцен тоже принялся за Гегеля, но из основательного изучения его вынес результаты совершенно обратные тем, какие делали сторонники идеи о разумной действительности. Между тем, в русском обществе сильно распространились, одновременно с идеями немецкой философии, социалистические идеи Прудона, Кабе, Фурье, Луи Блана; они имели влияние на группировку литературных кружков того времени. Большая часть приятелей Станкевича сблизилась с Герценом и Огаревым, образуя лагерь западников; другие примкнули к лагерю славянофилов, с Хомяковым и Киреевским во главе (1844). Несмотря на взаимное ожесточение и споры, обе стороны в своих взглядах имели много общего и прежде всего, по признанию самого Герцена, общим было «чувство безграничной обхватывающей все существование любви к русскому народу, к русскому складу ума». Противники, «как двуликий Янус, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно». «Со слезами на глазах», обнимаясь друг с другом, разошлись недавние друзья, а теперь принципиальные противники, в разные стороны.
В 1842 году Герцен, отслужив год в Новгороде, куда он попал не по своей воле, получает отставку, переезжает на жительство в Москву, а затем, вскоре после смерти своего отца, уезжает навсегда за границу (1847).
В эмиграции
В Европу Герцен приехал, настроенный скорее радикально-республикански, чем социалистически, хотя начавшаяся им публикация в «Отечественных записках» серии статей под заглавием «Письма с Avenue Marigny» (впоследствии опубликованных книгой под заглавием «Письма из Франции и Италии») шокировала его друзей — либералов-западников — своим антибуржуазным пафосом. Февральская революция 1848 года показалась Герцену осуществлением всех надежд. Последовавшее затем Июньское восстание рабочих, его кровавое подавление и наступившая реакция потрясли Герцена, который решительно обратился к социализму. Он сблизился с Прудоном и другими выдающимися деятелями революции и европейского радикализма; вместе с Прудоном он издавал газету «Голос народа» («La Voix du Peuple») которую финансировал. К парижскому периоду относится печальное увлечение его жены немецким поэтом Гервегом. В 1849 году, после разгрома радикальной оппозиции президентом Луи Наполеоном, Герцен был вынужден покинуть Францию и переехал в Швейцарию, где и натурализовался; из Швейцарии он переехал в Ниццу, принадлежавшую тогда Сардинскому королевству. В этот период Герцен вращается среди кругов радикальной европейской эмиграции, собравшейся в Швейцарии после поражения революции в Европе, и в частности знакомится с Гарибальди. Известность ему доставила книга эссе «С того берега», в которой он производил расчёт со своими прошлыми либеральными убеждениями. Под влиянием крушения старых идеалов и наступившей по всей Европе реакции, у Герцена сформировалась специфическая система взглядов об обреченности, «умирании» старой Европы и о перспективах России и славянского мира, которые призваны осуществить социалистический идеал. После смерти жены он выезжает в Лондон, где живёт около 10 лет, основав Вольную русскую типографию для печатания запрещённых изданий и с 1857 года издает еженедельную газету «Колокол»[1]. Примечательно, что в июле 1849 года Николай I арестовывает все имущество Герцена и его матери. Последнее на тот момент уже было заложено банкиру Ротшильду, и тот, пригрозив оглаской Нессельроде, занимавшему тогда пост министра финансов в России, добился снятия императорского запрещения.
Пик влияния «Колокола» приходится на годы, предшествующие освобождению крестьян; тогда газета регулярно читалась в Зимнем дворце. После крестьянской реформы её влияние начинает падать; поддержка польского восстания 1863 год резко подорвала тиражи. В то время для либеральной общественности Герцен был уже слишком революционным, для радикальной — чересчур умеренным. 15 марта 1865 года под настойчивым требованием русского правительства к правительству Её величества редакция «Колокола»[2] во главе с Герценом покидает Англию навсегда и переезжает в Швейцарию, гражданином которой Герцен к тому времени является. В апреле этого же 1865 года туда переводится и «Вольная русская типография»[3]. Вскоре начинают переезжать в Швейцарию и люди из окружения Герцена, например в 1865 году туда переезжает Николай Огарёв.
9 (21) января 1870 года Александр Иванович Герцен умер от воспаления лёгких в Париже, куда незадолго перед тем прибыл по своим семейным делам.
Литературная и публицистическая деятельность
Литературная деятельность Герцена началась ещё в 1830-х годах. В «Атенее» за 1830 год (II т.) его имя встречается под одним переводом с франц. Первая статья, подписанная псевдонимом Искандер, напеч. в «Телескопе» за 1836 год («Гофман»). К тому же времени относится «Речь, сказанная при открытии вятской публичной библиотеки» и «Дневник» (1842). Во Владимире написаны: «Зап. одного молодого человека» и «Ещё из записок молодого человека» («Отд. Зап.», 1840-41; в этом рассказе в лице Трензинского изображен Чаадаев). С 1842 по 1847 год помещает в «От. Зап.» и «Современнике» статьи: «Дилетантизм в науке», «Дилетанты-романтики», «Цех учёных», «Буддизм в науке», «Письма об изучении природы». Здесь Герцен восставал против учёных педантов и формалистов, против их схоластической науки, отчуждённой от жизни, против их квиетизма. В статье «Об изучении природы» мы находим философский анализ различных методов знания. Тогда же Герценом написаны: «По поводу одной драмы», «По разным поводам», «Новые вариации на старые темы», «Несколько замечаний об историческом развитии чести», «Из записок доктора Крупова», «Кто виноват?», «Сорока-воровка», «Москва и Петербург», «Новгород и Владимир», «Станция Едрово», «Прерванные разговоры». Из всех этих произведений, поразительно блестящих, и по глубине мысли, и по художественности и достоинству формы, — особенно выделяются: повесть «Сорока воровка», в которой изображено ужасное положение «крепостной интеллигенции», и роман «Кто виноват», посвященный вопросу о свободе чувства, семейных отношениях, положении женщины в браке. Основная мысль романа та, что люди, основывающие свое благополучие исключительно на почве семейного счастья и чувства, чуждые интересов общественных и общечеловеческих, не могут обеспечить себе прочного счастья, и оно в их жизни всегда будет зависеть от случая.
Из произведений, написанных Герцена за границей, особенно важны: письма из «Avenue Marigny» (первые напечатаны в «Современнике», все четырнадцать под общим заглавием: «Письма из Франции и Италии», изд. 1855 года), представляющие замечательную характеристику и анализ событий и настроений, волновавших Европу в 1847—1852 годах. Здесь мы встречаем вполне отрицательное отношение к западноевропейской буржуазии, её морали и общественным принципам и горячую веру автора в грядущее значение четвёртого сословия. Особенно сильное впечатление и в России, и в Европе произвело сочинение Герцена: «С того берега» (первоначально по-немецки «Vom andern Ufer» Гамб., 1850; по-русски, Лондон, 1855; по-франц., Женева, 1870), в котором Герцен высказывает полное разочарование Западом и западной цивилизацией — результат того умственного переворота, которым закончилось и определилось умственное развитие Герцена в 1848—1851 годах. Следует ещё отметить письмо к Мишле: «Русский народ и социализм» — страстную и горячую защиту русского народа против тех нападок и предубеждений, которые высказывал в одной своей статье Мишле. «Былое и Думы» — ряд воспоминаний, имеющих частью характер автобиографический, но дающих и целый ряд высокохудожественных картин, ослепительно-блестящих характеристик, и наблюдений Герцена из пережитого и виденного им в России и за границей.
Все другие сочинения и статьи Герцена, как, например, «Старый мир и Россия», «Le peuple Russe et le socialisme», «Концы и начала», и др. представляют простое развитие идей и настроений, вполне определившихся в период 1847—1852 годов в сочинениях, указанных выше.
Философские взгляды Герцена в годы эмиграции
О характере общественной деятельности Герцена и о его мировоззрении существуют довольно превратные взгляды, главным образом благодаря той роли, какую играл Герцен в рядах эмиграции. По натуре Герцен не был пригоден к роли агитатора и пропагандиста или революционера. Это был, прежде всего, человек широко и разносторонне образованный, с умом пытливым и созерцательным, страстно ищущим истины. Влечение к свободе мысли, «вольнодумство», в лучшем значении этого слова, особенно сильно были развиты в Герцене. Он не понимал фанатической нетерпимости и исключительности и сам никогда не принадлежал ни к одной, ни явной, ни тайной партии. Односторонность «людей дела» отталкивала его от многих революционных и радикальных деятелей Европы. Его тонкий и проницательный ум быстро постиг несовершенства и недостатки тех форм западной жизни, к которым первоначально влекло Герцена из его непрекрасного далека русской действительности 1840-х годов. С поразительной последовательностью Герцен отказался от увлечений Западом, когда он оказался в его глазах ниже составленного раньше идеала. Эту умственную независимость и непредубежденность Герцена, способность подвергать сомнению и испытанию самые заветные стремления, даже такой противник общего характера деятельности Герцена, как Н. Н. Страхов, называет явлением во многих отношениях прекрасным и полезным, так как «действительная свобода не даром считается одним из необходимых условий правильного мышления». Как последовательный гегельянец, Герцен верил, что развитие человечества идёт ступенями и каждая ступень воплощается в известном народе. Таким народом по Гегелю были пруссаки. Герцен, смеявшийся над тем, что гегелевский бог живёт в Берлине, в сущности перенёс этого бога в Москву, разделяя с славянофилами веру в грядущую смену германского периода славянским. Вместе с тем, как последователь Сен-Симона и Фурье, он соединял эту веру в славянский фазис прогресса с учением о предстоящей замене господства буржуазии торжеством рабочего класса, которое должно наступить, благодаря русской общине, только что перед тем открытой немцем Гакстгаузеном. Вместе со славянофилами Герцен отчаивался в западной культуре. Запад сгнил и в его обветшавшие формы не влить уже новой жизни. Вера в общину и русский народ спасала Герцена от безнадежного взгляда на судьбу человечества. Впрочем, Герцен не отрицал возможности того, что и Россия пройдёт через стадию буржуазного развития. Защищая русское будущее, Герцен утверждал, что в русской жизни много безобразного, но зато нет закоснелой в своих формах пошлости. Русское племя — свежее девственное племя, у которого есть «чаянье будущего века», неизмеримый и непочатой запас жизненных сил и энергий; «мыслящий человек в России — самый независимый и самый непредубежденный человек в свете». Герцен был убеждён, что славянский мир стремится к единству, и так как «централизация противна славянскому духу», то славянство объединится на принципах федераций. Относясь свободомысленно ко всем религиям, Герцен признавал, однако, за православием многие преимущества и достоинства по сравнению с католицизмом и протестантством. И по другим вопросам Герцен высказывал мнения, часто противоречившие западническим взглядам. Так, он относился довольно равнодушно к разным формам правления.
Общественная деятельность в эмиграции
Влияние Герцена в своё время было громадно. Значение деятельности Герцена в крестьянском вопросе вполне выяснено и установлено (В. И. Семевский, проф. Иванюков, сенат. Семенов и др.). Гибельным для популярности Герцена было его увлечение польским восстанием. Герцен не без колебания стал на сторону поляков, довольно долго относясь к их делегатам несколько подозрительно (Посм. соч., стр. 213—215); окончательно он уступил, только благодаря настойчивому давлению со стороны Бакунина. В результате — «Колокол» потерял своих подписчиков (вместо 3000 их осталось не более 500).
Герцен умер 9 (21) января 1870 года в Париже. Похоронен был в Ницце[4] (прах был перенесён с парижского кладбища Пер-Лашез).
Биография
"Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции; нет, он так уж и родился эмигрантом". Ф.М. Достоевский Старые люди (Дневник писателя. 1873 год).
Герцен, А. И. (1812 - 1870) - известный русский писатель и революционер. Начал свою революционную деятельность под влиянием великих социалистов-утопистов. В 1834 г. вместе с Огаревым и др. сослан в Пермь, а затем в Вятку. По возвращении в Москву Герцен становится одним из вождей "западников" и ведет борьбу с славянофилами. Несмотря на разногласия с славянофилами, Герцен, тем не менее, и сам считал, что социализм в России вырастет из крестьянской общины. Эта ошибка в значительной степени объяснялась его разочарованием в политическом строе Западной Европы. В 1851 г. Сенат постановил лишить его всех прав состояния и считать вечным изгнанником. С 1857 г. Герцен издает в Лондоне знаменитый сборник «Полярная звезда» и журнал «Колокол», где требовал - освобождения крестьян, отмены цензуры, гласного суда и других реформ. Произведения Герцена имели огромное влияние на воспитание молодого поколения революционеров.
Герцен Александр Иванович (1812-70), российский революционер, писатель, философ. Внебрачный сын богатого помещика И. А. Яковлева. Окончил Московский университет (1833), где вместе с Н. П. Огаревым возглавлял революционный кружок. В 1834 арестован, 6 лет провел в ссылке. Печатался с 1836 под псевдонимом Искандер. С 1842 в Москве, глава левого крыла западников. В философских трудах "Дилетантизм в науке" (1843), "Письма об изучении природы" (1845-46) и др. утверждал союз философии с естественными науками. Остро критиковал крепостнический строй в романе "Кто виноват?" (1841-46), повестях "Доктор Крупов" (1847) и "Сорока-воровка" (1848). С 1847 в эмиграции. После поражения европейских революций 1848-49 разочаровался в революционных возможностях Запада и разработал теорию "русского социализма", став одним из основоположников народничества. В 1853 основал в Лондоне Вольную русскую типографию. В газете "Колокол" обличал российское самодержавие, вел революционную пропаганду, требовал освобождения крестьян с землей. В 1861 встал на сторону революционной демократии, содействовал созданию "Земли и воли", выступал в поддержку Польского восстания 1863-64. Умер в Париже, могила в Ницце. Автобиографическое сочинение "Былое и думы" (1852-68) - один из шедевров мемуарной литературы.
ГЕРЦЕН Александр Иванович, псевдоним - Искандер (1812 - 1870), прозаик, публицист, критик, философ. Родился 25 марта (6 апреля н.с.) в Москве. Он был внебрачным сыном богатого русского помещика И.Яковлева и молоденькой немецкой мещанки Луизы Гааг из Штутгарта. Мальчик получил вымышленную фамилию Герцен (от немецкого слова "сердце"). Воспитывался в доме Яковлева, получил хорошее образование, знакомился с сочинениями французских просветителей, читал запретные стихи Пушкина, Рылеева. Глубокое влияние на Герцена оказала дружба с талантливым сверстником, будущим поэтом Н.Огаревым, которая продолжалась всю их жизнь.
Событием, определившим всю дальнейшую судьбу Герцена, было восстание декабристов, которые навсегда стали для него героями-патриотами, пошедшими "сознательно на явную гибель, чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение". Он поклялся отомстить за казненных и продолжить дело декабристов. Летом 1828 он со своим другом Огаревым на Воробьевых горах, при виде всей Москвы, присягнул великому делу борьбы за освобождение народа. Этой клятве они остались верны до конца жизни.
Юношеское свободолюбие укрепилось в годы учения в Московском университете, куда он поступил в 1829 на физико-математический факультет, окончив его со степенью кандидата в 1833. В стенах университета вокруг Герцена и Огарева сгруппировался кружок передовой молодежи, серьезно занимавшейся политикой и социологией. Идеи свободы, равенства, братства, просвещения, идеи равноправия, в том числе женского, занимали внимание Герцена. В глазах начальства Герцен прослыл смелым вольнодумцем, весьма опасным для общества.
Летом 1834 был арестован и сослан в глухую провинцию: сначала в Пермь, потом в Вятку и во Владимир. Первый год в Вятке считал свою жизнь "пустой", поддержку находил только в переписке с Огаревым и своей невестой Н.Захарьиной, на которой женился, отбывая ссылку во Владимире. Эти годы (1838 - 40) были счастливыми и его личной жизни. Своеобразным художественным итогом первой ссылки явилась повесть "Записки одного молодого человека"(1840 - 41).
В 1840 вернулся в Москву, но вскоре (за "распространение необоснованных слухов" - резкий отзыв в письме к отцу о царской полиции) был отправлен в ссылку в Новгород, откуда вернулся в 1842. В 1842 - 47 публикует в "Отечественных записках" начатый еще в Новгороде цикл статей "Дилетантизм в науке" (1842 - 43). Второй философский цикл Герцена, "Письма об изучении природы" (1844 - 46), занимает выдающееся место в истории не только русской, но и мировой философской мысли.
В 1845 был завершен начатый еще в Новгороде роман "Кто виноват?" В 1846 написаны повести "Сорока-воровка" и "Доктор Крупов". В январе 1847 уезжает с семьей за границу, не предполагая, что покидает Россию навсегда.
Осенью 1847 в Риме он участвует в народных шествиях, манифестациях, посещает революционные клубы, знакомится с видными деятелями итальянского национально-освободительного движения. В мае 1848 возвратился в революционный Париж. Позже об этих событиях напишет книгу "Письма из Франции и Италии"(1847 - 52). В июньские дни 1848 стал свидетелем поражения революции во Франции и разгула реакции, что привело его к идейному кризису, выразившемуся в книге "С того берега" (1847 - 50). Осенью 1851 пережил личную трагедию: во время кораблекрушения погибли его мать и сын. В мае 1852 умерла жена. "Все рухнуло - общее и частное, европейская революция и домашний кров, свобода мира и личное счастье".
В 1852 переезжает в Лондон, где начинает работу над книгой-исповедью, книгой воспоминаний "Былое и думы" (1852 - 68).
В 1853 Герцен основывает Вольную русскую типографию в Лондоне. (Примечательно, что именно в эти годы Лондон и Париж готовят и в марте 1854 года заключают военный союз совместно с Турцией против России, а в сентябре 1854 года высаживают военный десант в Крыму. Таким образом полученная Герценым возможность вести пропагандистскую работу именно из Лондона не была случайной. - Прим. ред.) В 1855 начал издавать альманах "Полярная звезда", летом 1857 вместе с Огаревым приступил к выпуску газеты "Колокол". Это была трибуна, с которой он мог обратиться с вольным словом к народу. Герцен объявил, что "Колокол" будет звонить обо всем, чем бы ни был затронут: нелепым указом, воровством сановников или невежеством Сената. Напечатанные на тонкой бумаге листы "Колокола" перевозились через границу и получили широкое распространение в России.
Последние годы жизни Герцена прошли преимущественно в Женеве, становившейся центром революционной эмиграции. В 1865 сюда было перенесено издание "Колокола". В 1867 он прекращает издание, полагая, что газета сыграла свою роль в истории освободительного движения в России. Своей главной задачей теперь Герцен считал разработку революционной теории. Весной 1869 он решил обосноваться в Париже. Здесь 9 января (21 н.с.) 1870 Герцей умер. Был похоронен на кладбище Пер-Лашез. Позже его прах был перевезен в Ниццу и погребен рядом с могилой его жены.
Использованы материалы кн.: Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.
ГЕРЦЕН Александр Иванович (1812, Москва - 1870, Париж) - рев. деятель, писатель, философ. Внебрачный сын богатого помещика И.А. Яковлева и Генриетты Луизы Гааг, приехавшей в Россию из Штутгарта. Герцен носил придуманную отцом фамилию, намекающую на сердечную привязанность родителей (Herz - сердце), и тяжело переживал свое "ложное положение". Первые домашние учителя Герцена республиканец-француз Бушо и ценитель вольнолюбивой поэзии А. С. Пушкина и К.Ф. Рылеева семинарист И. Протопопов не скрывали от ученика своих воззрений. Восстание декабристов ("Рассказы о возмущении, о суде, ужас в Москве сильно поразили меня"), последующая казнь пятерых из них, чтение Ф. Шиллера, Плутарха, Ж.Ж. Руссо оказали сильное влияние на мировоззрение Герцена. Он и его друг Я. П. Огарев поклялись отомстить за смерть декабристов. В 1829 - 1833 Герцен был студентом физико-математического отделения Моск. ун-та. В это время вокруг него сложился дружеский кружок вольномыслящей молодежи, в к-ром "проповедовали ненависть к всякому насилью, к всякому правительственному произволу". Изучение сочинений утопических социалистов Сен-Симона, Фурье и Оуэна, рев. события 30-х гг. во Франции и Польше способствовали формированию у Герцена собственного понимания исторических событий. В 1834 Герцен и некоторые кружковцы были арестованы по ложному обвинению в пении антимонархических песен, а на самом деле за вольнодумство. В 1835 Герцен был сослан в Пермь, а потом в Вятку, где служил в губернской канцелярии. Там он написал первое опубликованное произведение - очерк "Гофман", к-рый подписал знаменитым впоследствии псевдонимом Искандер. В 1837 Герцен получил разрешение переехать во Владимир, в 1841 - еще раз выслан в Новгород и лишь в 1842 вернулся в Москву, где близко сошелся с В. Г. Белинским, М.А. Бакуниным, Т.Н. Грановским и др. западниками, вступившими в бой со славянофилами. Герцен писал: "Мы видели в их учении новый елей, помазывающий благочестивого самодержца всероссийского, новую цепь, налагаемую на независимую мысль, новое подчинение ее какому-то монастырскому чину азиатской церкви, всегда коленопреклоненной перед светской властью". В 40-е гг. Герцен написал роман "Кто виноват?" и повести "Сорока-воровка" и "Доктор Крупов" - яркое обличение крепостничества. Наряду с художественными Герценым был написан ряд философских работ. Об одной из них - "Письма об изучении природы" - Г. В. Плеханов сказал: "Легко можно подумать, что они написаны не в начале 40-х гг., а во второй половине 70-х, и притом не Герценом, а Энгельсом. До такой степени мысли первого похожи на мысли второго". В 1846 после смерти отца Герцен стал обеспеченным человеком. В 1847 уехал за границу, где стал свидетелем поражения рев. 1848 - 1849 ("я так еще не страдал никогда"). Не приняв духовный мир буржуазной, мещанской нравственности с ее преклонениями перед деньгами и порядком, Герцен проникся социалистическими убеждениями, но указывал на слабость современных ему социалистических учений. В 1849 в статье "Россия" высказал мысли, впоследствии ставшие основой теории рус. социализма - утопического учения, согласно к-рому зародышем будущего социалистического общества является крестьянская община, и народнического движения. Герцен жил в Женеве, Ницце и сблизился со многими руководителями Западноевропейского рев. движения. В 1850 Герцен отказался вернуться в Россию по требованию Николая 1, за что был лишен всех прав состояния и объявлен "вечным изгнанником". С 1852 Герцен стал жить в Лондоне, где в 1853 создал "Вольную русскую типографию", чтобы издавать для России бесцензурные произведения: "Полярная звезда", "Голоса из России", "Колокол", "Записки декабристов" и многие др., сыгравшие огромную роль в формировании рус. общественной мысли и рев. движения. Здесь же печатались мемуары Герцена "Былое и думы", по его же словам, "не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге" - летопись общественной и рев. жизни его времени. Герцен вместе с Огаревым был в числе создателей рев. организации "Земля и воля", сыгравшей большую роль в освободительном движении России. Мыслитель-художник, Герцен полагал, что главной движущей силой истории является не государство, а народ. Насилие, - считал Герцен., - может лишь расчистить место для нового общества, но оно не может его создать. Необходимо воспитание через представительную систему, через которую прошла или проходит большая часть европейских государств. Без развития народного сознания невозможна свобода: "Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри". В последние годы жизни Герцен жил во многих городах Европы. Был похоронен на кладбище Пер-Лашез, а потом его прах был перевезен в Ниццу. Мечты Герцена о возвращении в Россию его детей остались неосуществленными. На родину вернулся только его внук П.Д. Герцен, замечательный хирург, чьим именем назван Моск. онкологический ин-т. Огромное лит. наследство Герцена и сегодня привлекает читателей и исследователей художественным талантом, глубиной мысли, устремленной в будущее.
Использованы материалы кн.: Шикман А.П. Деятели отечественной истории. Биографический справочник. Москва, 1997 г.
Биография
Oсновной псевдоним Искандер, русский прозаик, публицист. Родился 25 марта (6 апреля) 1812 в Москве в семье знатного московского барина И.А.Яковлева и немки Луизы Гааг. Брак родителей не был официально оформлен, поэтому незаконорожденный ребенок считался воспитанником своего отца. Этим объясняется и придуманная фамилия – от немецкого слова Herz (сердце).
Детство будущего писателя прошло в доме дяди на Тверском бульваре (ныне дом 25, в котором располагается Литературный институт им.А.М.Горького). Хотя с детства Герцен не был обделен вниманием, положение незаконнорожденного вызывало в нем ощущение сиротства. В воспоминаниях писатель называл родной дом «странным аббатством», а единственными удовольствиями детства считал игру с дворовыми мальчишками, переднюю и девичью. Детские впечатления от быта крепостных, по признанию Герцена, вызвали в нем «непреодолимую ненависть ко всякому рабству и ко всякому произволу».
Устные воспоминания живых свидетелей войны с Наполеоном, вольнолюбивые стихи Пушкина и Рылеева, произведения Вольтера и Шиллера – таковы основные вехи развития души юного Герцена. Восстание 14 декабря 1825 оказалось в этом ряду самым значимым событием. После казни декабристов Герцен вместе со своим другом Н.Огаревым поклялись «отомстить казненных».
В 1829 Герцен поступил на физико-математический факультет Московского университета, где вскоре образовал группу из прогрессивно мыслящих студентов. Члены этой группы Огарев, Н.Х.Кетчер и др., обсуждали животрепещущие проблемы современности: Французскую революцию 1830, Польское восстание 1830–1831, другие события современной истории. К этому времени относится увлечение идеями сен-симонизма и попытки изложения собственного видения общественного устройства. Уже в первых статьях (О месте человека в природе, 1832, и др.) Герцен показал себя не только философом, но и блестящим литератором. В очерке Гофман (1833–1834, опубл. 1836) проявилась типичная манера письма: введение в публицистические рассуждения яркого образного языка, подтверждение авторских мыслей сюжетным повествованием.
В 1833 Герцен с серебрянной медалью окончил университет. Работать в Московской экспедиции Кремлевского строения. Служба оставляла молодому человеку достаточно свободного времени для занятий творчеством. Герцен задумал издание журнала, но в июле 1834 был арестован – за то, что в компании друзей якобы распевал песни, порочащие царскую фамилию. В ходе допросов Следственная комиссия, не доказав прямой вины Герцена, сочла все же, что его убеждения представляют опасность для государства.
В апреле 1835, с обязательством находиться на государственной службе под присмотром местного начальства, Герцен был выслан сначала в Пермь, потом в Вятку. Дружил с архитектором А.Л.Витбергом и другими ссыльными, переписывался со своей двоюродной сестрой Н.А.Захарьиной, впоследствии ставшей его женой. В 1837 Вятку посетил наследник престола, которого сопровождал В.А.Жуковский. По ходатайству поэта в конце 1837 Герцена перевели во Владимир, где он служил в канцелярии губернатора. Из Владимира Герцен тайно ездил в Москву к невесте, и в мае они повенчались. С 1839 по 1850 в семье Герцена родилось четверо детей.
В июле 1839 с Герцена сняли полицейский надзор, он получил возможность посещать Москву и Петербург, где был принят в круг В.Г.Белинского, Т.Н.Грановского, И.И.Панаева и др. В 1840 было перлюстрировано письмо Герцена, в котором он писал о «душегубстве» петербургского будочника. Рагневанный Николай I приказал выслать Герцена «за распространение неосновательных слухов» в Новгород без права въезда в столицы. Только в июле 1842, выйдя в отставку в чине надворного советника, после ходатайства друзей, Герцен вернулся в Москву. Приступил к напряженной работе над циклом статей о соединении науки и философии с реальной жизнью под общим названием Дилетантизм в науке (1843).
После нескольких неудачных попыток обращения к художественной прозе Герцен написал роман Кто виноват? (1847), повести Доктор Крупов (1847) и Сорока-воровка (1848), в которых своей главной целью считал обличение русского рабства. В отзывах критиков на эти произведения прослеживалась общая тенденция, которую точнее всех определил Белинский: «...главная сила его не в творчестве, не в художественности, а в мысли, глубоко прочувствованной, вполне сознанной и развитой».
В 1847 Герцен с семьей покинул Россию и начал свое многолетнее путешествие по Европе. Наблюдая жизнь западных стран, перемежал личные впечатления с историко-философскими исследованиями (Письма из Франции и Италии, 1847–1852; С того берега, 1847–1850, и др.).
В 1850–1852 прошла череда личных драм Герцена: измена жены, гибель в кораблекрушении матери и младшего сына, смерть жены от родов. В 1852 Герцен поселился в Лондоне. К этому времени его воспринимали как первую фигуру русской эмиграции. Совместно с Огаревым стал издавать революционные издания – альманах «Полярная звезда» (1855–1868) и газету «Колокол» (1857–1867), влияние которых на революционное движение в России было огромным. Несмотря на множество статей, опубликованных писателем в «Полярной звезде» и «Колоколе» и вышедших отдельными изданиями, главным его созданием эмигрантских лет является Былое и думы (опубл. 1855–1919).
Былое и думы по жанру – синтез мемуаров, публицистики, литературных портретов, автобиографического романа, исторической хроники, новелл. Сам автор называл эту книгу исповедью, «по поводу которой собрались там-сям остановленные мысли из дум». Первые пять частей описывают жизнь Герцена с детства и до событий 1850–1852, когда автора постигли тяжелые душевные испытания, связанные с крушением семьи. Шестая часть, как продолжение первых пяти, посвящена жизни в Англии. Седьмая и восьмая части, еще более свободные по хронологии и тематике, отражают жизнь и мысли автора в 1860-е годы.
Вначале Герцен собирался написать о трагических событиях своей личной жизни. Но «все старое, полузабытое, воскресало», и архитектура замысла постепенно расширялась. В целом работа над книгой длилась около пятнадцати лет, и хронология повествования не всегда совпадала с хронологией написания.
В 1865 Герцен покинул Англию и отправился в длительное путешествие по Европе, стремясь развеяться после очередной семейной драмы (умерли от дифтерита трехлетние близнецы, новая жена не нашла понимания у старших детей). В это время Герцен отдалился от революционеров, в особенности от русских радикалов. Споря с Бакуниным, призывавшим к разрушению государства, он писал: «Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри». Эти слова воспринимаются как духовное завещание Герцена.
Как и большинство российских западников-радикалов, Герцен прошел в своем духовном развитии через период глубокого увлечения гегельянством. Влияние Гегеля отчетливо прослеживается в цикле статей Дилетантизм в науке (1842–1843). Их пафос – в утверждении и интерпретации гегелевской диалектики как инструмента познания и революционного преобразования мира («алгебры революции»). Герцен сурово осуждал отвлеченный идеализм в философии и науке за оторванность от реальной жизни, за «априоризм» и «спиритизм». Будущее развитие человечества, по его убеждению, должно привести к «снятию» антагонистических противоречий в обществе, формированию философско-научного знания, неразрывно связанного с действительностью. Более того, итогом развития окажется слияние духа и материи. В историческом процессе познания действительности сформируется «всеобщий разум, освобожденный от личности».
Дальнейшее развитие эти идеи получили в главном философском сочинении Герцена – Письмах об изучении природы (1845–1846). Продолжая критику философского идеализма, Герцен определял природу как «родословную мышления», а в идее чистого бытия видел всего лишь иллюзию. Природа для материалистически настроенного мыслителя – вечно живое, «бродящее вещество», первичное по отношению к диалектике познания. В Письмах Герцен, вполне в духе гегельянства, обосновывал последовательный историоцентризм: «ни человечества, ни природы нельзя понять мимо исторического бытия», а в понимании смысла истории придерживался принципов исторического детерминизма. Однако в размышлениях позднего Герцена прежний прогрессизм уступает место гораздо более пессимистическим и критическим оценкам.
В первую очередь это относится к его анализу процесса формирования в обществе нового типа массового сознания, исключительно потребительского, основанного на вполне материалистическом индивидуализме (эгоизме). Такой процесс, по Герцену, ведет к тотальному омассовлению общественной жизни и соответственно к ее своеобразной энтропии («поворот всей европейской жизни в пользу тишины и кристаллизации»), к утрате индивидуального и личностного своеобразия. «Личности стирались, родовой типизм сглаживал все резко индивидуальное и беспокойное» (Концы и начала, 1863). Разочарование в европейском прогрессе, по признанию Герцена, привело его «на край нравственной гибели», от которой спасла лишь «вера в Россию». Герцен надеялся на возможность установления социалистических отношений в России (хотя и испытывал немалые сомнения в прежних революционных путях, о чем писал в статье К старому товарищу, 1869). Перспективы развития социализма Герцен связывал прежде всего с крестьянской общиной.
Умер Герцен в Париже 9 (21) января 1870.
Исайя Берлин
Александр Герцен и его мемуары
Статья представляет собой предисловие к английскому изданию "Былого и дум" (1968 г.). Перевод В. Сапова выполнен по изданию: Isaiah Berlin, The Proper Study of Mankind. An Anthology of Essays. Ed. by Н. Hardy and R. Hausheer, London, 1997, p. 499-524.
Александр Герцен, как и Дидро, был гениальным дилетантом *, чьи взгляды и деятельность изменили направление социальной мысли в его стране. Как и Дидро, он тоже был блестящим и неутомимым оратором: одинаково владея русским и французским, он выступал и в кругу своих близких друзей, и в московских салонах, неизменно завораживая их потоком образов и идей. Утрата его речей (так же как и в случае с Дидро) является, наверное, невосполнимой потерей для потомков: ибо не было рядом с ним ни Босуэлла, ни Эккермана **, которые записывали бы его разговоры, да и сам он был человеком, который едва ли допустил бы подобное к себе отношение.
* Слово "дилетант" в данном случае не содержит в себе свойственного ему в русском языке уничижительного оттенка. К числу "дилетантов" И. Берлин относит всех вообще философов-непрофессионалов, которые не были профессорами и не занимали кафедр в университете: Маркса, Достоевского, Ф. Бэкона, Спинозу, Лейбница, Юма, Беркли; первый профессиональный в этом смысле слова философ - Христиан Вольф (см.: Ramin Jahanbegloо, Conversations with Isaiah Berlin, New York, 1991, p. 28-29). Примечания, отмеченные звездочкой, и дополнения к примечаниям автора, заключенные в квадратные скобки, сделаны переводчиком.
** Джеймс Босуэлл - английский писатель и друг С. Джонсона, создавший его колоритный портрет в книге "Жизнь Сэмюэля Джонсона" (1792); Иоганн Петер Эккерман - многолетний секретарь И.-В. Гете, автор книги "Разговоры с Гете в последние годы его жизни" (1835).
Его проза - это, по сути дела, разновидность устного рассказа, с присущими ему достоинствами и недостатками: красноречием, непосредственностью, - сопровождаемыми повышенной эмоциональностью и преувеличениями, свойственными прирожденному рассказчику, неспособному устоять перед длинными отступлениями, которые сами собой уносят его в водоворот сталкивающихся потоков воспоминаний и размышлений, но всегда возвращающемуся в главное русло своей истории или аргументации. Но прежде всего его проза обладает живостью разговорной речи - кажется, что она ничем не обязана ни безупречным по форме сентенциям французских философских систем, которыми он восхищался, ни ужасному философскому стилю немцев, у которых он учился; как в его статьях, памфлетах и автобиографии, так и в его письмах и отрывочных заметках о друзьях почти одинаково слышится его живой голос.
Будучи всесторонне образованным человеком, наделенным богатым воображением и самокритичностью, Герцен был на редкость одаренным социальным наблюдателем; описание того, что довелось ему увидеть, уникально даже для велеречивого XIX века. Он обладал проницательным, живым и ироничным умом, неукротимым и поэтическим темпераментом, способностью создавать яркие и зачастую лиричные описания, - в череде блестящих литературных портретов людей, событий, идей, в рассказах о личных отношениях, политических коллизиях и многочисленных проявлениях жизни, которыми изобилуют его произведения, все эти качества сочетались и усиливали друг друга. Он был человеком чрезвычайно тонким и чувствительным, обладающим огромной интеллектуальной энергией и язвительным остроумием, легкоранимым чувством собственного достоинства и полемическим задором; он был склонен к анализу, исследованию и разоблачительству, считая себя "срывателем масок" с личин и условностей и разыгрывая из себя беспощадного разоблачителя их социальной и нравственной сути.
Лев Толстой, не разделявший взглядов Герцена и не склонный к чрезмерным похвалам в адрес современных ему писателей, особенно если это были его соотечественники из того же круга, что и он сам, признавался под конец жизни, что он никогда и ни у кого не встречал "такого редкого соединения глубины и блеска мыслей" [1]. Эти достоинства делают большинство очерков, политических и публицистических статей, случайных заметок и рецензий Герцена и особенно его письма, адресованные близким ему людям или же политическим деятелям, чрезвычайно интересными даже сегодня, хотя темы, которые в них затрагиваются, в большинстве своем отошли в прошлое и интересуют главным образом историков.
Хотя о Герцене написано уже много - и не только в России, - задача его биографов не сделалась легче из-за того, что он оставил по себе несравненный памятник, литературный шедевр и лучшее свое творение - "Былое и думы", произведение, достойное быть в одном ряду с романами его соотечественников и современников - Толстого, Тургенева, Достоевского. Да и они, в общем-то, не заблуждались на сей счет. Тургенев, давний и близкий друг Герцена (коллизии их личных отношений играли большую роль в жизни обоих, эта запутанная и интересная история до сих пор еще не рассказана по-настоящему), восхищался им и как писателем, и как революционным публицистом. Знаменитый критик Виссарион Белинский открыл, проанализировал и высоко оценил выдающийся литературный талант Герцена, когда оба они были еще молоды и сравнительно мало известны. Даже гневный и подозрительный Достоевский, не обделивший Герцена той злобной ненавистью, с какой он относился к русским революционерам, настроенным прозападнически, признавал поэтичность его творчества и до самой смерти Герцена относился к нему с симпатией. Что касается Толстого, то он восхищался и общением с Герценом, и его произведениями: спустя полстолетия после их первой встречи в Лондоне он с живостью вспоминал эту сцену [2].
Странно, что такого замечательного писателя, пользовавшегося при жизни европейской известностью, пылкого друга Мишле, Маццини *, Гарибальди и Виктора Гюго, давно уже признанного у себя на родине не только в качестве революционера, но и в качестве одного из величайших писателей, по сей день знают на Западе лишь по имени. С учетом того насаждения, какое доставляет чтение его прозы, большая часть которой до сих пор не переведена, - это досадная и невозместимая потеря.
* Жюль Мишле (1798-1874) - французский историк романтического направления и политический деятель; Джузеппе Маццини (Мадзини; 1805-1872) - итальянский деятель национально-освободительного движения.
Александр Герцен родился в Москве 6 апреля 1812 г., за несколько месяцев до того, как великий московский пожар уничтожил город во время наполеоновской оккупации после Бородинского сражения. Его отец, Иван Александрович Яковлев, происходил из древнего дворянского рода, находившегося в отдаленном родстве с династией Романовых. Как и другие представители богатого и родовитого русского дворянства, он несколько лет провел за границей и во время одного из своих путешествий встретил дочь мелкого чиновника из Вюртемберга Луизу Гааг, кроткую, покорную, ничем не примечательную девицу, намного его моложе, которую привез с собою в Москву. По каким-то причинам, может быть, из-за неравенства их общественных положений, он так и не обвенчался с нею по церковным обрядам. Яковлев принадлежал к православной церкви; она же осталась лютеранкой [3].
Гордый, независимый, презирающий всех человек, он со временем превратился в угрюмого мизантропа. Еще до войны 1812 года он вышел в отставку и во время вторжения французов в угрюмой и капризной праздности жил в своем доме в Москве. Здесь, при оккупации, его узнал маршал Мортье, с которым они когда-то познакомились в Париже, и Яковлев - в обмен на охранную грамоту, дающую ему право вывезти семью из опустошенного города, - согласился доставить императору Александру послание от Наполеона. За этот опрометчивый поступок он был отправлен назад в свои имения, откуда ему лишь через какое-то время разрешили вернуться в Москву. Здесь, в большом и мрачном доме на Арбате, он и воспитывал своего сына Александра, которому дал фамилию Герцен, как бы подчеркивая тем самым, что ребенок, родившийся в результате незаконной любовной связи, был плодом сердечной привязанности.
Луиза Гааг так никогда и не обрела статус полноправной жены, но мальчику уделяли всяческое внимание. Он получил обычное по тем временам образование молодого русского дворянина, то есть ему прислуживал целый легион нянюшек и крепостных слуг, учителя - немцы и французы, - тщательно подобранные его капризным, раздражительным, недоверчивым, но любящим отцом, давали ему частные уроки. Все было предпринято для того, чтобы развить его таланты. Герцен был живым, наделенным богатым воображением мальчиком и впитывал знания легко и быстро. Отец по-своему любил его; во всяком случае, больше, чем другого своего сына, тоже незаконного, который родился десятью годами ранее и которого он окрестил Егором (Георгием). Но к началу 1820-х гг. отец Герцена был разбитым и угрюмым человеком, неспособным к общению ни со своей семьей, ни, разумеется, с кем бы то ни было еще. Проницательный, честный, вовсе не бессердечный и не лишенный чувства справедливости - "тяжелый" человек, вроде старого князя Болконского из "Войны и мира" Льва Толстого, - Иван Яковлев предстает из воспоминаний своего сына как угрюмый, нелюдимый, полузамороженный человек, склонный к "самоедству" и затерроризировавший домочадцев своими капризами и насмешками. Все двери и окна он держал на запоре, шторы постоянно были задернуты, кроме немногих старых друзей и родных братьев он фактически ни с кем не общался. Впоследствии его сын охарактеризовал его как продукт "встречи двух вещей до того противоположных, как восемнадцатый век и русская жизнь" [4], - продукт столкновения двух культур, которое в царствование Екатерины II и ее преемников сломило довольно многих из числа наиболее чутких представителей русского дворянства.
Мальчик с удовольствием убегал от деспотичного и пугающего общения с отцом в комнаты, занятые его матерью и слугами; мать была доброй и скромной женщиной, подавленной своим мужем, напуганной чуждым ей по крови окружением и, по-видимому, сносившей свое почти восточное положение в доме с безропотной покорностью. Что касается слуг, которые были крепостными из яковлевских поместий, то они были приучены вести себя подобострастно с сыном и вероятным наследником их барина. Сам Герцен, в более поздние годы, самое глубокое свое социальное чувство - стремление к свободе и достоинству человеческой личности (столь метко определенное его другом, критиком Белинским) - приписывал варварским условиям, окружавшим его в детстве. Он был любимым, весьма избалованным ребенком, но из сплетен, ходивших среди слуг, а также из разговора, как-то раз случайно подслушанного им, между его отцом и одним из бывших его армейских сослуживцев он узнал о факте своего незаконного рождения и статусе своей матери. Удар, по его собственному признанию, был довольно чувствительным: возможно, он стал одним из решающих факторов, повлиявших на его жизнь.
Русскую литературу и историю Герцену преподавал молодой студент университета, страстный поклонник нового в то время движения романтизма, которое - особенно в своем немецком варианте - стало в то время проникать в русскую интеллектуальную жизнь. Французскую (а по-французски его отец писал свободнее, нежели по-русски), немецкую (по-немецки он разговаривал со своей матерью) и европейскую историю Герцен знал лучше, чем русскую, - домашним его учителем был один французский эмигрант, приехавший в Россию после французской революции.
Француз, как рассказывает Герцен, не раскрывал своих политических взглядов до тех пор, пока однажды его ученик не спросил его, за что был казнен Людовик XVI, на что тот дрогнувшим голосом ответил: "Потому что он изменил отечеству" [5]. Заметив симпатию мальчика к своим идеям, он отбросил свою сдержанность и откровенно разговаривал с ним о свободе и равенстве людей.
Герцен рос одиноко, будучи одновременно и балуемым и притесняемым, живым и скучающим; он запоем читал книги из большой библиотеки отца, особенно сочинения французских просветителей. Ему было четырнадцать лет, когда по приказу императора Николая I были повешены руководители заговора декабристов. Событие это, как утверждал он впоследствии, стало критической поворотной точкой в его жизни; так это было или не так, но память об этих дворянских мучениках за дело конституционной свободы в России со временем превратилась для него, как и для многих других представителей его сословия и поколения, в священный символ, который вдохновлял его до конца дней. Он рассказывает, как несколько лег спустя после этого события он и его близкий друг Ник Огарев, стоя на Воробьевых горах в виду всей Москвы, принесли торжественно "аннибалову" клятву отомстить за этих борцов за права человека и посвятить свои жизни тому делу, за которое они погибли.
Пришло время, и Герцен стал студентом Московского университета. Он уже пережил период увлечения Шиллером и Гете; теперь он погрузился в изучение немецкой метафизики - Канта и особенно Шеллинга. Взявшись затем за французских историков, представителей новой школы - Гизо, Опостена Тьерри и, вдобавок к ним, французских утопических социалистов - Сен-Симона, Фурье, Леру и других социальных пророков, сочинения которых контрабандой, в обход цензуры проникали в Россию, он превратился в убежденного и страстного радикала. Он и Огарев были участниками студенческого кружка, в котором читались запрещенные книги и обсуждались опасные идеи; за это он и большинство других "неблагонадежных" студентов были в конце концов арестованы, и Герцен, по той, вероятно, причине, что отказался отречься от тех взглядов, которые вменяли ему в вину, был приговорен к тюремному заключению.
Отец использовал все свое влияние, чтобы смягчить приговор, но все-таки не смог избавить сына от ссылки в Вятку - провинциальный городишко неподалеку от границы с Азией, где в тюрьме его, разумеется, не содержали, но где его обязали работать в местной администрации. К немалому его удивлению, это новое испытание его сил доставило ему удовольствие; он обнаружил административные способности и сделался гораздо более компетентным и, может быть, даже более рьяным чиновником, чем он впоследствии готов был признать, и помог разоблачить развращенного и жестокого губернатора, которого он ненавидел и презирал.
В Вятке у него завязался страстный любовный роман с одной замужней женщиной, он счел свое поведение недостойным и пережил мучительное раскаяние. Он прочел Данте, прошел через период увлечения религией и начал долгую любовную переписку со своей двоюродной сестрой Натали, которая, так же как и он, была незаконнорожденной и жила в качестве компаньонки в доме своей богатой и деспотичной тетушки. Благодаря непрестанным усилиям отца, Герцен был переведен во Владимир и с помощью своих молодых московских друзей устроил побег Натали. Они обвенчались во Владимире против воли своих родных. По истечении срока ссылки Герцену разрешили вернуться в Москву, и вскоре он был зачислен на канцелярскую должность в Петербурге.
Какими бы ни были в это время его стремления, он сохранял свою непоколебимую независимость и преданность радикализму. Из-за неосторожного письма, в котором Герцен критиковал действия полиции и которое было вскрыто цензурой, он снова был приговорен отбывать ссылку, на сей раз в Новгороде. Через два года, в 1842 г., ему опять разрешили вернуться в Москву. К тому времени, когда он начал печататься в прогрессивных тогдашних журналах, он уже считался своим в кругу новой радикальной интеллигенции, к тому же пострадавшим за ее дело. Главная его тема всегда была одной и той же: угнетение личности, унижение и подавление людей со стороны тирании - личной и политической, гнет социальных условностей, темное невежество и дикость, грубый произвол власти, которые калечили и разрушали жизни людей в безжалостной и гнусной Российской империи.
Как и другие представители его круга - начинающий поэт и писатель Тургенев, критик Белинский, будущие политические деятели Бакунин и Катков (первый - сторонник революции, второй - реакции), писатель-очеркист Анненков и ближайший его друг Огарев, - Герцен вместе с большинством своих образованных современников увлекся гегелевской философией. Он писал захватывающие исторические и философские статьи и повести, в которых затрагивались социальные проблемы; они печатались, читались и широко обсуждались и создали своему автору солидную репутацию. Он занял бескомпромиссную позицию и стал главным представителем инакомыслящего российского дворянства, причем его социалистические убеждения были не столько реакцией на жестокость и хаос свободнопредпринимательской экономики буржуазного Запада - ибо Россия, едва вступившая в то время на путь индустриального развития, все еще оставалась полуфеодальной страной, слабо развитой в социальном и экономическом отношении, - сколько непосредственным ответом на мучительные проблемы в его родной стране: бедность населения, крепостное право и отсутствие личной свободы на всех уровнях, произвол и жестокость самодержавия [6].
К этому добавлялась еще и ущемленная национальная гордость могущественного и полуварварского общества, лидеры которого испытывали по отношению к цивилизованному Западу смешанное чувство восхищения, зависти и обиды. Радикалы верили в реформы, направленные по образцу Запада в сторону демократизации и секуляризации; славянофилы впадали в мистический национализм и ратовали за необходимость возврата к самобытным, "органическим" формам жизни и к вере, на которых, по их мнению, держалось все, но которые были разрушены реформами Петра I, поощрявшими лишь прилежное и унизительное подражание бездушному и, во всяком случае, безнадежно загнивающему Западу. Герцен был крайним "западником", однако же сохранял связи со своими противниками-славянофилами, считая лучших из них реакционными романтиками, заблудшими националистами, но все же надежными союзниками в борьбе с царской бюрократией, - он и позднее стремился свести к минимуму свои разногласия с ними, может быть, руководствуясь при этом желанием видеть всех русских, в которых еще живо чувство гуманности, в едином строю массового протеста против бесчеловечного режима.
В 1847 году умер Иван Яковлев. Большую часть своего состояния он завещал Луизе Гааг и ее сыну Александру Герцену. Преисполненный верой в собственные силы и сгорая от желания "пребывать и действовать" в мире (по словам Фихте, в которых отражено настроение всего поколения [7]), Герцен принял решение эмигрировать из России. Неизвестно, догадывался ли он о том, что ему придется остаться за границей до конца своих дней, и хотел ли он этого, - но вышло именно так. Он выехал в том же году вместе с женой, матерью, двумя приятелями, а также слугами; поездка сопровождалась волнениями, но, проехав Германию, он к концу 1847 г. достиг чаемой цели - Парижа, столицы цивилизованного мира.
Он сразу же окунулся в жизнь изгнанных радикалов и социалистов многих национальностей, которые играли ведущую роль в кипучей умственной и художественной деятельности этого города. В 1848 году, когда в Европе одна страна за другой оказались охваченными революцией, Герцен вместе с Бакуниным и Прудоном очутился на крайне левом крыле революционно-социалистического движения. Когда же слухи о его деятельности дошли до русского правительства, ему было ведено немедленно вернуться в Россию. Он отказался. Тогда его имущество здесь, а также имущество его матери было объявлено конфискованным. Благодаря усилиям банкира Джеймса Ротшильда, который с симпатией относился к русскому "барону" и был в состоянии оказывать давление на русское правительство, Герцену удалось вернуть себе большую часть своих средств, и с этих пор он не испытывал финансовых затруднений, что обеспечило ему степень независимости, какой в то время обладали очень немногие изгнанники. Вместе с тем он получил финансовые средства для оказания поддержки другим эмигрантам и революционным процессам.
Вскоре после приезда в Париж, но еще до революции, он поместил в московском журнале, которым руководили его друзья, серию блестящих статей, где дал красочное и чрезвычайно критичное описание социальной и культурной жизни Парижа и где, в частности, подверг беспощадному анализу процесс деградации французской буржуазии, - обвинительный акт, не превзойденный даже в сочинениях его современников Маркса и Гейне. Московские друзья Герцена, в большинстве своем, отнеслись к этим статьям неодобрительно; они сочли его анализ за типичный полет риторической фантазии, безответственный экстремизм, едва ли отвечающий потребностям плохо управляемой и отсталой страны, по сравнению с которой прогресс средних классов на Западе, каковы бы ни были его недостатки, представляется громадным шагом в направлении ко всеобщему просвещению.
В этих ранних произведениях Герцена - "Письмах из Avenue Marigny" и последовавших за ними итальянских эскизах - обнаруживаются черты, ставшие с тех пор типичными для всех его сочинений: стремительный поток описаний, свежих, ярких, точных, насыщенных живыми и всегда уместными отступлениями, вариациями на одну и ту же тему, рассматриваемую под разными углами зрения, каламбурами, неологизмами, подлинными и мнимыми цитатами, словесными находками, галлицизмами, которые раздражали его националистически настроенных русских друзей, язвительными личными наблюдениями и каскадами живых образов и бесподобных эпиграмм, которые своей виртуозностью не надоедают читателю и не уводят его в сторону, а придают повествованию прелесть и убедительность. Создается впечатление непроизвольной импровизации: живой сцены, нарисованной интеллектуально ярким, чрезвычайно умным и честнейшим человеком, наделенным необычайной наблюдательностью и силой выразительности. Тональность страстного политического радикализма окрашивается сугубо аристократическим (и еще в большей степени сугубо московским) презрением ко всему ограниченному, расчетливому, самодовольному, торгашескому, ко всякой предосторожности и всему мелкому или стремящемуся к компромиссу и juste milieu *, - что в наиболее отталкивающем виде воплощается в Луи-Филиппе и Гизо.
* Золотая середина (франц.).
В этих своих очерках Герцен стоит на позиции, в которой сочетаются оптимистический идеализм - мечта о социально, интеллектуально и морально свободном обществе, истоки которого он, подобно Прудону, Марксу и Луи Блану, усматривал во французском рабочем классе, вера в радикальную революцию, которая только и может создать условия для этого освобождения, и, одновременно с этим, глубокое недоверие (не разделяемое большинством союзников Герцена) ко всем общим формулам как таковым, ко всем программам и лозунгам всех политических партий, ко всем официально признанным историческим целям - прогрессу, свободе, равенству, национальному единству, историческому быту, человеческой солидарности, - ко всем принципам и лозунгам, во имя которых проливалась кровь, совершались и скоро, несомненно, снова будут совершаться насилия над людьми, а образ их жизни осуждался и подвергался разрушению.
Подобно тем ученикам Гегеля, которые занимали крайне левую позицию, в частности подобно анархисту Максу Штирнеру, Герцен считал опасными величественные, напыщенные абстракции, от одного звука которых люди звереют и совершают бессмысленные кровопролития, - это, по его мнению, новые идолы, на чьи алтари человеческая кровь проливается сегодня столь же безрассудно и бесполезно, как лилась она вчера или позавчера в честь старых божеств - церкви или монархии, феодального порядка или священных обычаев, - которые ныне развенчаны как препятствия на пути человечества к прогрессу.
Помимо скептицизма в отношении смысла и ценности абстрактных идей вообще, противопоставляемых конкретным, непосредственным, ближайшим целям отдельных живых людей - реальным свободам и справедливой оплате ежедневного труда, Герцен высказывал еще более тревожную мысль о неуклонно ширящейся и непреодолимой пропасти между гуманистическими ценностями относительно свободного и цивилизованного меньшинства (собственную принадлежность к которому он осознавал) и неотложными потребностями, стремлениями и вкусами широких безмолвствующих народных масс, довольно варварских на Западе и еще более диких в России или на азиатских равнинах, лежащих за ней.
Старый мир рушился на глазах и вполне того заслуживал. Разрушить его предстояло его жертвам - рабам, которые нисколько не жалели ни об искусстве, ни о науке своих хозяев; да и почему, спрашивает Герцен, им следовало бы жалеть о них? Разве не это искусство и не эта наука способствовали их страданию и одичанию? Новые варвары, юные и сильные, полные ненависти к старому миру, построенному на костях их отцов, до основания разрушат здания, воздвигнутые их угнетателями, а вместе с ними и все то наиболее величественное и прекрасное, что есть в западной цивилизации; и катаклизм этот будет, по всей видимости, не только неизбежен, но и справедлив, потому что существующая цивилизация, высокая и ценная в глазах тех, кто пользуется ее плодами, подавляющему большинству человечества не может предложить ничего, кроме страдания и лишенного смысла существования. Тем не менее он не ждал, что для тех, кто, подобно ему, ценил плоды развитой цивилизации, откроются более светлые перспективы.
Русские и западные критики нередко утверждали, что Герцен приехал в Париж, будучи горячим, даже утопическим идеалистом, и что только неудача революции 1848 года стала причиной его разочарования и нового, более пессимистического реализма. Эта точка зрения не вполне соответствует действительности [8].
Скептическая нота, в частности пессимизм по поводу того, до какой степени можно изменить людей, и еще более глубокое сомнение в том, приведет ли такое изменение, если бесстрашным и умным революционерам или реформаторам, идеальные образы которых рисовались в воображении его русских друзей-западников, удастся его осуществить, к более справедливому и свободному строю, - эта зловещая нота звучит у него даже в 1847 году, еще до катастрофы.
Зрелище восстания рабочих и его жестокого подавления в Италии и во Франции преследовало Герцена всю его жизнь. Его описание событий 1848-1849 гг., очевидцем которых он был, особенно потопленного в крови июльского восстания в Париже, является социологическим и историко-повествовательным шедевром. Таковы же и его рассказы и размышления о лицах, участвовавших в этих событиях. Большая часть этих очерков и писем до сих пор не переведена.
Герцен не мог и не хотел возвращаться в Россию. Он стал гражданином Швейцарии, а к бедствиям революции прибавилась его личная трагедия: жену Герцена, которую он страстно любил, соблазнил самый близкий из новых его друзей, немецкий поэт-революционер Георг Гервег, друживший с Марксом и Вагнером, "железный жаворонок" германской революции, как полуиронично назвал его Г. Гейне [9]. Прогрессивные взгляды Герцеца, чем-то напоминающие взгляды Шелли, на любовь, дружбу, равноправие полов и иррациональность буржуазной морали, в ходе этого кризиса подверглись испытанию и были разрушены. Он почти потерял голову от горя и ревности: его любви, самолюбию, глубочайшим понятиям об основе всех человеческих отношений был нанесен жестокий удар, от которого он так никогда полностью и не оправился.
Он сделал то, что до него почти никто и никогда не делал: описал свое горе в мельчайших подробностях, детально проследил, как менялись его отношения с женой, Гервегом и женой Гервега, зафиксировал каждую встречу с ними, имевшую место, каждую вспышку гнева, отчаяния, чувства любви, надежды, ненависти, презрения и болезненного самоубийственного презрения к самому себе. Каждый штрих и нюанс его нравственного и психологического состояния рисуется на возвышенном фоне его общественной жизни в мире эмигрантов и заговорщиков разных национальностей - французов, итальянцев, немцев, русских, австрийцев, венгров, - которые мелькают на сцене, где он сам исполняет главную роль трагического, погруженного в себя героя. Рассказ ведется сдержанно - в нем нет явных искажений, - но он абсолютно эгоцентричен.
Всю свою жизнь Герцен воспринимал внешний мир отчетливо, в должных пропорциях, хотя и через призму своей романтической личности, в соответствии со своим впечатлительным, болезненно организованным Я, находящимся в центре его вселенной. Независимо от того, как велики его страдания, он как художник сохраняет полный контроль над трагедией, которую переживает, да при этом еще и описывает ее. Может быть, эгоизм художника, который демонстрирует все его творчество, является отчасти причиной того удушья, которое испытывала Натали, и причиной отсутствия каких-либо умалчиваний в его описании происходивших событий: Герцен нисколько не сомневается в том, что читатель поймет его правильно, более того, что читатель искренне интересуется каждой подробностью его - писателя - умственной и эмоциональной жизни. Письма Натали и ее отчаянное стремление к Гервегу показывают меру все более разрушительного воздействия герценовского самоослепления на ее хрупкую и экзальтированную натуру. Мы знаем сравнительно немного об отношениях Натали с Гервегом: вполне возможно, что между нею и Гервегом была физическая близость, - напыщенный литературный стиль этих писем больше скрывает, чем обнаруживает; но одно несомненно - она чувствовала себя несчастной, загнанной в тупик и неодолимо влекла к себе своего возлюбленного. Герцен если и чувствовал это, то понимал очень смутно.
Он усваивал чувства самых близких ему людей так же, как идеи Гегеля или Жорж Санд: то есть брал то, что ему было нужно, и вливал это в неистовый поток своих собственных переживаний. Он щедро, хотя и порывисто, раскрывался перед другими; рассказывал им всю свою жизнь, но при всей своей глубокой, никогда не оставлявшей его вере в свободу и абсолютную ценность личности и человеческих отношений он едва ли предполагал или допускал полностью независимые жизни рядом с его собственной; свои страдания он описывает подробно, точно, красноречиво, не скрывая горьких деталей и без пощады по отношению к самому себе, но без сентиментов и сосредоточившись исключительно на самом себе. Это - душераздирающий документ. При жизни Герцен не публиковал эту историю в полном объеме, но теперь она составляет часть его мемуаров.
Самовыражение - потребность сказать свое собственное слово, - а возможно, и стремление к признанию со стороны других, в России и Европе, было заложено в характере Герцена. Вот почему даже в этот, самый мрачный период своей жизни он по-прежнему писал массу писем и статей на разных языках на политические и социальные темы; помогал материально Прудону, вел оживленную переписку со швейцарскими радикалами и русскими эмигрантами, много читал, делал заметки, разрабатывал идеи, полемизировал, много работал и как публицист, и как активный сторонник дела левых радикалов и революционеров.
После короткой разлуки Натали вернулась к нему в Ниццу, но лишь для того, чтобы умереть на его руках. Незадолго до ее смерти корабль, на котором мать Герцена и его глухонемой сын плыли из Марселя, утонул во время шторма. Их тела так и не нашли. Отчаяние Герцена достигло крайнего предела. Он покинул Ниццу и круг итальянских, французских и польских революционеров, со многими из которых его связывали узы теплой дружбы, и с тремя оставшимися в живых детьми отправился в Англию. Америка была слишком далеко и, кроме того, казалась ему чересчур провинциальной. Англия, хотя она тоже была достаточно удалена от арены, на которой он потерпел поражение - и политическое и личное, - была все-таки частью Европы. В то время Англия была самой цивилизованной и гостеприимной по отношению к политическим беженцам страной, относящейся терпимо или даже с безразличием к их странным выходкам, гордящаяся своими гражданскими свободами и своей симпатией к жертвам угнетения в других странах. Герцен приехал в Лондон в 1851 году.
Вместе с детьми Герцен сменил несколько домов в Лондоне и его предместьях, когда, после смерти Николая I, как только открылась возможность уехать из России, к нему присоединился его самый близкий друг Николай Огарев. Вдвоем они устроили типографию и начали издавать журнал на русском языке под названием "Полярная Звезда" - первый печатный орган, целиком посвященный бескомпромиссной агитации против режима самодержавия в России. Самые первые главы "Былого и дум" были опубликованы на его страницах. Воспоминания об ужасах, пережитых в 1848-1851 гг., завладели мыслями Герцена и лишили его душевного равновесия: он ощутил настоятельную психологическую потребность найти спасение, поведав о своей горькой истории. Так была написана первая часть его будущих мемуаров. Работа над ними стала целительным средством от того страшного одиночества, в котором он оказался, живя среди безразличного чужого народа [10], в то время как политическая реакция, казалось, охватила весь мир, не оставляя ни малейшей надежды. Незаметно он оказался погруженным в прошлое. Он уходил в него все дальше и дальше и обрел в этом источник свободы и силы.
Вот как шла работа над этой книгой, которую Герцен считал аналогией "Дэвида Копперфилда" [11]. Он начал писать ее в последних месяцах 1852 г. Работал урывками. Первые три части были, вероятно, закончены к концу 1853 г. В 1854 г. в Англии был опубликован отрывок "Тюрьма и ссылка", название которого навеяно, быть может, знаменитыми воспоминаниями Сильвио Пеллико "Мои темницы". Книга имела успех; ободренный им, Герцен продолжил работу. К весне 1855 г. первые четыре части были закончены; они были опубликованы в 1857 г. Герцен переработал часть IV, дополнил ее новыми главами и написал часть V; к 1858 г. он в основном завершил часть VI. Главы, в которых шла речь о подробностях его личной жизни - то есть о любви и первых годах семейной жизни, - были написаны в 1857 году: до этих пор он не мог преодолеть себя, чтобы коснуться этих лет. Затем последовала приостановка на семь лет.
Отдельные очерки, например о Роберте Оуэне, актере Щепкине, художнике Иванове, Гарибальди ("Camicia rossa" *), были изданы в Лондоне в период между 1860 и 1864 гг.; но эти эссе, хотя их обычно и включают в мемуары, не были предназначены для них. Первое полное издание первых четырех частей появилось в 1861 году, последние части, то есть VIII и почти вся VII, были написаны соответственно в 1865 и 1867 гг.
* Красная рубашка (итал.).
Герцен преднамеренно оставил некоторые части неопубликованными: большинство интимных подробностей его личной трагедии появилось посмертно - .тишь одна глава этой части, имеющая название "Осеаnо nох" **, была опубликована при его жизни. Он опустил также историю своих отношений с Медведевой в Вятке и эпизод с крепостной девушкой Катериной в Москве, - его признание об этом перед Натали бросило первую тень на их отношения, тень, которая никогда не исчезала; мысль о том, чтобы увидеть эти воспоминания напечатанными при жизни, была для него невыносима. Придержал он также и главу о "Немцах в эмиграции", в которой содержатся его нелестные отзывы о Марксе и его сторонниках, и несколько написанных в характерной для Герцена живой и ироничной манере литературных портретов кое-кого из его старых друзей из числа русских радикалов. Он решительно осуждал практику публичной стирки грязного белья революционеров и ясно давал понять, что он не намерен высмеивать соратников на радость общему врагу.
** Ночь на океане (лат.).
Первое авторитетное издание мемуаров было подготовлено Михаилом Лемке в первом полном собрании сочинений Герцена, которое было начато до революции 1917 года, а закончено через несколько лет после нее. Затем оно было исправлено в последующих советских изданиях. Самая полная версия опубликована в исчерпывающем издании сочинений Герцена, выдающемся памятнике советской филологической науки [12].
Мемуары рисуют живую, неприукрашенную панораму, на фоне которой протекала основная деятельность Герцена: революционная журналистика, которой он посвятил свою жизнь. Большая ее часть содержится в самой знаменитой из всех русских газет, печатавшихся за границей, - "Колоколе", которую Герцен и Огарев издавали с 1857 по 1867 г. сначала в Лондоне, а затем в Женеве, с девизом (заимствованным у Шиллера) "Vivos voco" [13] "Колокол" пользовался огромным успехом. Это был первый регулярный орган революционной пропаганды, направленной против российского самодержавия; газета отличалась знанием дела, искренностью и язвительным красноречием; вокруг нее объединились все, кто не был запуган не только в России и российских заграничных кругах, но также и среди поляков и других угнетенных наций.
По тайным каналам "Колокол" начал проникать в Россию и регулярно читался высшими должностными лицами государства, в том числе, по слухам, и самим императором. Герцен использовал обширную информацию о различных преступлениях российской бюрократии, поступавшую к нему из конспиративных писем и устных сообщений, чтобы обнародовать наиболее характерные из них: случаи взяточничества, судебной несправедливости, деспотизма и нечестности должностных и влиятельных лиц. "Колокол" называл имена, предоставлял документальные доказательства, поднимал трудные вопросы и высвечивал отвратительные стороны российской действительности.
Русские путешественники посещали Лондон, чтобы встретиться с загадочным лидером сопротивления царю. Среда многочисленных посетителей, которые толпились вокруг Герцена - одни из любопытства, другие - чтобы пожать ему руку, выразить чувство симпатии или восхищения, бывали генералы, высшие должностные лица и другие лояльные подданные империи. Вершины популярности, и политической и литературной, он достиг после поражение России в Крымской войне и смерти Николая I. Открытое обращение Герцена к новому императору [14] с призывом освободить крестьян и начать широкие радикальные реформы "сверху" и его панегирик Александру II [15], после того как в 1858 г. были сделаны первые конкретные шаги в этом направлении, заканчивающийся словами "Ты победил, Галилеянин!", породили иллюзию по ту и по эту сторону российской границы, что наконец-то наступила новая либеральная эпоха, когда между царской властью и ее противниками могло бы быть достигнуто определенное понимание, а возможно, и настоящее сотрудничество. Подобное умонастроение продлилось недолго. Но авторитет Герцена был чрезвычайно высок - выше, чем у кого бы то ни было из русских на Западе: в конце 1850-х - начале 1860-х гг. он был признанным лидером всех здоровых, просвещенных, культурных и гуманных сил в России.
Больше, чем Бакунин и даже Тургенев, чьи романы служили для Запада основным источником знания о России, Герцен способствовал развенчанию легенды, укоренившейся в умах прогрессивных европейцев (самым типичным из которых был, возможно, Мишле), согласно которой в России нет ничего помимо правительственных ботфортов, с одной стороны, и темной, бессловесной, угрюмой массы доведенных до скотского состояния крестьян - с другой.
Этот образ России был побочным продуктом широко распространенной симпатии к главной жертве российского деспотизма, к нации-мученице - Польше. Некоторые из польских изгнанников невольно соглашались с тем, что в данном случае истина на стороне Герцена уже хотя бы потому, что он был одним из редких русских, кто искренне любил и восхищался отдельными поляками, внушал им тайную симпатию и отождествлял освободительное движение в России с освобождением всех ее угнетенных наций. Это непоколебимое отвращение к шовинизму и стало фактически одной из главных причин падения популярности "Колокола" и политического краха самого Герцена.
После России самой большой любовью Герцена была Италия и итальянцы. Теснейшие узы связывали его с итальянскими изгнанниками: Маццини, Гарибальди, Саффи и Орсини *.
* Аурелио (Марк Аврелий) Саффи (1819-1890) - итальянский революционер, близкий друг Маццини и издатель его сочинений; Феличе Орсини (1819-1858) - итальянский революционер, член тайной патриотической организации "Молодая Италия", казненный в Париже за покушение на императора Наполеона III.
Хотя он поддерживал любое либеральное начинание во Франции, его отношение к ней было весьма неоднозначным. Причин тому было много. Подобно Токвилю (которого он лично не любил), Герцен испытывал отвращение ко всякой централизации, бюрократии, иерархии, подчинению жестким формам или правилам; Франция была дпя него воплощением порядка, дисциплины, поклонения государству, единству и принудительным, абстрактным формулам, которые сводили все вещи к одному и тому же правилу и шаблону, что было родовым свойством великих крепостнических государств - Пруссии, Австрии, России; всем им он постоянно противопоставляет децентрализованных, непринужденных, неуправляемых, "истинно демократических" итальянцев, которые, по его убеждению, имеют глубинное родство с духом русской воли, воплощенной в деревенской общине с ее чувством естественной справедливости и человеческого достоинства.
Англия казалась ему менее враждебной к этому идеалу, чем законническая и расчетливая Франция: этими настроениями Герцен близок к своим романтически настроенным противникам - славянофилам. К тому же он не мог забыть предательства революции в Париже со стороны буржуазных партий в 1848 г., расстрела рабочих, подавления восстания в Риме войсками Французской республики, честолюбия, бессилия и риторики радикальных политических деятелей Франции - Ламартина, Марраста, Ледрю-Роллена, Феликса Пиа *.
* Альфонс Мари Луи Ламартин (1790-1869) - французский поэт и историк, министр иностранных дел; Арман Марраст (1801- 1852) - политический деятель, республиканец, редактор газеты "Насиональ", член временного правительства в 1848 г.; Александр Огюст Ледрю-Роллен (1808-1874) - политический деятель и публицист, глава "монтаньяров" в Учредительном собрании Франции в 1848-1849 гг.; Феликс Пиа (1810-1889) - политический деятель и драматург.
Герценовские очерки, в которых рассказывается о жизни и поведении французских изгнанников в Англии, - это шедевры увлекательного, полусочувственного -полупрезрительного описания гротесковых и бесплодных сторон всякой политической эмиграции, осужденной на праздность, интриганство и неизбывный поток самооправдательного красноречия перед иностранной аудиторией, слишком далекой от нее и зевающей во время выступления. Тем не менее он был довольно высокого мнения о некоторых французских эмигрантах: какое-то время он был верным союзником Прудона и, несмотря на все противоречия с ним, сохранял к нему уважение; он ценил Луи Блана как честного и бесстрашного демократа, был в хороших отношениях с Виктором Гюго, любил и восхищался Мишле. В более поздние годы он посещал по крайней мере один парижский политический салон - считается, что салон принадлежал одному поляку, - причем с явным удовольствием: там его встретили братья Гонкуры и оставили в своем дневнике яркое описание его внешности и манеры разговора [16].
Хотя сам Герцен был наполовину немцем, а может быть, именно поэтому, он, как и его друг Бакунин, питал сильное отвращение к тому, что он расценивал как неисцелимое мещанство немцев и что казалось ему особенно отталкивающим сочетанием стремления к слепой власти со склонностью к грязным и публичным взаимным обвинениям, более явной, чем среди других эмигрантов. Возможно, что некоторую роль при этом сыграла его ненависть к Гервегу, который, как было ему известно, находился в дружеских отношениях и с Марксом, и с Вагнером, равно как и нападки Маркса на Карла Фогта, швейцарского натуралиста, к которому Герцен был очень привязан. По крайней мере три его самых близких друга были чистокровными немцами. Гете и Шиллер значили для него больше, чем любой из русских авторов. Тем не менее в его рассказе о немецких эмигрантах есть какая-то настоящая желчность, существенно отличающаяся от того тонкого юмора, с каким он описывает характерные особенности других иностранных колоний, собравшихся в 1850-1860-х гг. в Лондоне - городе, который, если верить Герцену, с оданаковым равнодушием относился и к их чудачествам, и к их мучениям.
Что касается его хозяев, англичан, то они редко появляются на его страницах. Герцен встречался с Миллем, Карлейлем и Оуэном *. Его первый вечер в Англии был проведен в обществе его английских хозяев. Он был в довольно хороших отношениях с одним или двумя редакторами радикальных изданий (кое-кто из них, например Линтон и Коуэн, способствовали пропаганде его взглядов и помогали поддерживать контакты с революционерами на материке, так же как помогали и нелегально доставлять герценовские издания в Россию) и несколькими радикально настроенными членами Парламента, в числе которых были и руководители второстепенных министерств. Тем не менее он, по-видимому, имел меньше контактов с англичанами, чем его современник и товарищ по изгнанию Карл Маркс.
* Джон Стюарт Милль (1806-1873) - английский философ, автор трактата "О свободе", о котором Герцен писал в прибавлении к третьей главе шестой части "Былого и дум"; в девятой главе той же части он подробно рассказывает о своих встречах с английским социалистом-утопистом Робертом Оуэном (1771-1858); с английским писателем, и историком Томасом Карлейлем (1795-1881) Герцен тоже был лично знаком и состоял с ним в переписке, одно из писем Карлейля и свое ответное письмо к нему он поместил в дополнении к "Былому и думам" ("Старые письма").
Герцен восхищался Англией: ее строй, стихийно сложившиеся и запутанные дебри ее неписаных законов и традиций давали обильную пищу его романтически настроенному воображению. Интересные места из "Былого и дум", где он сравнивает французов и англичан или англичан и немцев, демонстрируют его тонкое и проницательное понимание национальных особенностей англичан. Но они нравились ему не во всем: для него они остались чересчур замкнутыми, чересчур безучастными, лишенными воображения, слишком далекими от тех нравственных, социальных и эстетических проблем, которые были близки его душе, чересчур материалистическими и самодовольными.
Суждения Герцена об англичанах, всегда умные, а иногда и проникновенные, довольно сдержанны и напоминают традиционные представления о них. Описание судебного процесса, происходившего в Лондоне над одним французским радикалом, убившим на дуэли своего политического противника в Виндзорском Грейт-парке, сделано изумительно, но все-таки остается жанровой зарисовкой, забавной и блестящей карикатурой. Французы, швейцарцы, итальянцы, даже немцы, не говоря уж о поляках, в большей степени близки ему. Герцен не в силах установить никаких подлинных личных отношений с англичанами. Когда он думает о человечестве, он думает не о них.
Помимо своих основных занятий, Герцен много внимания уделял образованию своих детей, которое он частично доверил идеалистически настроенной немке Мальвиде фон Мейзенбуг*, впоследствии дружившей с Ницше и Роменом Ролланом. Его личная судьба тесно переплелась с судьбами его близкого друга Огарева и жены последнего, которая потом стала женой Герцена; но, несмотря на это, взаимная преданность двух друзей сохранилась неизменной, - мемуары Герцена содержат мало интересных эмоциональных подробностей этих перипетий.
* Мальвида Амалия фон Мейзенбуг (1816-1908) - немецкая писательница, в 1852 г. эмигрировавшая в Лондон; в 1853-1856 гг. была воспитательницей дочерей Герцена, а в 1860-х гг. воспитывала его младшую дочь Ольгу, с которой жила в Италии; автор книги "Воспоминания идеалистки" (русск, перевод: М.-Л., 1933), в которой немало страниц посвящено Герцену.
Во всех остальных отношениях Герцен вел жизнь обеспеченного знатного русского - скорее даже сугубо московского - писателя, дворянина, оторванного от своей родной почвы, неспособного создать налаженный быт или хотя бы видимость внутреннего или внешнего мира, - жизнь, наполненную случайными мгновениями надежды и даже торжества, на смену которым приходили длительные периоды отчаяния, разъедающей самокритики и прежде всего гнетущей, всепожирающей, горестной ностальгии.
Может быть, это, наряду с аргументами объективного порядка, и послужило причиной, в силу которой Герцен идеализировал русское крестьянство и мечтал о том, что решение главной "социальной" проблемы того времени - растущего неравенства, эксплуатации, дегуманизации как угнетателей, так и угнетенных - лежит в сохранении русской крестьянской общины. Он усматривал в ней ростки будущего неиндустриального, полуанархического социализма. Только такое решение, к которому он пришел явно под влиянием взглядов Фурье, Прудона и Жорж Санд, казалось ему свободным и от подавляющей казарменной дисциплины, на которой настаивали западные коммунисты от Кабе до Маркса, и от столь же убийственных и, как казалось ему, гораздо более примитивных и мещанских идеалов, выдвигаемых умеренными, "полусоциалистическими" учениями с их верой в прогрессивную роль развивающегося индустриализма, проповедуемых предшественниками социал-демократии в Германии и Франции и фабианского социализма в Англии.
Время от времени он видоизменял свою точку зрения: к концу жизни он начал осознавать историческое значение организованных городских рабочих. Но в целом он сохранял веру в русскую крестьянскую общину как эмбриональную форму жизни, при которой стремление к личной свободе согласовывалось бы с необходимостью коллективной деятельности и ответственностью. Он до конца сохранял романтический взгляд на неизбежный приход нового, справедливого, всеизменяющего общественного строя.
Герцен не отличается ни строгой последовательностью, ни систематичностью. В зрелые годы его стиль утратил налет самоуверенности, свойственный ему в молодости, и отражает охватившую его ностальгию, которая никогда не оставляла его. Им овладевает ощущение нелепой случайности, хотя его вера в ценности жизни остается непоколебленной. Исчезают почти все следы гегелевского влияния.
"Как будто кто-нибудь (кроме нас самих) обещал, что все в мире будет изящно, справедливо и идти как по маслу. Довольно удивлялись мы отвлеченной премудрости природы и исторического развития; пора догадаться, что в природе и истории много случайного, глупого, неудавшегося, спутанного" [17].
Это очень характерно для его настроения в 1860-х гг.; и совсем не случайно, что его повествование утрачивает строгий порядок и распадается на ряд фрагментов, эпизодов, отдельных набросков, в которых Dichtung переплетается с Wahrheit *, факты - с поэтическим вымыслом.
* Dichtung und Wahrheit (нем.) - вымысел и действительность; название автобиографического произведения Гете, посмертно переделанного издателями в "Wahrheit und Dichtung" (в русск, переводе: "Из моей жизни. Поэзия и правда").
Его настроения меняются резко. Порой он верит в необходимость великой, освежающей революционной грозы, пусть даже она примет характер варварского нашествия и уничтожит все ценности, которые ему лично дороги.
В других случаях он упрекает своего старого друга Бакунина, приехавшего к нему в Лондон после побега из русской тюрьмы и стремившегося как можно скорее совершить революцию, в непонимании того, что жилища для свободных людей нельзя построить из тюремных камней; того, что средний европеец девятнадцатого столетия слишком глубоко отмечен рабством старого строя, чтобы быть способным заложить основы истинной свободы, что не освобожденные рабы создадут новый строй, а новые люди, взращенные в свободе.
История имеет свой собственный темп. Только терпение и постепенность - а не поспешность и насилие Петра Великого - могут способствовать постоянному преобразованию.
В подобные моменты Герцен задается вопросом: кому же принадлежит будущее - свободному, анархическому крестьянину или самоуверенному и безжалостному прожектеру; а может быть, унаследовать новый, неизбежный, коллективистский социальный строй суждено промышленному пролетарию? [18] Затем он снова возвращается к своим прежним настроениям разочарования и задается вопросом, действительно ли все люди жаждут свободы; может быть, лишь немногие в каждом поколении стремятся к ней, в то время как большинство хочет только хорошего управления, независимо от того, в чьих оно руках. Герцен предвосхищает злую пародию Эмиля Фаге на афоризм Руссо, что люди рождаются свободными, но повсюду они в цепях: "не менее справедливым было бы сказать, что овца рождается плотоядной, но она всюду питается травой" *. Герцен использует такой же прием reductio ad absurdum [19]. Люди желают свободы не больше, чем рыба желает летать. Тот факт, что существуют летучие рыбы, еще не доказывает, что рыбы вообще были созданы, чтобы летать, или что их категорически не устраивает вечное пребывание под водой, вдали от солнца и света. После чего он еще раз возвращается к своему более раннему оптимизму и к мысли о том, что где-то там - в России - живет неиспорченный человек, крестьянин, обладающий еще не исчерпанными способностями и не зараженный развращенностью и искушенностью Запада.
* Е. Faguet, Politiques et moralistes de dix-neuvieme siecle, Paris, 1899, 1st series, p. 266. (Эмиль Фаге (1847-1916) - французский историк литературы, последователь И. Тэна.)
Но эта вера, которую вдохнул в Герцена Руссо, по мере того как он становится старше, делается все менее прочной. Он наделен слишком сильным чувством реальности. Несмотря на все свои усилия и усилия его друзей-социалистов, он не может полностью обманываться. Он колеблется между пессимизмом и оптимизмом, асотпщизмом и сомнением в своем собственном скептицизме и находит нравственное спасение лишь в своей ненависти ко всякой несправедливости, всякому произволу, всякой посредственности - в особенности в своей неспособности пойти хотя бы на малейший компромисс со зверством реакционеров или лицемерием буржуазных либералов. Он спасается этим, поддерживаемый верой в то, что подобного рода злые силы уничтожат сами себя, любовью к детям и преданным ему друзьям и своим восхищением перед разнообразием жизни и комедией человеческих характеров.
В целом он стал более пессимистичен.
Он начал с идеального воззрения на человеческую жизнь и совсем не заметил той пропасти, которая лежит между идеалом и действительностью, будь то николаевская Россия или же прогнивший западный конституционализм. В молодости он славил радикализм якобинцев и осуждал их противников в России - упрямый консерватизм, славянофильскую ностальгию, осторожное постепенство своих друзей Грановского и Тургенева, равно как и гегелевские призывы к терпению и разумному подчинению неизбежным законам истории, которые якобы должны обеспечить триумф нового буржуазного класса. Его позиция до того, как он выехал за границу, была уверенно-оптимистичной.
За границей наступило - нет, не изменение мировоззрения, но охлаждение, склонность к более трезвому и критическому взгляду на вещи. Всякое подлинное изменение, начал он думать в 1847 г., непременно происходит медленно; сила традиции (над которой он насмехается и которой вместе с тем и восхищается в Англии) чрезвычайно велика; люди же менее податливы, чем это считалось в восемнадцатом веке, и стремятся вовсе не к свободе, а только к безопасности и довольству; коммунизм - это не что иное, как царизм наоборот, замена одного ярма другим; политические идеалы и лозунги на поверку оказываются пустыми формулами, во имя которых правоверные фанатики радостно совершают гекатомбы из своих ближних.
Он больше не чувствует уверенности в том, что пропасть между просвещенным меньшинством и народом хоть когда-нибудь в принципе можно будет преодолеть (это станет постоянным рефреном последующей русской мысли), поскольку пробудившиеся люди, в силу неизменных психологических или социологических причин, презирают и отрицают дары цивилизации, которая для них не имеет никакого значения. Но если все это хотя бы отчасти справедливо, то возможно ли, желательно ли радикальное преобразование? Вот почему у Герцена нарастает ощущение, что есть препятствия, которые нельзя преодолеть, границы, которые невозможно переступить, вот откуда его эмпиризм, скептицизм, скрытый пессимизм и отчаяние середины 1860-х гг.
Эту позицию Герцена некоторые советские ученые интерпретируют так, что он якобы начал самостоятельно приближаться к марксистскому признанию неизменных законов социального развития - в частности, неизбежности индустриализма и прежде всего той главной роли, которую будет играть пролетариат.
Леворадикальные русские критики при жизни Герцена и в последующие полстолетия после его смерти интерпретировали его взгляды иначе. Правы они или не правы, но им все эти положения казались симптомами консерватизма и измены. Ибо в 1850-е и 1860-е гг. в России выросло новое поколение радикалов, а отсталая страна делала самые первые, неуверенные и невсегда правильные шаги на пути болезненного процесса индустриализации. То были разночинцы, с презрением относившиеся к бессильным компромиссам 1848 года, не питавшие никаких иллюзий насчет перспектив свободы на Западе; выступающие за самые решительные методы борьбы; принимавшие за истину только то, что доказано наукой, и готовые на крайние, а если понадобится, то и аморальные и жестокие меры, - лишь бы сокрушить власть своих столь же безжалостных угнетателей; не скрывавшие своей враждебности к свойственным "мягкому" поколению 1840-х гг. эстетизму и преданности культурным ценностям.
Герцен понимал, что критика, обрушившаяся на него со стороны "нигилистов" (как их стали называть после романа Тургенева "Отцы и дети", в котором впервые был художественно изображен конфликт между поколениями), и их отношение к нему как к отжившему дилетантствующему аристократу в целом ничем не отличаются от того презрения, с каким он сам в молодости относился к утонченным и недееспособным реформаторам времен царствования Александра I; но это нисколько не облегчало его положения.
То, к чему отрицательно относились решительно настроенные революционеры, импонировало Льву Толстому, который не раз повторял, что цензурный запрет произведений Герцена в России был явной глупостью со стороны правительства; правительство останавливает молодых людей, идущих в революционное болото, ссылает их в Сибирь и сажает в тюрьмы еще до того, как они увидели это болото, когда они еще идут по ровной дороге; Герцен прошел этот самый путь, он увидел пропасть и предупредил об этом, особенно в своих "Письмах к старому товарищу". Ничто, доказывал Толстой, не оказалось бы лучшим противоядием против осуждаемого им "революционного нигилизма", чем блестящие исследования Герцена. "Наша жизнь русская за последние 20 лет была бы не та, если бы этот писатель [Герцен] не был скрыт от молодого поколения" [20]. Запрещение его книг, писал далее Толстой, было и преступной, и, с точки зрения тех, кто не желал насильственной революции, идиотской политикой.
В иные времена Толстой был не столь великодушен. В 1860 г., за полгода до встречи с Герценом, он читал его сочинения со смешанным чувством восхищения и раздражения: "Герцен - разметавшийся ум - больное самолюбие", писал он в своем дневнике, "но [его] ширина, ловкость и доброта, изящество - русские" [21]. Время от времени различные корреспонденты отмечают тот факт, что Толстой читает Герцена, иногда даже вслух своему семейству и с величайшим восхищением. В 1896 г., пребывая в очередной раз в раздраженном и антирационалистическом настроении, Толстой - в ответ на аргумент, что люди 1840-х гг. не могли высказать всего, что хотелось бы им сказать, из-за свирепости российской цензуры, - по поводу Герцена заметил: "...несмотря на свой огромный талант, что ж он сказал нового, нужного?" [22]. Ведь он писал в Париже в условиях полной свободы и тем не менее не смог сказать ничего полезного.
Что больше всего раздражало Толстого, так это герценовский социализм. В письме к своей тетке Александре Толстой он пишет, что презирает прокламации Герцена, в хранении которых его подозревала русская полиция [23]. Тот факт, что Герцен верил в политику как орудие, был достаточно предосудителен в глазах Толстого. Начиная с 1862 г., Толстой открыто заявлял о том, что он не верит в либеральные реформы и в возможность улучшения жизни людей путем изменения законодательства или общественных институтов. Герцен попал в общий разряд с теми, кого Толстой осуждал. Более того, Толстой, по-видимому, испытывал какую-то личную антипатию к Герцену и его общественной позиции - даже что-то вроде ревности. Когда в минуту щемящей тоски и сильного раздражения Толстой написал (возможно, не вполне серьезно), что он навсегда уедет из России, он добавил при этом, что ни при каких условиях он не присоединится к Герцену и не встанет под его знамена: "Герцен сам по себе, я сам по себе" [24].
Он сильно недооценивал революционный темперамент и чутье Герцена. Как бы скептически ни относился Герцен к отдельным революционным доктринам или революционным планам относительно России, - а он был скептичен как никто, - он до конца жизни верил в нравственную и социальную необходимость и неизбежность революции в России, в то, что рано или поздно Россия радикально преобразится и наступит справедливый, то есть социалистический, строй.
Правда, он не закрывал глаза на возможность, даже вероятность того, что великий бунт уничтожит ценности, которые ему лично дороги, - в частности свободу, без которой он и ему подобные не могли дышать. Тем не менее, он признавал не только неизбежность, но и историческую справедливость грядущего катаклизма. Его нравственное чутье, его уважение к гуманистическим ценностям, весь стиль его жизни отталкивали его от более молодых твердолобых радикалов-шестидесятников, но, несмотря на все свое отвращение к политическому фанатизму, будь то правому или левому, Герцен не превратился в осторожного либерально-реформистского конституционалиста. Даже на стадии "постепенства" он до конца оставался агитатором, эгалитаристом и социалистом. Именно это признавали за ним и ставили ему в заслугу и русские народники, и русские марксисты - и Михайловский, и Ленин.
Не отличаясь осторожностью или осмотрительностью, Герцен выступил с решительной поддержкой Польши во время ее восстания против России в 1863 г. Волна крайнего русского национализма, сопровождавшая подавление восстания, лишила его симпатии даже со стороны российских либералов. Тираж "Колокола" снизился. Новые, "твердые" революционеры нуждались в его деньгах, но недвусмысленно давали понять, что они смотрят на него как на либерального динозавра, проповедника устаревших гуманистических представлений, бесполезных, когда идет жестокая социальная борьба.
В конце 1860-х гг. Герцен покинул Лондон и попытался наладить французское издание "Колокола" в Женеве. Когда это не удалось, он навестил своих друзей во Флоренции и в начале 1870 г., еще до того, как разразилась франко-прусская война, возвратился в Париж. Здесь он умер от плеврита, сломленный морально и физически, но не разочаровавшийся, до конца писавший, напрягая весь свой ум и все силы. Тело его перевезли в Ниццу, где он и похоронен рядом с могилой его жены. Памятник в полный рост по сей день указывает его могилу.
Идеи Герцена давно уже вошли в общий контекст русской политической мысли: либералы и радикалы, народники и анархисты, социалисты и коммунисты - все объявляли его своим предтечей. Но то, что живо и посегодня из всей его беспрестанной и бурной деятельности, даже у него на родине, - это не система или доктрина, а томик эссе, несколько замечательных писем и необычная амальгама воспоминаний, наблюдений, нравственного пафоса, психологического анализа и политических заметок в сочетании с большим литературным талантом, который и обессмертил его имя. Остается прежде всего его страстный и неувядающий темперамент, чувство движения природы и ее непредсказуемых возможностей, которые он ощущал настолько глубоко, что даже его чрезвычайно богатая и гибкая проза не в состоянии выразить это полностью.
Он считал, что главная цель жизни - это сама жизнь, что каждый день и каждый час являются целями для самих себя, а не средствами другого дня или другого опыта. Он считал, что далекие цели - это мечта, что вера в них была роковым заблуждением, что если жертвуют настоящим или ближайшим обозримым будущим ради этих далеких целей, то это всегда неизбежно приводит к жестоким и бесполезным человеческим жертвам. Он считал, что цели лежат не в безликой объективной реальности, а создаются людьми и меняются с каждым поколением, но тем не менее связывают тех, кто ими живет, что страдание неизбежно, а безошибочное знание и недостижимо, и не нужно.
Он верил в разум, научные методы познания, индивидуальное действие, эмпирически открытые истины, но всегда подозревал, что вера в общие формулы, законы, предначертанность в делах человеческих - это попытка, порой катастрофическая и всегда безрассудная, отвернуться от неисчерпаемого и непредсказуемого разнообразия жизни и обрести покой в наших собственных фантазиях, в которых отражаемся мы сами. Он полностью осознавал то, во что верил. Он обрел это знание путем мучительного, порой непреднамеренного самоанализа и описал увиденное им изумительно живым, точным и поэтическим языком. Его сугубо личное кредо оставалось неизменным с самых ранних дней. "Искусство... вместе с зарницами личного счастья, - единственное, несомненное благо наше..." * - заявил он в одном автобиографическом пассаже, чем глубоко возмутил молодых и суровых русских революционеров-шестидесятников. Но все же и они, и их последователи не отрицали его художественных и интеллектуальных заслуг.
* Цитата из книги "Концы и начала" (письмо первое, 10 июня 1862 г.). См.: Александр Иванович Герцен, Сочинения в 2-х томах, т. 2, М., 1986, с. 352.
Герцен не был и не стремился быть бесстрастным наблюдателем. Наряду с поэтами и писателями своей страны он создал направление, перспективу и, по словам Горького о нем, "целую область, страну изумительно богатую мыслями" [25], где все сразу же узнается как принадлежащее ему, и только ему, страну, которую он населяет всем, с чем только ни соприкасался, в которой вещи, ощущения, чувства, люди, идеи, частные и общественные события, учреждения и целые культуры обретают форму и живут благодаря его богатому и логически последовательному воображению и устояли перед силами забвения в том надежном мире, который восстановлен и преображен его памятью, его умом и художественным гением. "Былое и думы" - это Ноев ковчег, на котором он спас себя, и не одного себя, от смертоносного потопа, в котором канули многие радикалы-идеалисты 1840-х гг.
Подлинное произведение искусства переживает и превышает свою непосредственную задачу. Здание, которое построил Герцен, наверное, прежде всего ради собственного своего спасения, которое он построил на материале личного горького опыта - изгнания, одиночества, отчаяния, - стоит неповрежденным. Его воспоминания, написанные за границей и в большей степени посвященные европейским проблемам и событиям, - это великий и вечный памятник культурному, чуткому, нравственно обеспокоенному и одаренному русскому обществу, к которому принадлежал Герцен; их жизнеспособность и обаяние не уменьшились за те сто с лишним лет, которые прошли с тех пор, как увидели свет их первые главы.
Примечания
1. По сообщению П. Сергеенко в его книге "Толстой и его современники", М., 1911, стр. 13.
2. Сергеенко пишет, что Толстой в 1908 году говорил ему, что сохранил очень яркое воспоминание о своем визите к Герцену в его лондонском доме в марте 1861 года.
"Он поразил Льва Николаевича своей внешностью небольшого, толстенького человека и внутренним электричеством, исходившим из него.
- Живой, отзывчивый, умный, интересный, - пояснил Лев Николаевич, по обыкновению иллюстрируя оттенки своих мыслей движениями рук, - Герцен сразу заговорил со мною так, как будто мы давно знакомы, и сразу заинтересовал меня своею личностью... Я не встречал более таких обаятельных людей, как он. Он неизмеримо выше всех политических деятелей того и этого времени" (П. А. Сергеенко, Толстой и его современники, с. 13-14).
3. Есть свидетельство, не внушающее, впрочем, доверия, что она вышла за него замуж по лютеранскому обряду, которого православная церковь не признавала.
4. А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, М., 1954-1966, т. 8, с. 86; в последующих ссылках это издание обозначается как: Собрание сочинений.
5. Собрание сочинений, т. 8, с. 64: "Раrсе qu'il a ete traitre a la patrie".
6. Здесь нет возможности дать историческое и социологическое описание происхождения русского социализма и участия в нем Герцена. В России - как до, так и после революции - на эту тему написан целый ряд монографий (не переведенных на английский язык). Наиболее подробным и оригинальным исследованием этой темы на сегодня [1968] является книга: М. МaIia, Alexander Herzen and the Birth of Russian Socialism, 1812-1855, Cambridge, Massachusetts, 1961.
7. J. G. Fichtе, Sammtliche Werke, Berlin, 1846, Bd. 6, S. 383 [цитата из речи Фихте "О достоинстве человека" (1794). - Иоганн Готлиб Фихте, Сочинения в 2-х томах, СПб., МСМХСIII, т. 1, с. 439].
8. Самое четкое выражение это тривиальное и почти всеми разделяемое мнение получило в увлекательной и хорошо документированной монографии Э. Г. Kappa "The Romantic Exiles" (London, 1933). Малиа в цитированной выше книге избегает этой ошибки.
9. В очерке "Георг Гервег" (1841).
10. У Герцена не было близких друзей среди англичан, хотя и были помощники, союзники и поклонники. Один из них, радикальный журналист Уильям Линтон, в газете которого "English Republic" Герцен опубликовал несколько своих статей, описал его как человека
"невысокого роста, плотного, в последние годы располневшего, с большой головой, длинными каштановыми волосами и бородой, небольшими светлыми глазами и довольно румяным цветом лица. Мягкий и обходительный в общении, но чрезвычайно ироничный и остроумный... четкий, краткий и выразительный, он был тонким и глубоким мыслителем, со всей одержимостью "варвара", но при этом человечным и великодушным... Гостеприимный и общительный... прекрасный собеседник, откровенный и с приятными манерами" ("Memoires", London, 1895, р. 146-147).
А в своей книге "Европейские республиканцы" (London, 1893) он пишет, что испанский радикал Эмилио Кастелар говорил, что Герцен, со своими белокурыми волосами и бородой, похож на гота, но обладает горячностью, живостью, воодушевлением, "неподражаемой грацией" и "изумительным разнообразием" южанина (р. 275-276). Тургенев и Герцен были первыми русскими, которые свободно вращались в европейском обществе. Впечатление, произведенное ими, было велико, хотя, может быть, не настолько, чтобы развеять миф о загадочной "славянской душе", которому понадобился длительный срок, чтобы умереть; возможно, он не до конца развенчан и по сей день.
11. "[Копперфилд] - это "Былое и думы" Диккенса", - писал он в одном из своих писем в начале 1860-х гг. (Собрание сочинений, т, 27, кн. 1, с. 394; письмо от 16 декабря 1863 г.); скромность не была в числе его добродетелей.
12. См. выше прим. 1 на с. 117.
13. Фрагмент надписи на колоколе кафедрального собора в Шаффхаузене, которую Шиллер избрал в качестве эпиграфа к своему стихотворению "Das Lied von der Glocke" (1799). [Vivos voco, mortuus plango, fulgara frango (лат.) - зову живых, оплакиваю мертвых, молнии ломаю; эпиграф к "Песне о колоколе".]
14. "Письмо к императору Александру Второму" (Собрание сочинений, т. 12, с. 272-274).
15. "Через три года" (Собрание сочинений, т. 13, с. 195-197: "Колокол", 15 февраля 1858).
16. См.: запись в их "Дневнике" от 8 февраля 1861 -
"Обед у Шарля Эдмонда [Хоецкого] ...
Сократовский череп и мягкое дебелое тело с полотна Рубенса, красная отметина между бровями, сделанная словно бы клеймом, борода и волосы с сединой.
Когда он говорит, то с губ его то и дело слетает ироническая насмешка. Голос у него совсем не грубый, как можно было бы подумать, глядя на его толстую шею, а мягкий, меланхоличный, музыкальный, идеи - возвышенные, глубокие, острые, иногда тонкие и всегда определенные, расцвеченные словами, на подыскание которых ему требуется какое-то время, но которые всегда обладают удачными качествами французского языка, на каком говорят образованные и остроумные иностранцы.
Он рассказывает о Бакунине, об одиннадцати месяцах, проведенных им в тюрьме, где он был прикован к стене, о его побеге из Сибири, плавании по Амуру, о его обратном пути через Калифорнию и приезде в Лондон, где первыми его словами [к Герцену], после слез и бурных объятий, были: "Можно ли здесь заказать устриц?""
Герцен привел Гонкуров в восторг своими рассказами об императоре Николае, о том, как тот после падения Евпатории во время Крымской войны ночью ходил по своему пустому дворцу, ступая тяжелыми нечеловеческими шагами каменной статуи Командора из "Дон Жуана". Затем последовали анекдоты о традициях и обычаях Англии - "страны, которую он любит как страну свободы", - высмеивающие ее абсурдный, классово сознательный, стойкий традиционализм, особенно заметный в отношениях между хозяевами и слугами. Гонкуры приводят эпиграмму, сочиненную Герценом и показывающую разницу между французским и английским характерами. Они правильно передают историю о том, как Джеймс Ротшильд помог спасти имущество Герцена в России.
17. Собрание сочинений, т. 10, с. 120.
18. На основании этого тезиса ортодоксальные советские ученые пытаются доказать, что в конце жизни Герцен приблизился к учению Маркса.
19. Собрание сочинений, т. 6, с. 94. [Reductio ad absurdum (лат.) - доведение до нелепости. Более подробное развитие этой мысли см. в: И. Берлин, Четыре эссе о свободе, London, 1992, с. 359-360.]
20. Письмо к Н.Н. Ге (отцу) от 13 февраля 1888 г. См также письмо В. Г. Черткову от 9 февраля 1888 г.
21. Дневниковая запись от 4 августа 1860 г.
22. Дневниковая запись от 17 мая 1896 г. Но 12 октября 1905 г. он пишет в своем дневнике, что читает "С того берега" Герцена, и прибавляет: "Наша интеллигенция так опустилась, что уже не в силах понять его".
23. Письмо от 22-23 (?) июля 1862 г.
24. Письмо к тетке, графине А. А. Толстой, от 7 августа 1862 г.
25. М. Горький, История русской литературы, М., 1939, с. 206.
Александр Иванович Герцен
Летом 1833 г. Александр Иванович Герцен (1812 - 1870) завершил четырехлетний курс обучения в Московском университете. Решением Совета
Университета Герцен на основании Положения о производстве в ученые степени и "за отличные успехи и поведение" 30 июня 1833 г. (Все даты в статье приводятся по старому стилю) был утвержден кандидатом Отделения физико- математических наук. Ему также была присуждена серебряная медаль за диссертацию "Аналитическое изложение солнечной системы Коперника". Перед молодым выпускником открывался путь к успешной научной карьере, однако судьба Герцена сложилась иначе. Через год после окончания университета его арестовали за участие в "тайном обществе" и после 9-месячного тюремного заключения отправили в ссылку, продлившуюся в общей сложности до 1842 г.
После возвращения из ссылки в Москву Герцен возобновляет начатое в студенческие годы изучение теоретических основ, методологии и современных достижений естествознания. Он штудирует труды зарубежных и отечественных ученых по физике, химии, зоологии и физиологии, посещает лекции и публичные чтения в университете, а также в период с 1842 по 1846 гг. пишет и публикует философско-науковедческие работы "Дилетантизм в науке", "Письма об изучении природы" и "Публичные чтения г-на профессора Рулье"
В этих работах, пользовавшихся широкой известностью среди студентов и столичной интеллигенции, Герцен проявил себя как серьезный методолог и блестящий популяризатор науки. Однако и этот, новый этап его научной деятельности прервался. В 1847 г., не выдержав полицейских придирок, Герцен навсегда покинул Россию и, находясь за границей, наукой уже больше не занимался, сосредоточив свои силы на революционно-публицистической деятельности и создании независимой российской печати.
И все же реакционная атмосфера николаевского политического режима была не единственной причиной превращения Герцена из подававшего немалые надежды ученого в революционера. Дело в том, что и он сам, и круг его единомышленников-западников первоначально именно в науке видели не только мощный фактор социального развития и обновления, но и альтернативу попыткам чисто насильственного преобразования общества, каковыми молодежи конца 30-х - начала 40-х гг. представлялись восстание декабристов и некоторые другие революционные выступления в Европе первой трети XIX в. Но что же в таком случае заставило Герцена предпочесть науке революцию?
{Участник герценовского университетского кружка Н. И. Сазонов в связи с этим вспоминал: "Разочарования 1825 и 1830 годов послужили нам полезным уроком, после которого мы стали стремиться к разрешению больших национальных вопросов прежде всего при помощи науки". }
В этом реферате я попытаюсь ответить на этот вопрос, анализируя те проблемы, с которыми Герцен столкнулся при знакомстве с современной ему западной наукой и которые привели его к убеждению, что эта наука находится в состоянии глубокого кризиса, погрязла в мелочах и нуждается в спасении со стороны смело и широко мыслящих "людей жизни", способных преодолеть разобщенность научных дисциплин и достичь органического единства науки, философии и практики.
Мне представляется, что основную роль в разочаровании Герцена сыграло прежде всего непонимание им специфики работы ученых-профессионалов, занятых решением своих узкоспециальных задач, смысл которых можно понять, лишь находясь в постоянных творческих контактах с коллективами исследователей передовых лабораторий. При этом, как показывает современный опыт, аналогичное непонимание (и разочарование) возникает у многих ученых из развивающихся стран. Даже получив блестящее образование, такие ученые испытывают огромные, в первую очередь мировоззренческие, трудности при вхождении в западное научное сообщество
В связи с этим интересно сопоставить философско-науковедческие работы
Герцена с современными проблемами восприятия передовой науки. Такое сопоставление, на мой взгляд, позволило бы глубже понять особенности развития российской науки первой половины XIX в. и роль в этом развитии
Герцена. Мечтая о качественно новой науке будущего и стремясь подготовить российскую молодежь к созданию такой науки, Герцен не смог заметить тех действительно революционных изменений, которые содержала в себе будничная работа западных и отечественных профессионалов. В результате своими статьями он лишь дезориентировал студенчество, провоцируя его на конфликты с "отсталыми и реакционными" профессорами и, как следствие, уход из науки.
При этом одной из первых жертв такой дезориентации стал сам Герцен.
Несостоявшийся ученый
В июне 1833 г. А. И. Герцен завершил обучение на физико-математическом отделении Московского университета. Он готовился к выпускным экзаменам и трудился над кандидатской диссертацией "Аналитическое изложение солнечной системы Коперника". Написание такой работы - небольшого сочинения реферативного типа, а также получение достаточно высокого балла на экзаменах были необходимы для тех, кто хотел стать кандидатом университета, с тем чтобы продолжить научную работу и затем защищать магистерскую и докторскую диссертации.
Судя по письмам друзьям, Герцен был настроен оптимистически. Он благодарил и благословлял университет, радовался теме диссертации, предложенной ему куратором, профессором Д. М. Перевощиковым . Первая неудача постигла
Герцена на экзаменах. 24 - 27 июня 1833 г. он писал Н. П. Огареву, что
"срезался у Перевощикова по механике, это сильно потрясло мое честолюбие, я на другой день был болен; но во всех прочих предметах я отвечал хорошо, в некоторых отлично, и я кандидат; теперь осталось получить медаль (золотую), и я университетом доволен"
{Экзамены проходили 22 июня 1833 г. Для получения степени кандидата требовалось набрать не менее 28 баллов при оценках от "0" до "4". Герцен набрал 29 баллов: "4" - по ботанике, математике, минералогии, зоологии, химии и "3" - по физике, механике, астрономии. }
К сожалению, не оправдалась и эта надежда Герцена. Его диссертация была удостоена серебряной медали. Золотую медаль за сочинение на эту же тему получил другой ученик Перевощикова - А. Н. Драшусов, который был оставлен при обсерватории университета и в 1851 г. стал ее вторым, после
Перевощикова, директором.
Т. П. Пассек, друг юности Герцена, писала, что Перевощиков предпочел диссертацию Драшусова, т. к. "нашел в сочинении Саши слишком много философии и слишком мало формул. Золотую медаль получил студент, который, говорили тогда, выписал свою диссертацию из астрономии Био и растянул на листах формулы".
Возможно, Пассек права и после не совсем удачной сдачи экзаменов по физическим наукам Перевощиков мог с настороженностью отнестись к слишком философизированной работе Герцена. В то же время Перевощиков категорически не пожелал взять к себе Драшусова на место помощника при обсерватории.
Более того, Перевощиков держал это место свободным почти месяц и согласился взять на работу Драшусова лишь под давлением высоких покровителей последнего.
Не исключено, что Перевощиков сохранял вакансию для Герцена (других кандидатур у него тогда просто не было). Но Герцен, вместо того чтобы проявить хоть какую-то инициативу, высмеивал в письмах своих учителей и университет и сообщал друзьям, что целыми днями ест, спит, купается и собирается всерьез заняться социальной философией и политическими науками.
К чему привели эти занятия, известно. Ровно через год Герцен был арестован за организацию кружка революционного направления (достаточно безобидного даже по меркам того времени). Затем были 9 месяцев тюрьмы и ссылка с обязательной службой в качестве младшего чиновника в канцелярии, где Герцен смог вдоволь насмотреться на все "прелести" российской жизни.
Неудивительно поэтому, что вскоре после возвращения из ссылки в Москву
(1842 г.) Герцен принялся хлопотать о заграничном паспорте и в 1847 г. вместе с семьей выехал за границу. Там он сблизился со многими российскими и европейскими революционерами и в 50-е гг. совместно с Огаревым создал
Вольную русскую типографию, издававшую в числе прочего знаменитую газету
"Колокол".
Трудно сказать, потеряла ли российская наука с уходом Герцена выдающегося ученого, но можно только пожалеть о том, что она потеряла талантливого и широко образованного популяризатора и публициста, а также прекрасного организатора. Сожалел ли сам Герцен о несостоявшейся научной карьере? В автобиографической книге "Былое и думы" Герцен с нескрываемой завистью пишет о своем друге немецком физиологе Карле Фогте, который, прежде чем оказаться втянутым в потерпевшую поражение германскую революцию 1848 г., стал признанным ученым, не расставшимся с микроскопом даже в годы эмиграции. При этом особое восхищение Герцена вызывала семья Фогта - одна из тех старинных немецких семей, члены которой из столетия в столетие становились профессионалами высочайшего класса в ремеслах, науках, искусстве, наконец, просто в умении воспитывать здоровых, целеустремленных и трудолюбивых детей.
Всего этого, пишет Герцен, нравственной связи поколений, положительного примера отцов, правильного воспитания, я был лишен, будучи вынужден с детских лет бороться со всем окружавшим меня. Поэтому, выходя из детской, заключает свое сравнение Герцен, "бросился в другой бой и, только что кончил университетский курс, был уже в тюрьме, потом в ссылке. Наука на этом переломилась, тут представилось иное изучение - изучение мира несчастного с одной стороны, грязного - с другой".
Герцен и проблемы становления науки в России
И все же только ли обстоятельства и условия жизни помешали Герцену стать ученым? Конечно, атмосфера николаевской России 30 - 40-х гг. была не слишком благоприятной для научных исследований. Тем не менее все возрастающее количество людей начинало заниматься наукой, причем некоторые из них делали это на мировом уровне. Достаточно вспомнить имена
Лобачевского, Остроградского, Струве, Пирогова, Ленца, Зинина и других выдающихся ученых. В то же время и правительство начинало осознавать государственную важность науки и иногда выделяло средства на ее развитие не скупясь. Так, на строительство престижной, тогда самой передовой в мире
Пулковской обсерватории была в 30-е гг. выделена колоссальная сумма 1,5 млн. рублей серебром.
В первой трети XIX в. к Московскому университету прибавились университеты в
Дерпте (Тарту), Вильно, Казани, Харькове, Петербурге и Киеве. Безусловно, такого количества университетов было совершенно недостаточно для гигантской
Российской империи, однако развитие вузовской системы во многом тормозилось острейшей нехваткой квалифицированных преподавателей. Зачастую в созданных наспех университетах многие кафедры подолгу пустовали или влачили жалкое существование, а преподаватели задыхались от непосильной нагрузки, что, естественно, пагубно сказывалось на качестве подготовки студентов.
В своей деятельности российское правительство могло опереться лишь на армию полуграмотных чиновников. Поэтому не приходится удивляться тому, что жизненно важные для страны реформы запаздывали, а когда все-таки начинались, то проводились поспешно, путем простого копирования западных институтов. В результате, как резонно считал В. О. Ключевский, действия реформаторов лишь истощали народные силы и вызывали устойчивое отвращение ко всем попыткам казенного просвещения. Однако, разочаровываясь в способности правительства "обустроить Россию" и не желая сотрудничать с бездарным и деспотическим режимом, люди типа Герцена лишь увеличивали дефицит цивилизованности в государстве и тем самым уменьшали возможность прогрессивных изменений. Так возникал порочный круг, в существовании которого было заинтересовано только российское чиновничество.
Конечно, представить себе Герцена или Огарева, добровольно пошедшими на службу в николаевскую администрацию, трудно. Однако в области развития науки и университетского образования они могли бы сотрудничать с правительством, не слишком поступаясь принципами. Более того, именно в этой области российское дворянство первой половины XIX в., во всяком случае его просвещенная часть, могло, на мой взгляд, сыграть выдающуюся роль. Обладая политическим весом, материальными средствами, досугом, правом свободных поездок за границу, будучи самой образованной частью общества, оно располагало возможностями не только существенно ускорить становление отечественной науки, но и, заняв в ней ведущее положение, взять реванш за свое оттеснение чиновничеством, резко усилившееся после разгрома декабристов.
Безусловно, создание национальной науки - чудовищно сложная задача. Но ведь создало же российское дворянство великую литературу, что вряд ли было легче
(организация издательского дела, преодоление цензурных препятствий, усвоение принадлежавших иной культуре художественных форм и т. д.), чем, например, развитие университетов. Тем не менее становление в России литературы, по сути, на добровольных началах, шло намного успешнее, чем поддерживаемой государством науки.
Говоря о возможной роли Герцена в "сайентизации" России, важно подчеркнуть и то, что западники, к которым он принадлежал, безоговорочно выступали за распространение в стране науки, видя в ней, в стиле европейских социальных идей, мощнейшее средство материального и духовного преобразования общества.
Но почему же тогда Герцен и другие радикально настроенные интеллигенты сами не занимались научными исследованиями, не преподавали в университетах, а предпочитали превращаться в "кающихся дворян", социалистов и революционеров? Почему тот же Герцен, разочаровавшись в Московском университете, не отправился продолжать свое образование за границу? Хотел ли он вообще заниматься наукой и, если да, то как и какой? Для ответа на эти вопросы мы должны обратиться к анализу его философских воззрений. В конце концов именно они стали фактически главной причиной обиды на
Перевощикова, разочарования в науке и ухода из нее.
Упоминаемые Перевощиковым статьи - это философско-публицистическая работа
Герцена "Дилетантизм в науке", которая в 1843 г. по частям выходила в журнале "Отечественные записки". Не исключено также, что Перевощиков мог быть знаком, хотя бы понаслышке, с первыми статьями "Писем об изучении природы" - большого историко-философского и историко-научного труда, над которым Герцен работал в 1844 - 1845 гг. и в феврале 1845 г. начал публиковать в этом же журнале. С "Отечественными записками" с 1840 г. активно сотрудничал и Перевощиков, напечатав в них ряд весьма интересных популярных статей об астрономии, ее истории и методологии. Таким образом, в этот период Герцен и его учитель, на первый взгляд, занимались одним и тем же делом - популяризацией и пропагандой науки в России. Что же в таком случае вновь вызвало раздражение Перевощикова?
"Дилетантизм в науке" А. И. Герцена
Работа Герцена "Дилетантизм в науке" - сочинение во многом уникальное, являющееся практически первой в России попыткой построить развернутую философскую концепцию развития науки, определить ее место в обществе и в духовной жизни человека. Сам Герцен характеризовал свою работу как пропедевтическую, предназначенную прежде всего тем, кто только приступает к изучению науки. При этом ее главная цель - предохранить начинающих от того опасного разочарования в науке, которое распространяется в российском обществе. (Естественно, той его части, с которой контактировал Герцен.) Он пишет, что, столкнувшись с первыми трудностями и не пойдя дальше предисловий, отечественные дилетанты все громче стенают теперь о том, что наука не соответствует высоким чаяниям духа и "вместо хлебов предлагает камни", что она слишком сложна, неинтересна и, кроме того, пользуется незнакомыми словами. Но самое главное, поскольку современная наука - всего лишь "разработка материалов", промежуточная стадия, то нет смысла корпеть над ней, так как все равно скоро появится новая, более совершенная и более доступная наука . Понятно, насколько опасными были подобные настроения в стране, где отсутствовали прочные научные традиции и где еще совсем недавно, помня о "чистке" Магницким Казанского университета, даже скептически настроенные профессора вставляли в свои лекции и учебники цитаты из Библии, всячески подчеркивая согласие науки и религии. Поэтому неудивительно, что Герцен, не жалея сарказма и возмущения, пишет, что этим романтикам и лжедрузьям науки нужна фактически не сама наука, а их собственные туманные представления о ней, возможность непринужденно пофилософствовать о различных проблемах, не утруждая себя необходимостью проверить собственные суждения опытом или вычислениями. Причем особенно беззащитной перед такими "любителями" науки оказывается философия, где чаще всего берутся судить о любых вещах, не удосужившись даже поверхностным знакомством с предметом.
Такое отношение к науке Герцен вполне резонно объяснял тем, что она досталась России готовой, без мук и труда. Отсюда та дикая смесь пиетета и снисходительности, мистических надежд и подозрительности, с которой, к сожалению, и по сей день приходится часто сталкиваться в нашей стране и которую, как это ни странно, мы обнаруживаем у самого Герцена, когда от критики дилетантов он переходит к критике современных ученых за чрезмерную специализацию, формализм, оторванность от жизни и другие "грехи". С какой- то поразительной непоследовательностью он предъявляет им все те же обвинения и претензии, за которые только что высмеивал дилетантов. Так, в главе "Дилетанты и цех ученых" Герцен пишет, что современная наука рвется из тесных аудиторий и конференц-залов в действительную (?!) жизнь, чему, однако, препятствует каста ученых, ревниво окружившая науку лесом схоластики, варварской терминологии и тяжелым, отталкивающим языком.
"Наконец, последняя возможность удержать науку в цехе была основана на разрабатывании чисто теоретических сторон, не везде доступных профанам".
Герцен пишет, что современные ученые окончательно превратились в средневековых цеховиков-ремесленников, утративших широкий взгляд на мир и не разбирающихся ни в чем, кроме своей узкой темы. Конечно, снисходительно замечает Герцен, от занятий таких ученых может быть и какая-то польза, хотя бы в накоплении фактов, но тут же пугает читателя возможностью утонуть в море сведений, кое-как связанных искусственными теориями и классификациями, о которых ученые "вперед знают, что они не истинны".
Важно подчеркнуть, что, критикуя ученых-цеховиков, Герцен имеет в виду прежде всего Германию, в науке которой, как он считает, в наибольшей степени восторжествовали "педантизм, распадение с жизнью, ничтожные занятия, искусственные построения и неприлагаемые теории, неведение практики и надменное самодовольство" и т. д.. Но что, собственно, дает
Герцену право судить о состоянии науки в Германии? Разве он учился в ее университетах, общался с немецкими учеными, работал в их лабораториях?
{Кстати, знакомство с реальными немецкими учеными, в частности, с К. Фогтом поколебало уверенность Герцена в том, что научная специализация ведет к тупости, самодовольству и мещанской ограниченности.}
Понятно, что судить с такой уверенностью о ничтожестве именно немецкой науки Герцен мог лишь потому, что основывался на той критике, которую в изобилии можно было найти в статьях и книгах выдающихся немецких писателей, ученых и публицистов, мучительно переживавших униженное положение своей родины, ее экономическую отсталость, раздробленность, политическую зависимость и мечтавших о том возрождении Германии, которое принесет ей наука, философия и искусство. Однако для выполнения такой миссии эти области духовной деятельности должны были достичь невиданных ранее высот, и колоссальные успехи немцев в развитии философии вселяли надежды на то, что это достижение вполне возможно. Это первое.
Второе. Для европейской науки 30 - 40-х гг. XIX в., и особенно для немецкой науки, был характерен острый конфликт с философией. Тесно связанные в XVII в., у истоков науки Нового времени, в XIX в. эти две дисциплины быстро разъединялись, обвиняя друг друга в некомпетентности и пренебрежении к истинно важным вопросам. Хорошо известно, что разъединение науки и философии было в целом полезным процессом, позволявшим им обеим обрести свои собственные предметы и методы исследований и благодаря этому ускорить свое развитие. Однако для того, чтобы увидеть тогда за взаимной критикой позитивные результаты и, в частности, понять особенности философской критики науки
{Конституируя себя как анализ теоретического мышления культуры Нового времени ("чистого разума") и нащупывая контуры каких-то иных логик, философия не могла не критиковать науку, в которой это мышление воплотилось наиболее последовательно. Кроме того, критика науки того времени за чрезмерный эмпиризм была в принципе правильной, хотя и не учитывающей того, что ученые, особенно экспериментаторы, просто "обогнали" тогда теоретиков.}
требовалось несоизмеримо более глубокое знакомство с интеллектуальной жизнью Европы, чем то, которое было у Герцена. Но это значит, что импортируя западную критику науки без самой науки, он попадал в положение высмеиваемых им дилетантов, получавших западный продукт готовым и не задумывавшихся ни о трудной истории его появления, ни о том контексте, в котором он имеет смысл.
Конечно, можно сказать, что Герцен на примере Запада предостерегал отечественную науку от возможных опасностей. Но было ли такое предостережение полезным? В то время как российская наука делала первые шаги на пути к профессионализму, Герцен издевался над специалистами, называя их современными троглодитами и готтентотами. Стоит ли после этого удивляться тому, что российская литература в поисках положительного героя обращалась к кому угодно, но только не к ученому?
Не менее серьезные последствия имело и распространение в обществе взглядов о необходимости создания новой, более простой и понятной народу науки, которая благодаря использованию диалектического метода сможет органически соединить философию и науку, теоретическое и эмпирическое и т. д. Причем главную роль в создании такой науки Герцен в своей следующей работе "Письма об изучении природы" отводил, естественно, России, проводя параллели между европейским Ренессансом, начавшимся после восприятия Западом античной образованности, и послепетровским развитием России, усваивающей ныне западную культуру. Так применительно к науке формировалась опасная идея обратить отставание России во благо и разом преодолеть все те трудности и противоречия, в которых запутался Запад.
{При этом Герцен прибегает к фактической апологии российского дилетантизма, сравнивая его с наивной, но эстетически яркой, богатой потенциями античной философией }
Понятно, что подобные идеи также не способствовали росту уважения к профессионализму и в немалой степени содействовали политизации российских университетов, студенты которых нередко видели в себе не будущих специалистов, а носителей нового, революционного мировоззрения, способного спасти мир. Таким образом, пытаясь помочь распространению в стране науки,
Герцен только ей повредил. Своими статьями он фактически дезориентировал молодежь, внушая ей неадекватные, а то и просто ложные представления о мире ученых.
Принципиальную роль в этой дезориентации (прежде всего, самого себя) сыграло увлечение Герценом философией, критический пафос которой предполагал существование в стране достаточно развитого научного сообщества. Но почему, собственно, Герцен, пытаясь спасти от дилетантизма науку, не обратился к нормальной пропаганде ее результатов и достижений?
Оказывается, к аналогичным, дезориентирующим результатам могло приводить заимствование не только революционных идей западных философов, но и вполне добропорядочных сведений из научных и научно-популярных журналов.
В 1829 - 1830 гг. Д. М. Перевощиков, с целью распространения среди студентов современных научных представлений, перевел и опубликовал в журнале "Новый магазин естественной истории" около сотни статей из иностранной научной периодики, посвященных в основном исследованиям взаимосвязи различных классов явлений, в том числе живой и неживой материи, а также идеям о фундаментальной роли электрических сил в природе.
Как известно, открытия в начале XIX в. химического, теплового, физиологического и магнитного действий электрического тока оказали фундаментальное воздействие на развитие естествознания. Эти открытия подтверждали высказанные ранее догадки об универсальной взаимосвязи различных сил природы и побуждали ученых предполагать и искать другие связи такого типа. К сожалению, необычный характер новых явлений, их несоответствие существующим теоретическим концепциям, а также элемент случайности во многих открытиях породили, особенно в околонаучной среде, представления о том, что для совершения научных открытий не нужно никакой серьезной теоретической подготовки и достаточно лишь смелых гипотез и настойчивости. Этим же недостатком страдали подборки и обзоры Перевощикова, создававшие (вопреки убеждениям самого автора, отказавшегося вскоре от такой формы популяризации науки) у студентов опасный образ легкой, порхающей от открытия к открытию науки, что вело их затем к разочарованиям и дилетантизму.
Таким образом, попытка Перевощикова сформировать у студентов адекватный образ современной науки, вывести их на передний край ведущихся в Европе исследований потерпела неудачу. Но была ли разрешима эта задача вообще?
Проблемы создания научных сообществ западного типа
Россия была первой развивающейся страной, попытавшейся внедрить у себя западную науку. С тех пор такие попытки предпринимались и предпринимаются во множестве государств. Поэтому не исключено, что мы сможем лучше понять отечественный опыт, сравнивая его с опытом других стран. Для такого сравнения я хочу воспользоваться очень интересной и своеобразной статьей индийского астрофизика А. Р. Чоудхури, посвященной анализу проблем адаптации стажеров из стран Азии к западному научному сообществу.
Опубликованная в американском журнале "Социальные исследования науки" статья Чоудхури, тем не менее мало похожа на традиционные социологические исследования и скорее представляет очерк личных впечатлений автора об индийском и американском научных сообществах, а также размышлений о психологических проблемах восприятия западной науки представителями из стран с неевропейскими культурными традициями.
В своей статье Чоудхури прежде всего отмечает тот широко известный факт, что полноценную, способную работать на высшем европейском или американском уровне науку не удалось пока создать даже в странах с высокоразвитой современной промышленностью (Япония и Южная Корея, Австралия, ЮАР). При этом, конечно, высокоодаренные ученые могут появляться даже в отсталых в экономическом отношении регионах, но они слабо влияют на свои научные сообщества, продолжающие оставаться отсталыми и провинциальными.
Для того чтобы пояснить, что он понимает под передовым научным сообществом,
Чоудхури вводит следующие критерии:
1. Есть члены сообщества, хорошо осведомленные в надежно установленном научном знании прошлого.
2. Есть члены сообщества, которые постоянно поддерживают себя на уровне хорошего знакомства с текущими достижениями мировой науки.
3. Есть члены сообщества, которые постоянно осуществляют заметный вклад в развитие науки.
Хорошие результаты по всем трем пунктам дают, по Чоудхури, полную (total), а по отдельным - частичную (partial) науку. Так, индийскую физику автор характеризует как частичную, с большим "счетом" по первому пункту, с низким по третьему. Как следствие, пишет он, физика в Индии развивается лишь по нескольким, хорошо установленным направлениям, что создает у студентов совершенно искаженное представление о характере современной науки.
Попробуем взглянуть с точки зрения предложенной классификации на российскую науку 30 - 40-х гг. XIX в. Безусловно, это "частичная" наука, представители которой предпринимали поистине героические усилия для ее развития по всем трем направлениям, выделенным Чоудхури: преподавание основ науки и популяризация ее достижений, поддержка устойчивых контактов с европейским научным сообществом, проведение на надлежащем уровне самостоятельных исследований.
Важно подчеркнуть, что наибольших результатов отечественные ученые достигли в третьем направлении деятельности. В результате в России первой половины
XIX в. сложилась парадоксальная ситуация, когда в стране уже были первоклассные ученые, но фактически не было научного сообщества,
{По-видимому, такое положение было следствием петровского подхода к развитию науки в России, когда исследовательский центр (Академия наук) был создан намного раньше, чем университеты. Благодаря этому ученые долгое время представляли анклав, крайне слабо связанный с остальным обществом. что существенно тормозило дальнейшее развитие науки и ее превращение в неотъемлемый фактор национальной культуры. Ученые продолжали оставаться в своей стране иностранцами, более связанными с зарубежными коллегами, чем с собственным обществом, и для того чтобы преодолеть это положение, требовалось, прежде всего, организовать массовую подготовку высококачественных специалистов. Однако решение этой, казалось бы, вполне реальной задачи и во времена Перевощикова, и во времена Чоудхури наталкивается на какие-то непонятные и практически непреодолимые трудности.
Проблемы восприятия западной науки
Анализируя причины, по которым в Индии не удается создать полную науку,
Чоудхури сперва ссылается на недостаток средств, слабое развитие научных коммуникаций и т. п. Однако далее он сам подчеркивает, что главная причина все же не в этом. В ведущих индийских университетах студенты располагают необходимым оборудованием, обучаются по лучшим зарубежным программам, нередко с привлечением высококвалифицированных западных преподавателей. В результате студенты получают прекрасное, ничуть не уступающее западному образование, успешно участвуют во всевозможных международных конкурсах, но, как правило, не умеют самостоятельно и творчески применять полученные знания.
У таких студентов, считает Чоудхури, отсутствует соответствующий настрой ума, психологический гештальт (proper psychological gestalt), без которого они могут лишь копировать западную науку, проводя довольно рутинные исследования. В то же время такой гештальт удается сформировать за 1 - 2 года стажировки в ведущих научных центрах Запада, когда студенты полностью погружаются в атмосферу исследовательских коллективов этих центров. Однако, возвращаясь домой, стажеры не могут создать в своих университетах соответствующий психологический климат и, лишенные привычного интеллектуального общения, либо уезжают на Запад, либо начинают двигаться по пути преподавательской или административной карьеры .
Но что же это за таинственный гештальт, без которого невозможно полноценное восприятие западной науки, и только ли незападные ученые испытывают трудности при его формировании? В своем отклике на статью Чоудхури американский ученый Р. Хэндберг пишет, что в провинциальных университетах
США приходится сталкиваться с точно такими же проблемами, как в Индии.
Возвращаясь домой после обучения или стажировки в передовых университетах, ученый, прежде всего, вынужден много времени уделять педагогической и административной деятельности, которая в провинциальных вузах приобретает самодовлеющее значение. Кроме того, необходимость постоянно дополнять читаемые курсы новинками постепенно формирует у него привычку к верхоглядству.
{Пример формирования такого верхоглядства дают упоминавшиеся выше обзоры
Перевощикова, который к тому же далеко не всегда мог отделить в них корректные результаты от химер, в изобилии появлявшихся на страницах западных журналов}
И, наконец, лишенный постоянного живого общения с другими исследователями, он постепенно перестает быть ученым.
Таким образом, для того чтобы стать и продолжать оставаться полноценным ученым, необходимо постоянно поддерживать интенсивные, непосредственные контакты с коллективами передовых исследовательских центров. Но что, собственно, можно узнать в ходе таких контактов? Ведь западная наука - это не эзотерическое учение и все ее результаты и методы их получения с исчерпывающей полнотой публикуются в статьях, монографиях, всевозможных учебных пособиях и т. д.
Чоудхури пишет, что, попадая в современные западные лаборатории, индийские студенты испытывают буквально шок от того, что наука в этих центрах оказывается мало похожей на тот образ, который сформировался у них в ходе изучения западной же научной литературы или занятий, нередко проводимых иностранцами или прошедшими зарубежную подготовку преподавателями. Прежде всего, обнаруживается, что реальная наука намного грубее, утилитарнее и даже примитивнее, чем студенты представляли себе это раньше. Выясняется, например, что обычный физик вовсе не является человеком, стремящимся познать законы природы. Он совершенно не интересуется глобальными вопросами
- во всяком случае, в собственной сфере деятельности - и занят решением своих узкопрофессиональных задач, не имеющих никакого смысла вне соответствующих парадигм, разделяемых сообществом таких же, как он, специалистов.
{Вспомним в этой связи возмущение Герцена узкими специалистами, превращающимися в каких-то монстров, или его недоумение по поводу того, что столь уважаемый им К. Фогт совершенно не интересуется философскими спорами и другими глобальными проблемами.}
И вот, вспоминает Чоудхури, "в какой-то момент я вдруг понял, что моя работа физика не имеет ничего общего с познанием природы в привычном для меня смысле этого слова, что я все больше погружаюсь в мир теней и смогу стать специалистом только тогда, когда этот искусственный мир превратится для меня в реальность. В этом превращении и состоит формирование соответствующего психологического гештальта" .{Чоудхури специально подчеркивает, что западная наука не имеет аналогов и не может рассматриваться как развитие любознательности по отношению к природе. Такая любознательность, считает он, есть у всех цивилизаций, но они не создали ничего похожего на западноевропейское естествознание Нового времени. "Наука является одной из глубочайших форм творческой экспрессии человеческого разума. До тех пор, пока у нас нет человеческих умов, подготовленных надлежащим образом для того, чтобы создавать науку, абсурдно ожидать, что она хлынет из зданий, библиотек и лабораторий, как бы хорошо они ни были оборудованы".}
Важно подчеркнуть, что мир теней, о котором говорит Чоудхури, - это вовсе не мир математики. Она-то удивила бы физика меньше всего. Тут дело в какой- то своеобразной ломке мышления, позволяющей ученому в ходе исследований забывать о всеобщем (хотя он познает именно всеобщее) и сосредоточиваться на частных и, казалось бы, вторичных вопросах. И вот для такой трансформации мышления, а затем поддержания его в этом странном состоянии необходимы постоянные контакты с соответствующим сообществом исследователей. Тем самым важнейшим результатом деятельности таких сообществ оказывается не столько получение конкретных научных знаний, сколько формирование самой способности заниматься наукой.
{Эту особенность лидирующих научных центров очень хорошо пояснил П. Л.
Капица. Он писал, что специфику лидерства в науке можно сравнить с движением каравана судов по льду, "где переднее судно должно прокладывать путь, разбивая лед. Оно должно быть наиболее сильным и должно выбирать правильный путь. И хотя разрыв между первым и вторым судном небольшой, но значение и ценность работы переднего судна совершенно иные". Фактически, можно сказать, что лидирующая наука - это иная наука, занятая в первую очередь обоснованием собственной возможности. }
Причем, как это видно из воспоминаний многих ученых, исключительно важную роль в подготовке научного мышления играет атмосфера неформального общения: от вполне серьезных дискуссий на конференциях до совершенно несерьезного
"научного трепа", культивирующего игровое отношение к науке и позволяющего благодаря этому лучше осознавать ее "сделанность", а следовательно, возможность обновления.
В лидирующих центрах ученые привыкают смотреть на науку как на мастерскую, где роль инструментов играют и простейшие приборы, и сложнейшие теории. Это- то и позволяет западным ученым заниматься своими частными проблемами, казалось бы, совершенно не думая о всеобщих. Дело, однако, в том, что они просто привыкают работать с иным типом всеобщего, задаваемого не актуально
(как определенную картину мира, требующую лишь некоторой конкретизации), а потенциально, как пространство возможных применений своих инструментов- методов.
Это фундаментальное переключение внимания с глобальных проблем на методологические происходило в европейской науке в XVII в.
{Так, в Лондонском королевском обществе специально учились при обсуждении экспериментов спорить не о сущности изучаемых явлений (такой спор можно вести до бесконечности), а "всего лишь" о том, как конкретно применяются и функционируют в данном опыте различные инструменты и приборы..}
Россия же начала интенсивно знакомиться с этой наукой в первой четверти
XVIII в., то есть в период, когда ее когнитивные и институциональные основы были уже заложены и наука перешла в стадию эволюционного развития. Эту начавшую активно функционировать науку можно было сравнительно легко копировать, но крайне тяжело усваивать творчески. Как резонно заметил
Герцен, России пришлось изучать европейскую науку тогда, когда на Западе о многих вещах уже перестали говорить, а у нас о них еще даже не подозревали.
Незамеченные революции.
Террористы и теоретики
Творческому усвоению науки в огромной степени мешало еще и то, что ее эволюционность часто была кажущейся. В ней постоянно шли весьма серьезные изменения, однако в отличие, например, от революции Бора и Эйнштейна, заметить (и, что важнее, правильно оценить) такие изменения можно лишь в ходе интенсивного сотрудничества с западным научным сообществом.
Выше я уже говорил, что герценовская критика науки за ее разрыв с философией не учитывала (и не могла учесть) того, что этот разрыв создавал благоприятные возможности для развития обеих дисциплин. Не менее благоприятным по своим потенциям был и высмеиваемый Герценом всплеск эмпиризма в естествознании первой половины XIX в. Несмотря на очевидные и вполне справедливо критикуемые не только философами, но и учеными недостатки (лавинообразный рост сырого практического материала, слепое доверие многих исследователей к любому опыту и в то же время боязнь мало- мальски серьезных теоретических обобщений), этот всплеск, например, позволил экспериментальной физике выделиться в самостоятельное направление исследований, предопределившее бурное развитие теоретической физики во второй половине XIX в.
{Выделение экспериментальной физики (видимое игнорирование экспериментаторами теории) было очень сложным процессом. Такое игнорирование имело смысл (т.е. не превращалось в наивный "тык наугад") лишь в рамках определенного сообщества ученых, интенсивно обсуждавших результаты своих исследований и именно в ходе таких обсуждений использовались неявные, часто ими самими не осознаваемые, формы теоретического анализа..}
Наконец, принципиально неверными были призывы Герцена к науке выйти из тесных аудиторий "на волю" и приблизиться к практическим нуждам общества.
На самом же деле скорее практиков следовало звать в университеты, где в это время велись исследования, позволившие позже создать электротехническую, электрохимическую и другие принципиально новые направления промышленности, радикально преобразившие мир.
В своем эссе "Нетерпимость" критик А. А. Лебедев писал, что трагедия народовольцев-террористов заключалась прежде всего в их полном непонимании
(и нежелании понимать) логики тех глубинных, поистине революционных изменений, которые шли в российском обществе после реформы 1861 г. Отчаянно пытаясь подстегнуть развитие общества, ускорить ход истории, народовольцы не понимали, что история на самом деле ускользает от них, и они скатываются на обочину социального развития спасаемой ими страны, превращаясь фактически в реакционеров.
К сожалению, примерно то же, что Лебедев говорил о недоучившемся студенте и в чем-то недалеком человеке Андрее Желябове, можно сказать и о широко образованном, талантливом Александре Герцене. Мечтая о радикальном обновлении науки и преобразовании с ее помощью общества, Герцен не смог осознать тех революционных процессов, которые в его время происходили в науке. Но самое главное, чего Герцен не понял в западной науке, был ее профессионализм, представляющий не столько "выдержанный и глубокий труд" отдельных исследователей, сколько особую культуру их общения. В результате герценовские призывы к прогрессу оказывались не менее реакционными, чем действия народовольцев. Эти призывы лишь дезориентировали идущую в науку молодежь, заставляя ее превращаться из специалистов в "людей жизни"
(Герцен), "критически мыслящих личностей" (Лавров) и т. п., то есть вновь и вновь проходить путь от изучения коперниканской революции до создания революционных газет.
Памяти Герцена
(баллада об историческом недосыпе)
жестокий романс по одноименному произведению В.И.Ленина
Стихи Наума Коржавина
Любовь к Добру сынам дворян жгла сердце в снах,
А Герцен спал, не ведая про зло...
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда все пошло.
И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.
А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать,-
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.
И захотелось тут же с кем-то драться им,
Идти в народ и не страшиться дыб.
Так родилась в России конспирация:
Большое дело - долгий недосып.
Был царь убит, но мир не зажил заново.
Желябов пал, уснул несладким сном.
Но перед этим побудил Плеханова,
Чтоб тот пошел совсем другим путем.
Все обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт...
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребенок спит?
На тот вопрос ответа нету точного.
Который год мы ищем зря его...
Три составные части - три источника
Не проясняют здесь нам ничего.
Он стал искать виновных - да найдутся ли?-
И будучи спросонья страшно зол,
Он сразу всем устроил революцию,
Чтоб ни один от кары не ушел.
И с песней шли к Голгофам под знаменами
Отцы за ним,- как в сладкое житье...
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто не доспал свое.
Мы спать хотим... И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить...
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.
ГЕРЦЕН Александр Иванович (1812-70), российский революционер, писатель, философ. Внебрачный сын богатого помещика И. А. Яковлева. Окончил Московский университет (1833), где вместе с Н. П. Огаревым возглавлял революционный кружок. В 1834 арестован, 6 лет провел в ссылке. Печатался с 1836 под псевдонимом Искандер. С 1842 в Москве, глава левого крыла западников. В философских трудах «Дилетантизм в науке» (1843), «Письма об изучении природы» (1845-46) и др. утверждал союз философии с естественными науками. Остро критиковал крепостнический строй в романе «Кто виноват?» (1841-46), повестях «Доктор Крупов» (1847) и «Сорока- воровка» (1848). С 1847 в эмиграции. После поражения европейских революций 1848-49 разочаровался в революционных возможностях Запада и разработал теорию «русского социализма», став одним из основоположников народничества.
В 1853 основал в Лондоне Вольную русскую типографию. В газете «Колокол» обличал российское самодержавие, вел революционную пропаганду, требовал освобождения крестьян с землей. В 1861 встал на сторону революционной демократии, содействовал созданию «Земли и воли», выступал в поддержку Польского восстания 1863-64. Умер в Париже, могила в Ницце.
Автобиографическое сочинение «Былое и думы» (1852-68) один из шедевров мемуарной литературы.
Список литературы
1. Володин В. А. А. И. Герцен в размышлениях о науке // Природа. 1987.
2. Бугаевский А. В., Менцин Ю. Л. Создатель первой обсерватории Московского университета. (К 200-летию со дня рождения Д. М. Перевощикова) // Земля и Вселенная. 1988. № 4.
3. Гурьянов В. П. А. И. Герцен - студент физико-математического факультета Московского университета // Тр. ИИЕ. 1953. Т. 5. С. 379 - 386.
4. Капица П. Л. О лидерстве в науке // Капица П. Л. Эксперимент, теория, практика. 2-е изд. М., 1977.
5. Лебедев А. А. Нетерпимость // Лебедев А. А. Выбор. Статьи. М., 1980.
|
Администрация НЕ несет ответственности за последствия использования материалов портала.
При копировании материала с данного сайта, обязательна АКТИВНАЯ ссылка на www.EPWR.ru и на первоисточник! Контакты:  | © 2007 - 2017 epwr.ru
|
|
