Биография

Владимир Фёдорович Одоевский (Vladimir Fjodorovich Odoevskij)

(1 (13) августа 1803, Москва — 27 февраля (11 марта) 1869, Москва)

Одоевский в нашем цитатнике

Владимир Фёдорович Одоевский (Vladimir Fjodorovich Odoevskij)

Владимир Фёдорович Одоевский (Vladimir Fjodorovich Odoevskij). Литография П.Бореля

В. Ф. Одоевский. Акварель А. Покровского. 1844.

Владимир Фёдорович Одоевский (Vladimir Fjodorovich Odoevskij)

Владимир Фёдорович Одоевский (Vladimir Fjodorovich Odoevskij). Акварель Ник. Бестужева (Петровский завод, I 1833)

Владимир Фёдорович Одоевский (Vladimir Fjodorovich Odoevskij)

Пушкин и Одоевский.

Владимир Фёдорович Одоевский (Vladimir Fjodorovich Odoevskij)

Биография (С. Булич)

Одоевский, Владимир Феодорович, князь - русский писатель и общественный деятель. Родился в Москве, 30 июля 1803 г. Окончив курс в благородном пансионе при Московском университете, сотрудничал в "Вестнике Европы"; сблизившись с Грибоедовым и Кюхельбекером , издавал в 1824 - 1825 годах альманах "Мнемозина"; позднее служил в ведомстве иностранных исповеданий и редактировал "Журнал Министерства Внутренних дел". В 1846 г. был назначен помощником директора Императорской публичной библиотеки и директором Румянцевского музея. С переводом в 1861 г. музея в Москву, назначен сенатором московских департаментов Сената и состоял первоприсутствующим 8-го департамента. Скончался 27 февраля 1869 г. и погребен на кладбище Донского монастыря.

Человек самого разностороннего и глубокого образования, вдумчивый и восприимчивый мыслитель, талантливый и оригинальный писатель, Одоевский чутко отзывался на все явления современной ему научной и общественной жизни. Искание во всем и прежде всего правды ("Ложь в искусстве, ложь в науке и ложь в жизни, - писал он в свои преклонные годы, - были всегда и моими врагами, и моими мучителями: всюду я преследовал их, и всюду они меня преследовали"), уважение к человеческому достоинству и душевной свободе, проповедь снисхождения и деятельной любви к людям, восторженная преданность науке, стремление всесторонне вникнуть в организм духовной и физической природы отдельного человека и целого общества - характерные черты его произведений и его образа действий.

Они проявляются уже в полемике с Булгариным , в письмах к "Лужницкому старцу", в "Стариках", где в прозрачной и ядовитой аллегории выставляются жалкие и отрицательные стороны служебной и общественной жизни - и красной нитью проходят через все им написанное. Одоевский - не только занимательный повествователь или, по его собственному выражению сказочник, но и научный мыслитель, популяризатор нравственно-философских, экономических и естественно-исторических учений. Зорко следя за открытиями в науке и за новыми теориями, он в той или другой форме знакомит с ними своих читателей. Его язык - живой и образный, иногда слишком богатый сравнениями и метафорами - в передаче сложных и отвлеченных понятий очень определителен и ясен. В нем почти постоянно слышится подмеченный Белинским "беспокойный и страстный юмор", а некоторые страницы напоминают блестящие ораторские приемы.

Главное место среди сочинений Одоевского принадлежит "Русским ночам" - философской беседе между несколькими молодыми людьми, в которую вплетены, для иллюстрации высказываемых ими положений, рассказы и повести, отражающие в себе задушевные мысли, надежды, симпатии и антипатии автора. Так, например, рассказы: "Последнее самоубийство" и "Город без имени" представляют, на фантастической подкладке, строго и последовательно до конца доведенный закон Мальтуса о возрастании населения в геометрической прогрессии, а произведений природы - в арифметической, со всеми выводимыми из него заключениями, и теорию Бентама, кладущую в основание всех человеческих действий исключительно начало полезного, как цель и как движущую силу.

Лишенная внутреннего содержания, замкнутая в лицемерную условность светская жизнь нашла живую и яркую оценку в "Насмешке Мертвеца" и в патетических страницах "Бала", где описывается страх смерти, овладевший собравшейся на бале публикой. Жестоко порицаемое стремление к чрезмерной специализации знаний, с утратой сознания общей между ними связи и гармонии, служит сюжетом для "Импровизатора" и ряда других рассказов. В "Русских ночах" особенно выдаются два рассказа, "Бригадир" и "Себастиан Бах": первый - потому, что в нем автор, за пятьдесят лет до появления "Смерти Ивана Ильича", затрагивает ту же самую - и по основной идее, и по ходу рассказа - тему, которую впоследствии, конечно, с неизмеримо большим талантом, разработал Л.Н. Толстой ; второй - потому, что здесь (а также в "Последнем квартете Бетховена") автор высказал свою восторженную любовь к музыке, "величайшему из искусств".

Серьезному изучению ее истории и теории он посвятил в значительной мере свою жизнь. Еще в 1833 г. он написал "Опыт о музыкальном языке", много занимался затем вопросом о наилучшем устройстве своего любимого инструмента - органа и даже изобрел особый инструмент, названный им энгармоническим клавесином. Отдавшись, после переселения в Москву, изучению древней русской музыки, Одоевский читал о ней лекции на дому, в 1868 г. издал "Музыкальную грамоту, или Основания музыки для не музыкантов" и открыл московскую консерваторию речью "Об изучении русской музыки не только как искусства, но и как науки". Смерть застала Одоевского за усиленными работами об устройстве в Москве съезда археологов (он был одним из учредителей археологического общества, а также Императорского географического общества), во время которого ученики консерватории должны были, под его руководством, исполнять древние русские церковные напевы.

Среди повестей и рассказов, не вошедших в "Русские ночи", выделяются: большая повесть "Саламандра" - полуисторический, полуфантастический сюжет которой навеян на автора изучением истории алхимии и исследованиями Я.К. Грота о финских легендах и поверьях, - и серия полных злой иронии рассказов из светской жизни ("Новый год", "Княжна Мими", "Княжна Зизи"). Сатирические сказки ("О мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем", "О господине Коваколе" и другие), из которых иные отличаются мрачным колоритом и, ввиду господствовавших тогда в правящих сферах взглядов, большою смелостью, составляют переход от фантастических рассказов, где чувствуется сильное влияние Гофмана, к серии прелестных и остроумных, нравоучительных ("Душа женщины", "Игоша", "Необойденный дом") детских сказок, одинаково чуждых как деланной сентиментальности, так и слишком раннего, безжалостного ознакомления детей с ужасами жизни и ее скорбями.

Значительная часть последних сказок была издана отдельной книжкой под названием "Сказок дедушки Иринея". Одной из выдающихся сторон литературной деятельности Одоевского была забота о просвещении народа, в то время крайне редкая и многими рассматривавшаяся как странное чудачество.

Долгие годы состоял Одоевский редактором "Сельского Обозрения", издававшегося Министерством внутренних дел, вместе с другом своим, А.П. Заболоцким-Десятовским , он выпустил в свет книжки "Сельского чтения", под заглавиями: "Что крестьянин Наум твердил детям и по поводу картофеля", "Что такое чертеж земли и на что это пригодно" (история, значение и способы межевания); написал для народного чтения ряд "Грамоток дедушки Иринея" - о газе, железных дорогах, порохе, повальных болезнях, о том, "что вокруг человека и что в нем самом"; наконец, издал "Пестрые сказки Иринея Гамозейки", языком которых восхищался знаток русской речи Даль , находивший, что некоторым из придуманных Одоевским поговорок и пословиц может быть приписано чисто народное происхождение. Одоевский дорожил званием литератора и гордился им.

Друг Пушкина и князя Вяземского , он радушно раскрывал свои двери для всех товарищей по перу, брезгливо относясь лишь к Булгарину и Сенковскому , которые его терпеть не могли, и ставил свои занятия литературой выше всего, что давалось ему его знатным происхождением и общественным положением. "Честная литература, - писал он, - точно брандвахта, аванпостная служба среди общественного коварства". Он всегда стоял на страже против всяких двусмысленных и нечистых литературных приемов, предупреждал писателей о грозивших им опасностях, в тревожные времена горячо заступался за них, где только мог, настойчиво заботился о расширении круга изданий. Его хлопотам обязаны были своим разрешением "Отечественные Записки". Приветствуя облегчение цензурных правил в 1865 г. (о чем он и прежде писал в составленных им обстоятельных записках о цензуре и ее истории у нас),

Одоевский высказывался против взятой из наполеоновской Франции системы предостережений и ратовал за отмену безусловного воспрещения ввоза в Россию враждебных ей книг. До пятидесятых годов по своим взглядам на отношение России к Западу Одоевский приближался во многом к славянофилам, хотя никогда систематически к ним не примыкал; но уже в начале 40-х годов он высоко ставил Петра , а личное знакомство с "гнилым Западом" во время поездок за границу, начиная с 1856 г. (в 1859 г. он был депутатом Императорской публичной библиотеки на юбилее Шиллера в Веймаре), заставило его изменить свой взгляд на смысл европейской цивилизации. Это выразилось с особой силой в его записках и бумагах, составляющих интереснейшее собрание замечаний по поводу всевозможных вопросов (оно хранится в публичной библиотеке).

Признаки "нашей прирожденной болезни" Одоевский видит в "общенародной лени ума, в непоследовательности и недостатке выдержки" и негодует на то наше свойство, которое он называет "рукавоспустием". Идеализм в народе - пишет он - является большей частью в виде терпимости к другим народам и понимания их. Вместе с тем он до конца верил в русского человека и его богатые задатки: "а все-таки русский человек - первый в Европе не только по способностям, которые дала ему природа даром, но и по чувству любви, которое чудным образом в нем сохранилось, несмотря на недостаток просвещения, несмотря на превратное преподавание религиозных начал, обращенное лишь на обрядность, а не на внутреннее улучшение. Уж если русский человек прошел сквозь такую переделку и не забыл христианской любви, то стало быть в нем будет прок - но это еще впереди а не назади".

Когда в 1865 г. в газете "Весть" проводился под предлогом упорядочения нашего государственного устройства, проект дарования дворянству таких преимуществ, которые, в сущности, были бы восстановлением крепостного права, только в другой форме, - Одоевский написал горячий протест, в котором, от имени многих, его подписавших, так определял задачи дворянства: "1) приложить все силы ума и души к устранению остальных последствий крепостного состояния, ныне с Божьей помощью уничтоженного, но бывшего постоянным источником бедствий для России и позором для всего ее дворянства; 2) принять добросовестное и ревностное участие в деятельности новых земских учреждений и нового судопроизводства, и в деятельности этой почерпать ту опытность и знание дел земских и судебных, без которых всякое учреждение осталось бы бесплодным, за недостатком исполнителей; 3) не поставлять себе целью себялюбивое охранение одних своих сословных интересов, не искать розни с другими сословиями пред судом и законом, но дружно и совокупно со всеми верноподданными трудиться для славы Государя и пользы всего отечества и 4) пользуясь высшим образованием и большим достатком, употреблять имеющиеся средства для распространения полезных знаний во всех слоях народа, с целью усвоить ему успехи наук и искусств, насколько то возможно для дворянства".

Протест этот возбудил в некоторых кругах Москвы ожесточенное негодование против Одоевского; его обвиняли в измене своему времени, в предательстве дворянских интересов, в содействии прекращению "Вести". Одоевский, с негодованием опровергнув эти обвинения, говорил: "мои убеждения - не со вчерашнего дня; с ранних лет я выражал их всеми доступными для меня способами: пером - насколько то позволялось тогда в печати, а равно и в правительственных сношениях, изустной речью - не только в частных беседах, но и в официальных комитетах; везде и всегда я утверждал необходимость уничтожения крепостничества и указывал на гибельное влияние олигархии в России; более 30 лет моей публичной жизни доставили мне лишь новые аргументы в подкрепление моих убеждений. Учившись смолоду логике и постарев, я не считаю нужным изменять моих убеждений в угоду какой бы то ни было партии.

Никогда я не ходил ни под чьей вывеской, никому не навязывал моих мнений, но зато выговаривал их всегда во всеуслышание весьма определительно и речисто, а теперь уж поздно мне переучиваться. Звание русского дворянина, моя долгая, честная, чернорабочая жизнь, не запятнанная ни происками, ни интригами, ни даже честолюбивыми замыслами, наконец, если угодно, и мое историческое имя - не только дают мне право, но налагают на меня обязанность не оставаться в робком безмолвии, которое могло бы быть принято за знак согласия, в деле, которое я считаю высшим человеческим началом и которое ежедневно применяю на практике в моей судейской должности, а именно: безусловное равенство пред судом и законом, без различия звания и состояния!" С чрезвычайным вниманием следил Одоевский за начатой в 1866 г. тюремной реформой и за введением работ в местах заключения. Еще в "Русских ночах" он указал на вредную сторону исправительно-карательных систем, основанных на безусловном уединении и молчании.

Обновленный суд нашел в нем горячего поборника. "Суд присяжных, - писал он, - важен тем, что наводит на осуществление идеи правосудия таких людей, которые и не подозревали необходимости такого осуществления; он воспитывает совесть. Все, что есть прекрасного и высокого в английских законах, судах, полиции, нравах - все это выработалось судом присяжных, то есть возможностью для каждого быть когда-нибудь бесконтрольным судьей своего ближнего, но судьей во всеуслышание, под критикой общественного мнения. Никогда общественная правдивость не выработается там, где судья-чиновник, могущий ожидать за решение награды или наказания от министерской канцелярии".

Смущенный слухами о возможности, под влиянием признаков политического брожения, изменения коренных начал, вложенных в преобразования Александра II, Одоевский, незадолго до своей смерти, составил всеподданнейшую записку для государя, в которой, указывая вредное влияние на нравственное развитие молодежи того, что ей пришлось видеть и слышать в частной и общественной жизни в дореформенное время, при господстве крепостного права и бессудия, умолял о сохранении и укреплении начал, положенных в основу реформ. Записка была представлена императору после кончины Одоевского, и Александр II написал на ней: "прошу благодарить от меня вдову за сообщение письма мужа, которого я душевно любил и уважал". Князю Одоевскому принадлежит почин в устройстве детских приютов; по его мысли основана в Петрограде больница для приходящих, получившая впоследствии наименование Максимилиановской; он же был учредителем Елизаветинской детской больницы в Петрограде.

В осуществлении задуманных им способов прийти на помощь страждущим и "малым сим" Одоевский встречал поддержку со стороны великой княгини Елены Павловны , к тесному кружку которой он принадлежал. Главная его работа и заслуга в этом отношении состояла в образовании в 1846 г. Общества посещения бедных в Петербурге. Широкая и разумно поставленная задача этого общества, организация его деятельности на живых, практических началах, обширный круг его членов, привлеченных Одоевским, сразу выдвинули это общество из ряда других благотворительных учреждений и создали ему небывалую популярность среди всех слоев населения столицы.

Посещение бедных, обязательное для каждого члена не менее раза в месяц, три женских рукодельни, детский "ночлег" и школа при нем, общие квартиры для престарелых женщин, семейные квартиры для неимущих, лечебница для приходящих, дешевый магазин предметов потребления, своевременная, разумная личная помощь деньгами и вещами - таковы средства, которыми действовало общество, помогая, в разгар своей деятельности, не менее как 15 тысяч бедных семейств. Благодаря неутомимой и энергетической деятельности Одоевского, совершенно отказавшегося на все время существования общества от всяких литературных занятий, средства общества дошли до 60 тысяч ежегодного дохода.

Необычная деятельность общества, приходившего в непосредственные сношения с массой бедных, стала, однако, под влиянием событий 1848 года, возбуждать подозрения - и оно было присоединено к Императорскому человеколюбивому обществу, что значительно стеснило его действия, лишив их свободы от канцелярской переписки, а отчеты общества, составлявшиеся самим Одоевским, - своевременной гласности, поддерживавшей интерес и сочувствие к обществу. Последовавшее затем воспрещение военным участвовать в нем лишило его множества деятельных членов. Несмотря на усилия Одоевского спасти свое любимое детище от гибели, Общество должно было в 1855 г. прекратить свои действия, обеспечив, по возможности, своих пенсионеров и воспитанников. Новый почетный попечитель, великий князь Константин Николаевич , желая почтить "самоотверженную деятельность князя Одоевского", вступил в переписку об исходатайствовании ему видной награды, но вовремя узнавший о том Одоевский отклонил ее письмом, исполненным достоинства.

"Я не могу, - писал он, - избавить себя от мысли, что, при особой мне награде, в моем лице будет соблазнительный пример человека, который принялся за под видом бескорыстия и сродного всякому христианину милосердия, а потом, тем или иным путем, все-таки достиг награды... Быть таким примером противно тем правилам, которых я держался в течение всей моей жизни; дозвольте мне, вступив на шестой десяток, не изменять им...". Отдал Одоевский долю участия и городским делам, исполняя обязанности гласного общей Думы в Санкт-Петербурге и живо интересуясь ходом городского хозяйства. Когда Дума, снабжая домовладельцев обывательскими грамотами, получила такую обратно от одного из них с надменным заявлением, что, происходя из старинного московского дворянского рода и "не причисляя себя к среднему роду людей", он не считает возможным принять присланный Думой документ, Одоевский - прямой потомок первого варяжского князя - немедленно обратился в Думу с письменной просьбой о выдаче ему обывательской грамоты.

Последние годы его в Москве протекли среди внимательных и усидчивых занятий новым для него судебным делом. За три года до смерти он снова взялся за перо, чтобы в горячих строках статьи: "Недовольно!", полных непоколебимой веры в науку и нравственное развитие человечества и широкого взгляда на задачи поэзии ответить на проникнутое скорбным унынием "Довольно" Тургенева . - Сочинения Одоевского вышли в 1844 г. в 3 томах. - См. А.П. Пятковский "Князь В.Ф. Одоевский" (СПб., 1870; 3-е изд., 1901), "В память о князе В.Ф. Одоевском" (М., 1869); Н.Ф. Сумцов "Князь В.Ф. Одоевский" (Харьков, 1884); "Русский Архив" (1869 и 1874); В.В. Стасов "Румянцевский Музей" (1882); "Сочинения" Белинского (том IX); А.М. Скабичевский "Сочинения"; Панаев "Литературные воспоминания" (1862); Некрасова "Сказки Одоевского"; Б. Лезин "Очерки из жизни и переписки В. Одоевского" ("Харьковского Университета Известия", 1905 - 1906), А.Ф. Кони "Очерки и воспоминания"; Сакулин "Из истории русского идеализма. Князь Одоевский" (М., 1913). А.Ф. Кони.

Одоевский является одним из выдающихся наших музыкальных деятелей. Ему принадлежит ряд музыкально-критических и музыкально-исторических статей, заметок и брошюр, а также и несколько музыкальных произведений (романсов, фортепианных и органных пьес и т.д.) Занимаясь теорией и историей нашего церковного пения, Одоевский собрал много старинных церковных нотных рукописей. Большой любитель органной музыки вообще и музыки Иоганна Себастьяна Баха в частности, Одоевский соорудил для себя компактный орган чистого (не темперированного строя), названный им в честь Баха "Себастьянон" и впоследствии подаренный им московской консерватории. Им было построено также такое фортепиано "натурального", то есть чистого строя.

Одоевский не был лишен и композиторского дарования: "Татарская песня" из "Бахчисарайского фонтана" Пушкина в "Мнемозине" 1824 г.; "Le clocheteur des Trepasses", баллада, в лирическом альбоме на 1832 г. Ласковского и Норова , "Колыбельная" для фортепиано (напечатана в 1851 г. в "Музыкальном альбоме с карикатурами" Степанова и переиздана затем с незначительными исправлениями М.А. Балакиревым ). Ряд пьес для органа и другие музыкальные рукописи Одоевского находятся в библиотеке московской консерватории. - См. "Музыкальная деятельность князя Одоевского" речь о. Д.В. Разумовского ("Труды I Археологического Съезда в Москве", 1871).

Биография

Одоевский Владимир Федорович (1803–1869), князь, русский писатель, журналист, издатель, музыковед. Родился 30 июля (11 августа) 1803 (по другим сведениям, 1804) в Москве.

Последний потомок старинного княжеского рода. Отец его служил в должности директора Московского отделения Государственного банка, мать была крепостной крестьянкой. В 1822 Одоевский с отличием окончил Московский университетский благородный пансион, где ранее обучались П.Вяземский и П.Чаадаев, Никита Муравьев и Николай Тургенев. В студенческие годы на него оказали влияние профессора Московского университета философы-шеллингианцы И.И.Давыдов и М.Г.Павлов. С 1826 Одоевский служил в цензурном комитете министерства внутренних дел, был составителем нового цензурного устава 1828 года.

По переходе комитета в ведение министерства народного просвещения продолжил службу в должности библиотекаря. С 1846 – помощник директора Императорской публичной библиотеки и заведующий Румянцевским музеем, тогда находившимся в Санкт-Петербурге. С 1861 – сенатор.

Первым выступлением Одоевского в печати были переводы с немецкого, опубликованные в «Вестнике Европы» в 1821. Там же в 1822–1823 публикуются Письма к Лужницкому старцу, одно из которых, Дни досад, привлекло своим негодующим настроем внимание А.С.Грибоедова, который познакомился с Одоевским и оставался его близким другом до конца своей жизни. В юношеские годы Одоевский был дружен со своим старшим двоюродным братом, поэтом и будущим декабристом А.И.Одоевским, как о том свидетельствует его Дневник студента (1820–1821): «Александр был эпохою в моей жизни». Брат безуспешно пытался остеречь его от «глубокомысленных умозрений непонятного Шеллинга», однако кузен выказал твердость и независимость в суждениях.

В начале 1820-х годов Одоевский бывал на заседаниях «Вольного общества любителей российской словесности», где главенствовал Ф.Глинка, и входил в кружок переводчика и поэта С.Е.Раича, члена Союза благоденствия. Сблизился с В.Кюхельбекером и Д.Веневитиновым, вместе с которым (и с будущим видным славянофилом И.Киреевским) в 1823 создал кружок «Общество любомудрия», став его председателем. Как вспоминал один из «любомудров», в «Обществе» «господствовала немецкая философия»: ее самым деятельным и вдумчивым разъяснителем Одоевский оставался более двух десятилетий.

В 1824–1825 Одоевский с Кюхельбекером издают альманах «Мнемозина» (опубликовано 4 кн.), где печатаются, кроме самих издателей, А.С.Пушкин, Грибоедов, Е.А.Баратынский, Н.М.Языков. Участник издания Н.Полевой писал впоследствии: «Там были неведомые до того взгляды на философию и словесность... Многие смеялись над «Мнемозиною», другие задумывались». Именно «задумываться» и учил Одоевский; даже его опубликованный в альманахе горестный этюд светских нравов Елладий В.Г.Белинский назвал «задумчивой повестью».

К открывшимся после событий декабря 1825 замыслам заговорщиков, со многими из которых Одоевский был дружен или близко знаком, он отнесся с грустным пониманием и безоговорочным осуждением. Однако николаевскую расправу с декабристами осудил гораздо резче, хотя и был готов безропотно разделить участь друзей-каторжников. Следственная комиссия не сочла его для этого «достаточно виновным», и он был предоставлен самому себе.

В конце 1820-х – начале 1830-х годов Одоевский ревностно исполнял служебные обязанности, педантично пополнял свои необъятные знания, вырабатывал мировоззрение и создавал свой главный опыт в области художественной словесности – философский роман Русские ночи, завершенный к 1843 и изданный в 1844 в составе трех томов Сочинений князя В.Ф.Одоевского. Роман, по сути дела, представляет собой приговор немецкой философии от лица русской мысли, выраженный во внешне прихотливом и чрезвычайно последовательном чередовании диалогов и притч: европейская мысль объявляется неспособной разрешить важнейшие вопросы российской жизни и всемирного бытия.

Вместе с тем роман Русские ночи содержит исключительно высокую оценку творчества Шеллинга: «В начале ХIХ века Шеллинг был тем же, чем Христофор Колумб в ХV, он открыл человеку неизвестную часть его мира... его душу». Уже в 1820-х годах, переживая увлечение философией искусства Шеллинга, Одоевский написал ряд статей, посвященных проблемам эстетики. Но увлечение Шеллингом в духовной биографии Одоевского далеко не единственное. В 1830-е годы он находился под сильным влиянием идей новоевропейских мистиков Сен-Мартена, Арндта, Портриджа, Баадера и др. В дальнейшем Одоевский изучал патристику, проявляя, в частности, особый интерес к традиции исихазма. Результатом многолетних размышлений о судьбах культуры и смысле истории, о прошлом и будущем Запада и России стали Русские ночи.

«Односторонность есть яд нынешних обществ и причина всех жалоб, смут и недоумений», – утверждал Одоевский в Русских ночах. Эта универсальная односторонность, считал он, есть следствие рационалистического схематизма, не способного предложить сколько-нибудь полное и целостное понимание природы, истории и человека. По Одоевскому, только познание символическое может приблизить познающего к постижению «таинственных стихий, образующих и связующих жизнь духовную и жизнь вещественную». Для этого, пишет он, «естествоиспытатель воспринимает произведения вещественного мира, эти символы вещественной жизни, историк – живые символы, внесенные в летописи народов, поэт – живые символы души своей». Мысли Одоевского о символическом характере познания близки общей традиции европейского романтизма, в частности теории символа Шеллинга (в его философии искусства) и учению Ф.Шлегеля и Ф.Шлейермахера об особой роли в познании герменевтики – искусства понимания и интерпретации. Человек, по Одоевскому, в буквальном смысле живет в мире символов, причем это относится не только к культурно-исторической, но и к природной жизни: «В природе все есть метафора одно другого».

Сущностно символичен и сам человек. В человеке, утверждал мыслитель-романтик, «слиты три стихии – верующая, познающая и эстетическая». Эти начала могут и должны образовывать гармоническое единство не только в человеческой душе, но и в общественной жизни. Именно подобной цельности не обнаруживал Одоевский в современной цивилизации. Считая, что США олицетворяют вполне возможное будущее человечества, Одоевский с тревогой писал о том, что на этом «передовом» рубеже происходит уже «полное погружение в вещественные выгоды и полное забвение других, так называемых бесполезных порывов души».

В то же время он никогда не был противником научного и технического прогресса. На склоне лет Одоевский писал: «То, что называют судьбами мира, зависит в эту минуту от того рычажка, который изобретается каким-то голодным оборвышем на каком-то чердаке в Европе или в Америке и которым решается вопрос об управлении аэростатами». Бесспорным фактом для него было и то, что «с каждым открытием науки одним из страданий человеческих делается меньше». Однако в целом, несмотря на постоянный рост цивилизационных благ и мощь технического прогресса, западная цивилизация, по убеждению Одоевского, из-за «одностороннего погружения в материальную природу» может предоставить человеку лишь иллюзию полноты жизни. За бегство от бытия в «мир грез» современной цивилизации человеку рано или поздно приходится расплачиваться. Неизбежно наступает пробуждение, которое приносит с собой «невыносимую тоску».

Отстаивая свои общественные и философские взгляды, Одоевский нередко вступал в полемику как с западниками, так и со славянофилами. В письме лидеру славянофилов А.С.Хомякову (1845) он писал: «Странная моя судьба, для вас я западный прогрессист, для Петербурга – отъявленный старовер-мистик; это меня радует, ибо служит признаком, что я именно на том узком пути, который один ведет к истине».

Гоголь писал о них: «Воображения и ума – куча! Это ряд психологических явлений, непостижимых в человеке!» Речь идет, помимо Квартета, о повестях Opere del Cavaliere Giambatista Piranese и Себастиан Бах – в особенности о последней. Впоследствии их дополнила, по выражению поэтессы К.Павловой, «российская гофманиана»: повести Сегелиель, Косморама, Сильфида, Саламандра. Правда, пригласив Одоевского к ближайшему сотрудничеству в затеянном журнале «Современник», Пушкин писал: «Конечно, княжна Зизи имеет более истины и занимательности, нежели Сильфида. Но всякое даяние Ваше благо». Княжна Мими (1834) и Княжна Зизи (1835) – светские повести Ооевского, продолжающие намеченную еще в Елладии линию «метафизической сатиры». Взяв на себя еще при жизни Пушкина хлопоты по изданию второй книги «Современника», Одоевский после его смерти единолично выпустил седьмую. «Современник» продержался до вмешательства Белинского только благодаря Одоевскому.

Между тем Одоевский продолжает намеченное в Пестрых сказках и Городке в табакерке: изданные в 1838 Сказки и повести для детей дедушки Иринея становятся хрестоматийным детским чтением. Успех ободряет Одоевского, и он развивает его, предприняв в 1843 издание «народного журнала», т.е. периодического сборника «Сельское чтение»: в 1843–1848 опубликованы 4 книги, переизданные (до 1864) 11 раз. По свидетельству Белинского, Одоевский породил «целую литературу книг для простонародия». В статьях издания Одоевский под маской дяди (а позднее «дедушки») Иринея говорил о сложнейших вопросах простым народным языком, которым восхищался В.Даль. Из свершений Одоевского 1830-х годов надо отметить еще его пьесу Хорошее жалованье (1838) – сцены из чиновничьего быта, явственно предвосхищающие А.Н.Островского.

В 1850–1860-х годах Одоевский занимается историей и теорией «исконной великоросской музыки»: впоследствии публикуются его работы К вопросу о древнерусском песнопении (1861) и Русская и так называемая общая музыка (1867). Его считают и утверждают поборником официозной «народности»; между тем он пишет: «Народность – одна из наследственных болезней, которою умирает народ, если не подновит своей крови духовным и физическим сближением с другими народами». Сказавший во всеуслышание эти слова сановник и князь-рюрикович был занят в ту пору составлением исторического исследования о царствовании Александра II О России во второй половине XIX века. Органическим (в духе Шеллинга) приобщением российской культуры к европейской и был всю жизнь занят Одоевский. За два года до своей смерти он ответил на статью-прокламацию И.С.Тургенева Довольно! скромной и твердой программой деятельности русского просветительства под названием Не довольно!

Умер Одоевский в Москве 27 февраля (11 марта) 1869.

Биография

Владимир Федорович Одоевский родился 11 августа (по старому стилю 30 июля) 1803 г. в Москве в семье крупного чиновника. Впрочем, в разных источниках называются и 8, и 9 августа, а также 1804 г. вместо 1803.

Одоевский принадлежал к старинному княжескому роду (отец вел свою родословную от легендарного варяга Рюрика), который из-за бездетности на нем и закончился. Род Одоевских обеднел к моменту его рождения, а отец его умер, когда мальчику не было и пяти лет. Мать вторично вышла замуж, ребенок рос в семье родственников отца, назначенных его опекунами; отношения с ними были сложными. В раннем детстве начинается дружба с двоюродным братом – будущим декабристом А.И. Одоевским.

В 1816 г. Одоевский поступает в Московский университетский благородный пансион, дававший глубокое и всестороннее образование. Здесь юноша с особенным интересом изучал философию, в частности, увлекся трудами Шеллинга. Также он активно посещает литературные кружки, заседания Общества любителей российской словесности. Печататься Одоевский начинает уже в годы учебы: первые произведения («Разговор о том, как опасно быть тщеславным», «Дни досад») выходят в журнале «Вестник Европы».

В 1822 г., окончив пансион с золотой медалью, молодой человек погрузился в науки, в литературные и философские занятия. Он изучает анатомию, физику, химию, технику, становится завсегдатаем салона Зинаиды Волконской. А в 1823 г. со своим другом, поэтом Дмитрием Венивитиновым, создает Общество любомудрия. Целью его участников было изучение античных и немецких философов, создание оригинальной отечественной философии, из которой должна была возникнуть новая русская литература. «Любомудры» проповедовали необходимость для литературы не только чувств, но и мыслей, а для науки – не только логики, но и образности. Философия представлялась им всемогущим ключом к великим областям бытия. В отличие от декабристов, члены общества свою центральную задачу усматривали в просветительстве, в постепенных культурных преобразованиях. Одоевский и Кюхельбекер начинают издавать альманах «Мнемозина», в котором печатаются Пушкин, Грибоедов, Баратынский, Вяземский. Издание это, как и Общество любомудрия, прекращает свое существование после восстания декабристов. Опасаясь преследований, Одоевский сжигает в камине протоколы собраний и распускает общество.

В 1826 г. Одоевский женится и переезжает в Петербург. Он поступает на службу в Цензурный комитет Министерства внутренних дел. Он является одним из авторов либерального цензурного устава, первых законов об авторском праве.

Все последующие десятилетия имя его широко известно, он находится в самом центре литературной и культурной жизни России, сотрудничает с «Литературной газетой», с альманахом «Северные цветы». Пушкин приглашает его участвовать в издании задуманного им журнала «Современник» (оно продолжалось некоторое время и после смерти Пушкина). В литературном салоне Одоевского собираются выдающиеся писатели (Пушкин, Крылов, Грибоедов, Гоголь, Лермонтов, Кольцов, Тургенев, Достоевский, Островский, Гончаров), музыканты (Глинка, Даргомыжский, Балакирев, Рубинштейн), издатели, ученые, путешественники.

Сам он выступает как философ, прозаик, литературный и музыкальный критик. В 1833 г. были изданы «Пестрые сказки», вызвавшие восторг Гоголя. В 1834 г. отдельно опубликован «Городок в табакерке», одна из лучших во всей мировой словесности литературных сказок, выдерживающая сравнение с андерсеновскими и ставшая непременным чтением русских детей. Хрестоматийным детским чтением стали также «Сказки и повести для детей дедушки Иринея» (1838). Появились несколько романтических повестей с «музыкальными» сюжетами – «Последний квартет Бетховена», «Opere del Cavaliere Giambatista Piranese», «Себастиан Бах»; «российская гофманиана» – повести «Сегелиель», «Косморама», «Сильфида», «Саламандра». Успех имели и его светские повести – «Княжна Мими» (1834) и «Княжна Зизи» (1835).

А главным опытом Одоевского в области художественной словесности стал философский роман «Русские ночи», завершенный к 1843 и изданный в 1844 г в составе трехтомного собрания сочинений Одоевского

Как государственный чиновник и общественный деятель Одоевский активно занимался просвещением народа. Он был одним из издателей сборников «Сельское чтение», где помещались популярные статьи по самым различным проблемам – от медицинских и гигиенических до религиозно-нравственных. Он стал также одним из основателей Общества посещения бедных и в течение нескольких десятилетий играл видную роль в развитии российской благотворительности.

С 1846 по 1861 г. Одоевский был помощником директора Императорской Публичной библиотеки (ныне – Российская национальная библиотека) и заведующим Румянцевским музеем, хранителем его ценностей, впоследствии положенных в основу Российской государственной библиотеки.

В 40–60-е гг. писатель служит при дворе. Он становится камергером, затем гофмейстером двора, потом действительным статским советником, а в 1861 г. – сенатором.

В 1862 г., в связи с переводом Румянцевского музея в Москву Одоевский возвращается в родной город. Здесь он продолжает службу и активно участвует в культурно-общественной жизни: способствует основанию Консерватории, Русского музыкального общества, участвует в заседаниях Общества любителей российской словесности и Московского артистического кружка, читает популярные лекции, собирает вокруг себя литераторов, музыкантов, ученых.

В 60-е гг. Одоевский уходит из литературы, целиком отдавшись практической деятельности. Он с восторгом приветствует отмену крепостного права. Он изучает русские древности в хранилищах подмосковных монастырей, пишет статьи по педагогике, слушает дела в сенате.

За три года до смерти он отвечает на проникнутую скорбным унынием статью И.С. Тургенева «Довольно!» статьей «Недовольно!», проникнутой идеями просветительства и верой в нравственное развитие человечества.

Умер Владимир Федорович Одоевский 27 февраля 1869 г. Похоронен на Донском кладбище в Москве.

Биография

ОДОЕВСКИЙ, ВЛАДИМИР ФЕДОРОВИЧ (1803–1869), князь, русский писатель, журналист, издатель, музыковед. Родился 30 июля (11 августа) 1803 (по другим сведениям, 1804) в Москве. Последний потомок старинного княжеского рода. Отец его служил в должности директора Московского отделения Государственного банка, мать была крепостной крестьянкой.

В 1822 Одоевский с отличием окончил Московский университетский благородный пансион, где ранее обучались П.Вяземский и П.Чаадаев, Никита Муравьев и Николай Тургенев. В студенческие годы на него оказали влияние профессора Московского университета философы-шеллингианцы И.И.Давыдов и М.Г.Павлов. С 1826 Одоевский служил в цензурном комитете министерства внутренних дел, был составителем нового цензурного устава 1828 года. По переходе комитета в ведение министерства народного просвещения продолжил службу в должности библиотекаря. С 1846 – помощник директора Императорской публичной библиотеки и заведующий Румянцевским музеем, тогда находившимся в Санкт-Петербурге. С 1861 – сенатор. Первым выступлением Одоевского в печати были переводы с немецкого, опубликованные в «Вестнике Европы» в 1821. Там же в 1822–1823 публикуются Письма к Лужницкому старцу, одно из которых, Дни досад, привлекло своим негодующим настроем внимание А.С.Грибоедова, который познакомился с Одоевским и оставался его близким другом до конца своей жизни. В юношеские годы Одоевский был дружен со своим старшим двоюродным братом, поэтом и будущим декабристом А.И.Одоевским, как о том свидетельствует его Дневник студента (1820–1821): «Александр был эпохою в моей жизни». Брат безуспешно пытался остеречь его от «глубокомысленных умозрений непонятного Шеллинга», однако кузен выказал твердость и независимость в суждениях. В начале 1820-х годов Одоевский бывал на заседаниях «Вольного общества любителей российской словесности», где главенствовал Ф.Глинка, и входил в кружок переводчика и поэта С.Е.Раича, члена Союза благоденствия. Сблизился с В.

Кюхельбекером и Д.Веневитиновым, вместе с которым (и с будущим видным славянофилом И.Киреевским) в 1823 создал кружок «Общество любомудрия», став его председателем. Как вспоминал один из «любомудров», в «Обществе» «господствовала немецкая философия»: ее самым деятельным и вдумчивым разъяснителем Одоевский оставался более двух десятилетий. В 1824–1825 Одоевский с Кюхельбекером издают альманах «Мнемозина» (опубликовано 4 кн.), где печатаются, кроме самих издателей, А.С.Пушкин, Грибоедов, Е.А.Баратынский, Н.М.Языков. Участник издания Н.Полевой писал впоследствии: «Там были неведомые до того взгляды на философию и словесность Многие смеялись над «Мнемозиною», другие задумывались». Именно «задумываться» и учил Одоевский; даже его опубликованный в альманахе горестный этюд светских нравов Елладий В.Г.Белинский назвал «задумчивой повестью».

Одоевский ревностно исполнял служебные обязанности, педантично пополнял свои необъятные знания, вырабатывал мировоззрение и создавал свой главный опыт в области художественной словесности – философский роман Русские ночи, завершенный к 1843 и изданный в 1844 в составе трех томов Сочинений князя В.Ф.Одоевского. Роман, по сути дела, представляет собой приговор немецкой философии от лица русской мысли, выраженный во внешне прихотливом и чрезвычайно последовательном чередовании диалогов и притч: европейская мысль объявляется неспособной разрешить важнейшие вопросы российской жизни и всемирного бытия. Вместе с тем роман Русские ночи содержит исключительно высокую оценку творчества Шеллинга: «В начале ХIХ века Шеллинг был тем же, чем Христофор Колумб в ХV, он открыл человеку неизвестную часть его мира его душу». Уже в 1820-х годах, переживая увлечение философией искусства Шеллинга, Одоевский написал ряд статей, посвященных проблемам эстетики. Но увлечение Шеллингом в духовной биографии Одоевского далеко не единственное. В 1830-е годы он находился под сильным влиянием идей новоевропейских мистиков Сен-Мартена, Арндта, Портриджа, Баадера и др. В дальнейшем Одоевский изучал патристику, проявляя, в частности, особый интерес к традиции исихазма.

Результатом многолетних размышлений о судьбах культуры и смысле истории, о прошлом и будущем Запада и России стали Русские ночи. «Односторонность есть яд нынешних обществ и причина всех жалоб, смут и недоумений», – утверждал Одоевский в Русских ночах. Эта универсальная односторонность, считал он, есть следствие рационалистического схематизма, не способного предложить сколько-нибудь полное и целостное понимание природы, истории и человека.

По Одоевскому, только познание символическое может приблизить познающего к постижению «таинственных стихий, образующих и связующих жизнь духовную и жизнь вещественную». Для этого, пишет он, «естествоиспытатель воспринимает произведения вещественного мира, эти символы вещественной жизни, историк – живые символы, внесенные в летописи народов, поэт – живые символы души своей». Мысли Одоевского о символическом характере познания близки общей традиции европейского романтизма, в частности теории символа Шеллинга (в его философии искусства) и учению Ф.Шлегеля и Ф.Шлейермахера об особой роли в познании герменевтики – искусства понимания и интерпретации. Человек, по Одоевскому, в буквальном смысле живет в мире символов, причем это относится не только к культурно-исторической, но и к природной жизни: «В природе все есть метафора одно другого». Сущностно символичен и сам человек. В человеке, утверждал мыслитель-романтик, «слиты три стихии – верующая, познающая и эстетическая». Эти начала могут и должны образовывать гармоническое единство не только в человеческой душе, но и в общественной жизни. Именно подобной цельности не обнаруживал Одоевский в современной цивилизации. Считая, что США олицетворяют вполне возможное будущее человечества, Одоевский с тревогой писал о том, что на этом «передовом» рубеже происходит уже «полное погружение в вещественные выгоды и полное забвение других, так называемых бесполезных порывов души».

Изданию романа Русские ночи предшествовали многие творческие свершения: в 1833 были изданы Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою (эту словесную маску Одоевский использовал до конца дней), которые произвели чрезвычайное впечатление на Н.В.Гоголя и предвосхитили образность и тональность его Носа, Невского проспекта и Портрета. В 1834 отдельно опубликован Городок в табакерке, одна из лучших во всей мировой словесности литературных сказок, выдерживающая сравнение с андерсеновскими и ставшая непременным чтением русских детей. Появились несколько романтических повестей, начиная с Последнего квартета Бетховена, опубликованного в 1831 в альманахе «Северные цветы». Гоголь писал о них: «Воображения и ума – куча! Это ряд психологических явлений, непостижимых в человеке!». Речь идет, помимо Квартета, о повестях Opere del Cavaliere Giambatista Piranese и Себастиан Бах – в особенности о последней. Впоследствии их дополнила, по выражению поэтессы К.Павловой, «российская гофманиана»: повести Сегелиель, Косморама, Сильфида, Саламандра. Правда, пригласив Одоевского к ближайшему сотрудничеству в затеянном журнале «Современник», Пушкин писал: «Конечно, княжна Зизи имеет более истины и занимательности, нежели Сильфида. Но всякое даяние Ваше благо». Княжна Мими (1834) и Княжна Зизи (1835) – светские повести Ооевского, продолжающие намеченную еще в Елладии линию «метафизической сатиры». Взяв на себя еще при жизни Пушкина хлопоты по изданию второй книги «Современника», Одоевский после его смерти единолично выпустил седьмую. «Современник» продержался до вмешательства Белинского только благодаря Одоевскому. Между тем Одоевский продолжает намеченное в Пестрых сказках и Городке в табакерке: изданные в 1838 Сказки и повести для детей дедушки Иринея становятся хрестоматийным детским чтением.

Успех ободряет Одоевского, и он развивает его, предприняв в 1843 издание «народного журнала», т.е. периодического сборника «Сельское чтение»: в 1843–1848 опубликованы 4 книги, переизданные (до 1864) 11 раз. По свидетельству Белинского, Одоевский породил «целую литературу книг для простонародия». В статьях издания Одоевский под маской дяди (а позднее «дедушки») Иринея говорил о сложнейших вопросах простым народным языком, которым восхищался В.Даль. Из свершений Одоевского 1830-х годов надо отметить еще его пьесу Хорошее жалованье (1838) – сцены из чиновничьего быта, явственно предвосхищающие А.Н.Островского. В 1850–1860-х годах Одоевский занимается историей и теорией «исконной великоросской музыки»: впоследствии публикуются его работы К вопросу о древнерусском песнопении (1861) и Русская и так называемая общая музыка (1867). Его считают и утверждают поборником официозной «народности»; между тем он пишет: «Народность – одна из наследственных болезней, которою умирает народ, если не подновит своей крови духовным и физическим сближением с другими народами». Сказавший во всеуслышание эти слова сановник и князь-рюрикович был занят в ту пору составлением исторического исследования о царствовании Александра II О России во второй половине XIX века. Органическим (в духе Шеллинга) приобщением российской культуры к европейской и был всю жизнь занят Одоевский. За два года до своей смерти он ответил на статью-прокламацию И.С.Тургенева Довольно! скромной и твердой программой деятельности русского просветительства под названием Не довольно! Умер Одоевский в Москве 27 февраля (11 марта) 1869.

Биография (ru.wikipedia.org)

Был последним представителем одной из старейших ветвей рода Рюриковичей. Его отец Фёдор Сергеевич (родной брат И. С. Одоевского) происходил по прямой линии от черниговского князя Михаила Всеволодовича, замученного в 1246 году в Орде и причисленного к лику святых.

Мать Екатерина Алексеевна (девичья фамилия неизвестна) из крепостных [1]. Оставшись сиротой в раннем возрасте, воспитывалась в доме опекуна, двоюродного дяди по отцовской линии, генерала Дмитрия Андреевича Закревского.[2]

Первый московский период

Обычно жизнь и творчество Одоевского делится на три периода, границы между которыми более или менее совпадают с его переездами из Москвы в Петербург и обратно.

Первый период относится к жизни в Москве, в маленькой квартире в Газетном переулке в доме своего родственника, князя Петра Ивановича Одоевского[3]. Одоевский тогда учился в Московском университетском благородном пансионе (1816—1822). Большое вляние на мировоззрение оказала дружба с двоюродным братом А. И. Одоевским. Как он признался в Дневнике студента (1820—1821), «Александр был эпохою в моей жизни»[4].

Его имя осталось на золотой доске пансиона, вместе с именами: Жуковского, Дашкова, Тургенева, Мансурова, Писарева[3].

С 1823 года находился на государственной службе[2]. На квартире В. Одоевского собирался кружок «Общество любомудрия», созданный под влиянием шеллингианских идей преподававших в пансионе профессоров Московского университета М. Г. Павлова и Д. М. Велланского. Среди постоянных членов этого кружка были А. И. Кошелев, Д. В. Веневитинов, И. В. и П. В. Киреевские, В. К. Кюхельбекер. Регулярно посещали заседания А. С. Хомяков и М. П. Погодин. Собрания кружка проходили в 1823—1825 годах и завершились его ликвидацией после восстания декабристов.

В те же годы Одоевский пробует свои силы на литературном поприще: вместе с Кюхельбекером издает альманах «Мнемозина» и пишет роман «Иероним Бруно и Пьетро Аретино», оставшийся не завершенным. В 1826 году он переехал в Санкт-Петербург, где женился и поступил на службу во 2 отделение собственной Его Величества канцелярии, под начальство графа Блудова[3].

Творчество петербургского периода

Для второго периода в творчестве Одоевского характерно увлечение мистическими учениями, прежде всего мистической философией Сен-Мартена, средневековой натуральной магией и алхимией. Он активно занимается литературным творчеством. Пишет романтические и дидактические повести, сказки, публицистические статьи, сотрудничает с пушкинским «Современником», «Вестником Европы» несколькими энциклопедиями. Редактировал «Журнал Министерства Внутренних дел».

В 1846 году был назначен помощником директора Императорской публичной библиотеки и директором Румянцевского музея.

К этому же времени относится и лучшее, по общему признанию, из его произведений — сборник философских эссе и рассказов под общим названием «Русские ночи» (1844), данных в форме философской беседы между несколькими молодыми людьми. Сюда вплетены, например, рассказы «Последнее самоубийство» и «Город без имени», описывающие фантастические последствия, к которым приводит реализация закона Мальтуса о возрастании населения в геометрической прогрессии, а произведений природы — в арифметической, и теории Бентама, кладущую в основание всех человеческих действий исключительно начало полезного, как цель и как движущую силу. Лишённая внутреннего содержания, замкнутая в лицемерную условность светская жизнь находит себе живую и яркую оценку в «Насмешке Мертвеца» и в особенности в патетических страницах «Бала» и описании ужаса перед смертью испытываемого собравшейся на балу публикой.

Примерно к этому же времени относится участие Одоевского в кружке Белинского[5], подготовка трёхтомника собрания сочинений, также увидевшего свет в 1844 году и остающегося до сих пор не переизданным.

Тогда же в 1840-е гг.Одоевский постепенно меняет своё мировоззрение: он разочаровывается в мистицизме, признает ценности новоевропейского естествознания и начинает активно пропагандировать идеалы народного просвещения. Наибольшую активность он развивает на этом поприще уже после возвращения в Москву в 1861 г., куда он приезжает вместе с Румянцевским музеем и во главе его. Одновременно он был назначен сенатором московских департаментов сената, где состоял до самой смерти.

Теория музыки и музыкальная практика

По воспоминаниям современников, интерес к музыке у Одоевского проснулся ещё в ранней юности. Даже в его маленькой квартирке в Газетном переулке размещалось небольшое кабинетное фортепиано. Особенно его привлекала музыкальная теория и, прежде всего, теория темперации. Неприменимость равномерно темперированной хроматической гаммы, используемой в классической музыке, для воспроизведения применявшихся в народной музыкальной практике музыкальных ладов, стала очевидной ему, когда он записывал с голоса народные напевы. Это открытие, вероятно, сделанное в конце 1840-х годов, в значительной степени определило направление его дальнейших изысканий и доказало ему действенность методов экспериментальной науки нового времени.

От народной музыки Одоевский перешёл к исследованию древних церковных ладов. Он понял, что и здесь традиция не укладывается в рамки, задаваемые равномерной темперацией, и стал изучать возможности энгармонических музыкальных инструментов. Результаты этих исследований нашли своё отражение в серии статей («Русская и так называемая общая музыка», «Об исконной великорусской песне», речь к открытию Московской консерватории «Об изучении русской музыки не только как искусства, но и как науки», «Музыкальная грамота или основания музыки для немузыкантов», «Музыка с точки зрения акустики»). Отчасти Одоевский смог воплотить свои идеи в созданном им «энгармоническом клавицине».

Энгармонический клавицин

Этот инструмент был заказан у мастера немецкого происхождения А. Кампе, проживавшего в Москве и содержавшего в Газетном переулке фортепианную фабрику, перешедшую в конце века к его дочери, в замужестве Смоляниновой. В архиве сохранилась расписка от 11 февраля 1864 г. о выплате 300 рублей серебром за изготовление инструмента. Хотя Одоевский называл его «клавицином», это было стандартное молоточковое фортепиано, с тем лишь отличием, что каждая его чёрная клавиша делилась надвое, кроме того у него было по одной чёрной клавише там, где обычно их нет — между си и до и между ми и фа. Таким образом, вместо обычных 12 полутонов в одной октаве на инструменте Одоевского имеется 17 «микротонов», что соответствует представлениям А. С. Оголевца о возможных логичных темперациях[6]. Этот инструмент хранится ныне в Музее музыкальной культуры им. Глинки в Москве.

Общественная деятельность

Кроме неутомимой деятельности по собиранию, сохранению и реставрации русского музыкального наследия, — прежде всего в том, что касается православной церковной музыки, Одоевский не жалел сил и на некоторых иных поприщах. Одной из выдающихся сторон его литературной деятельности была забота о просвещении народа, в способности и добрые духовные свойства которого он страстно верил. Долгие годы он состоял редактором «Сельского Обозрения», издававшегося министерством внутренних дел; вместе с другом своим, А. П. Заблоцким-Десятовским, выпустил в свет книжки «Сельского чтения», в 20 тысячах экземпляров, под заглавиями: «Что крестьянин Наум твердил детям и по поводу картофеля», «Что такое чертеж земли и на что это пригодно» (история, значение и способы межевания) и т. д.; написал для народного чтения ряд «Грамоток дедушки Иринея» — о газе, железных дорогах, порохе, повальных болезнях, о том, «что вокруг человека и что в нём самом», — и, наконец, издал «Пёстрые сказки Иринея Гамозейки», написанные языком, которым восхищался знаток русской речи Даль, находивший, что некоторым из придуманных Одоевским поговорок и пословиц может быть приписано чисто народное происхождение (например «дружно не грузно, а врозь хоть брось»; «две головни и в чистом поле дымятся, а одна и на шестке гаснет»…). Его хлопотам обязаны были своим разрешением «Отечественные записки».

Приветствуя облегчение цензурных правил в 1865 г., Одоевский настойчиво высказывался против взятой из наполеоновской Франции системы предостережений и ратовал за отмену безусловного воспрещения ввоза в Россию враждебных ей книг.

Преобразования Александра II, обновившие русскую жизнь, встретили в Одоевском восторженное сочувствие. Он предлагал считать в России новый год с 19 февраля и всегда, в кругу друзей, торжественно праздновал «великий первый день „свободного труда“, как он сам выразился в стихотворении, написанном после чтения манифеста об упразднении крепостного права. Когда в 1865 г. в газете „Весть“ была помещена статья, в которой проводился, под предлогом упорядочения нашего государственного устройства, проект дарования дворянству таких особых преимуществ, которые, в сущности, были бы восстановлением крепостного права, только в другой форме, — князь Одоевский написал горячий протест, в котором, от имени многих его подписавших, говорил, что задача дворянства состоит в следующем: 1) приложить все силы ума и души к устранению остальных последствий крепостного состояния, ныне с Божией помощью уничтоженного, но бывшего постоянным источником бедствий для России и позором для всего её дворянства; 2) принять добросовестное и ревностное участие в деятельности новых земских учреждений и нового судопроизводства, и в деятельности этой почерпать ту опытность и знание дел земских и судебных, без которых всякое учреждение осталось бы бесплодным, за недостатком исполнителей; 3) не поставлять себе целью себялюбивое охранение одних своих сословных интересов, не искать розни с другими сословиями перед судом и законом, но дружно и совокупно со всеми верноподданными трудиться для славы Государя и пользы всего отечества и 4) пользуясь высшим образованием и большим достатком, употреблять имеющиеся средства для распространения полезных знаний во всех слоях народа, с целью усвоить ему успехи наук и искусств, насколько это возможно для дворянства».

С чрезвычайным вниманием следил Одоевский за начатой в 1866 году тюремной реформой и за введением работ в местах заключения, ещё в «Русских ночах» указав на вредную сторону исправительно-карательных систем, основанных на безусловном уединении и молчании. Обновлённый суд нашёл в нём горячего поборника. «Суд присяжных, — писал он, — не тем хорош, что судит справедливее и независимее судей чиновников. Очень может статься, что умный чиновник рассудит дело толковее и решит справедливее, нежели присяжный неюрист… Суд присяжных важен тем, что наводит на осуществление идеи правосудия таких людей, которые и не подозревали необходимости такого осуществления; он воспитывает совесть. Всё, что есть прекрасного и высокого в английских законах, судах, полиции, нравах — все это выработалось судом присяжных, то есть возможностью для каждого быть когда-нибудь бесконтрольным судиёй своего ближнего, но судьёй во всеуслышание, под критикой общественного мнения. Никогда общественная правдивость не выработается там, где судья — чиновник, могущий ожидать за решение награды или наказания от министерской канцелярии» («Русский Архив», 1874, № 7).

Одоевскому принадлежит почин в устройстве детских приютов; по его мысли основана в Петербурге больница для приходящих, получившая впоследствии наименование Максимилиановской; он же был учредителем Елисаветинской детской больницы в Петербурге и вторым председателем Крестовоздвиженской общины сестёр милосердия. В осуществлении задуманных им способов прийти на помощь страждущим и «малым сим» Одоевский встречал поддержку со стороны великой княгини Елены Павловны, к тесному кружку которой он принадлежал. Главная его работа и заслуга в этом отношении состояла в образовании, в 1846 году, Общества посещения бедных в Петербурге, деятельности которого впоследствии он всячески содействовал.

По смерти он не оставил ни детей, ни какого-либо состояния. В болезни его поддерживала верная и заботливая жена Ольга Степановна, урождённая Ланская. Она умерла в 1873 г., и со смертью их прекратилась фамилия князей Одоевских.

Похоронен на Донском кладбище в Москве[7].

После его смерти вдова передала архив мужа в Российскую национальную библиотеку РНБ, г. Санкт-Петербург, Государственный центральный музей музыкальной культуры им. М. И. Глинки|Музей музыкальной культуры,книжное собрание в Российскую государственную библиотеку РГБ г. Москва.

Адреса в Москве

* дом в Москве у Харитония в Огородниках — Большой Харитоньевский переулок на пересечении с Малым Козловским) один из домов отца Одоевского. Когда-то вся левая, нечётная сторона Малого Козловского переулка составляла одно владение, которое в 1804 году приобрела жена князя Ф. С. Одоевского. В 1895 году для благотворительных целей построили два здания: Ксениевский (№1, арх. М. К. Геппенер) и Долгоруковский приюты (№3, арх. Д. В. Шапошников). В 1919—1922 гг. здесь находится Академия воздушного флота.
* дом Авдотьи Петровны Филипповой (бабки Одоевского по матери) в Пречистенской части во 2 квартале № 137, в приходе священномученика Власия (сгорел во время нашествия Наполеона).
* дом Аграфены Петровны Глазовой (с 1819 года жил частично).
* дом деда Сергея Ивановича Одоевского (до 1811) у церкви Сергия в Крапивниках.
* с 1816 — в доме при Московском пансионе на углу Тверской и Газетного (не сохранился, снесён, ныне Центральный телеграф), иногда жил у матери до 1819 в Пречистенской части, у Старой Конюшенной.
* 1822—1826 работает в Московском архиве Коллегии иностранных дел (Хохловский переулок), живёт в Газетном переулке 3, в доме двоюродного деда Петра Ивановича Одоевского, который перешёл племяннице, Варваре Ивановне Ланской. Здесь по субботам собиралось Общество любомудрия[8].
* бывает в доме С. Н. Бегичева на Мясницкой, где жил Грибоедов; в доме Н. Н. Муравьева на Большой Дмитровке в кружке Раича, в Кривоколенном переулке у Веневитинова, на Тверской, 14 у Волконской.
* с 1867 — на Остоженке на углу с Крымской площадью в бывшем дворце Елены Павловны (арх. Жилярди). Теперь на этом месте Дипломатическая академия МИД.
* 1864—1869 — Смоленский бульвар, дом 17 — жил и здесь же умер. Здесь у него бывали И. С.Тургенев, Л. Н.Толстой и П. И.Чайковский. Является памятником Федерального значения [9]

Адреса в Санкт-Петербурге

* 1826—1838 — дом Ланского — Мошков переулок, 1;
* 1838—1841 — Дом Серебряниковых — набережная р. Фонтанки, 35;
* 1841—1844 — дом Шлипенбаха — Литейный проспект, 36;
* 1846—1861 — доходный дом А. В. Старчевского — Английская набережная, 44.

Труды Одоевского по музыке

* Последний квартет Бетховена // Северные цветы на 1831 год. СПб., 1830
* Себастьян Бах // Московский наблюдатель, 1835, ч. 2, [май, кн. 1]
* Письмо к любителю музыки об опере г. Глинки «Жизнь за царя» // Северная пчела, 1836, № 280
* Второе письмо к любителю музыки об опере Глинки «Жизнь за царя», или «Сусанин» // там же, 1836, № 287-88
* Новая русская опера: «Жизнь за царя» // Литературные прибавления к «Русскому инвалиду» (1837); перепечатка: Глинка. Творческий путь. Том 22. Ред. Т.Н.Ливанова и В.В.Протопопов.
* О новой сцене в опере «Жизнь за царя». Сочинение М. И. Глинки (1837) // перепечатка там же
* «Руслан и Людмила» (1842) // там же
* Записки для моего праправнука о литературе нашего времени и о прочем. Письмо г. Бичева — «Руслан и Людмила», опера г. Глинки (1842) // Отечественные записки, 1843, т. 26, № 2
* Приложение к биографии М. И. Глинки [написанной В.В.Стасовым]
* Об изучении русской музыки не только как искусства, но и как науки (речь к открытию Московской консерватории 1 сентября 1866 года)
* Письмо кн. В. Ф. Одоевского к издателю об исконной великорусской музыке // Калики перехожие. Сб. стихов и исследование П. Бессонова, ч. 2, вып. 5, 1863
* Вагнер в Москве // Современная летопись. Воскресные прибавления к «Московским ведомостям», 1863, № 8
* Рихард Вагнер и его музыка // там же, 1863, № 11
* Заметка о пении в приходских церквах // День, 1864, № 4
* К вопросу о древнерусском пении // День, 1864 г., № 4, 17
* К делу о церковном пении // Домашняя беседа, 1866, вып. 27 и 28
* Русская и так называемая общая музыка // Русский (Погодина), 1867, № 11-12
* Музыкальная грамота, или Основания музыки для немузыкантов. Вып. 1. М., 1868
* Краткие заметки о характеристике русского церковного православного пения // Труды первого Археологического съезда в Москве. М., 1871
* Различие между ладами (Tonarten, tons) и гласами (Кirchen-tonarten, tons d'eglise) // там же
* Мирская песня, написанная на восемь гласов крюками с киноварными пометами // там же
* Опыт теории изящных искусств, с особенным применением оной к музыке (не завершен)
* Гномы XIX столетия (не завершен)

Издания сочинений

* Музыкально-литературное наследие. Общая ред. <…> Г. Б. Бернандта, М., 1956;
* Одоевский В.Ф. Русские ночи / Издание подготовили Б.Ф. Егоров, Е.А. Маймин, М.И. Медовой. — Л.: Наука, 1975. — 319 с. (Литературные памятники);
* Одоевский В.Ф. Сочинения. В 2-х т. — М.: Худож. лит., 1981. (Т. 1.: Русские ночи; Статьи. Т. 2.: Повести);
* В.Ф.Одоевский. Последний квартет Бетховена. Повести, рассказы, очерки. Одоевский в жизни. М.: Московский рабочий, 1982 (также содержит подборку мемуарных очерков);
* Одоевский В.Ф. Пестрые сказки / Издание подготовила М.А. Турьян. СПб.: Наука, 1996. — 204 с. (Литературные памятники);
* Князь Владимир Одоевский. К 200-летию со дня рождения. Сочинения для органа // Труды ГЦММК им. М.И. Глинки. М., 2003;
* Одоевский В.Ф. Дневники. Переписка. Материалы. Ред. М.В. Есипова. М: ГЦММК им. Глинки, 2005.

Память

* В честь Одоевского названа музыкальная школа на Докучаевом переулке.

Примечания

1. В. Ф. Одоевский: биография, произведения
2. 1 2 В. Ф. Одоевский на страницах «Белого города»
3. 1 2 3 Воспоминания М. Погодина 13.04.1869 — «В память о князе В. Ф. Одоевском»
4. Биография В. Ф. Одоевского в Энциклопедии «Кругосвет»
5. В. А. Панаев Из «воспоминаний». Из главы XXIII …Субботы у И. И. Панаева… // В. Г. Белинский в воспоминаниях современников / составление, подготовка текста и примечаний А. А. Козловского и К. И. Тюнькина; вступительная статья К. И. Тюнькина — 2-е издание. — М., 1977. — 736 с. — (Серия литературных мемуаров). — 50000 экз.
6. Оголевец, А. С. Основы гармонического языка. — М.-Л., 1941.
7. Донское кладбище (Проверено 14 ноября 2009)
8. Князь В. Ф. Одоевский в критике и мемуарах
9. Городской реестр недвижимого имущества города Москвы

Литература

* В память о князе В. Ф. Одоевском.М., 1869.
* Пятковский А. П. Князь В. Ф. Одоевский. — СПб., 1870.
* Черта в характере князя В.Ф. Одоевского / Публ. Н. Путяты // Русский архив, 1870. - Изд. 2-е. - М., 1871. - Стб. 927-931.
* Сумцов Н. Ф. Князь В. Ф. Одоевский. Харьков, 1884.
* Янчук Н.А. Князь В.Ф.Одоевский и его значение в истории русской церковной и народной музыки // Труды музыкально-этнографической комиссии. Т. 1. М., 1906, сс. 411-427.
* Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. М., 1913.
* Виргинский В. С. В. Ф. Одоевский. 1804—1869. Естественнонаучные взгляды. М.: Наука, 1975.
* Ступель А. Владимир Федорович Одоевский. Л.: Музыка, 1985.
* Гаврюшин Н. К. На границе философии и богословия: Шеллинг — Одоевский — митрополит Филарет (Дроздов) // Богословский вестник. — 1998. — № 2. — С. 82—95.
* Баюк Д. Математическая теория темперации. Князь Владимир Федорович Одоевский и его «энгармонический клавесин» // Историко-математические исследования, 1999, № 39.
* Койре А. Философия и национальная проблема в России начала XIX века. — М., 2003.
* Тухманова З. Энгармонический рояль князя В.Ф. Одоевского // Старинная музыка, 2005, № 3-4.
* Saponov M. Furst Vladimir Odojevskij, Richard Wagner und die Orgel "Sebastianon" // Musikinstrumentenbau im interkulturellen Diskurs, hrsg. v. E. Fischer. Bd. 1. Stuttgart, 2006.

Средства выражения пространственного континуума в сказке В.Ф. Одоевского «Игоша» (Огородникова Л.А.)

Анализ пространственно-временной организации текста – важнейший этап его филологического анализа. Выявить, какими средствами выражен пространственный континуум в сказке В.Ф. Одоевского «Игоша», - цель данной статьи.

Обращение к творчеству В.Ф. Одоевского не случайно. Литературное дарование писателя своеобразно. По словам литературоведа Е.А. Маймина, «историко-литературное значение его творчества, быть может, не до конца осознано и определено, но в целом оно неоспоримо» [Маймин].

Сказка В.Ф. Одоевского «Игоша» включена в школьную программу. Наши материалы могут оказать существенную помощь учителю-словеснику при работе над анализом текста данного произведения.

М.А. Турьян, исследователь творчества В.Ф. Одоевского, отметил особенность поэтики сказки «Игоша»: «Сосуществование параллельных планов – фантастического и реального – воспроизведено здесь как неуловимое, легко переливающееся одно в другое чередование детской грёзы и действительной жизни, как состояние полусна-полуяви, когда факты сиюминутного бытия продолжают свою жизнь, своё развитие в иной, «ирреальной» ипостаси – и вновь возвращаются в действительность» [Турьян 1991: 23]. Три основные пространственные точки зрения (повествователя, мифического существа Игоши, точка зрения взрослых персонажей – батюшки и няни), которые выделяются в структуре повествования, соответствуют разным ракурсам в описании и изображении событий. Мифопоэтическое представление о пространстве возникает уже после заглавия. Игоша – существо в славянской мифологии. Уже в самом начале сказки формируется семантическая оппозиция: фантастическое – реальное. Пространство сказки представляет детская. Игрушки, ковёр, нянюшка - это особого рода номинации, локальные указатели [Чернухина 1984: 42]. Они не имеют пространственного значения, но относят изображаемое к определённому пространству, в частности к детской: «Я сидел с нянюшкой в детской; на полу разостлан был ковёр, на ковре игрушки» (здесь и в дальнейшем цитаты приводятся по факсимильному воспроизведению издания 1833 В.Ф. Одоевский «Сказки Иринея Модестовича Гомозейки» с учётом норм современной русской орфографии и пунктуации). Лексема игрушки – центральная в соответствующей тематической группе. Она объединяет слова с периферийной семой локальности, такие, как моська, барабан, барабанщик, колясочка. Реалии действительной жизни заполняют пространство мифического существа: «маленький человек прямо к столу, где у меня стояли рядком игрушки, вцепился зубами в салфетку и потянул её, как собачонка; посыпались мои игрушки: и фарфоровая моська вдребезги, барабан у барабанщика выскочил, у колясочки слетели колёса...» Мифопоэтическое пространство, столь существенное для В.Ф.Одоевского, воплотилось в таких значимых пространственных объектах, как дверь, окно (рама): «Вдруг дверь отворилась...»; «и я, бывало, как дверь, окно ли отворится – тотчас забегу посмотреть».; «рама выскочила, и Игоша с ботинкой на голове запрыгал у меня по комнате». Известно, что образ двери в древности интерпретировался как тот «горизонт», та «межа», которые смотрели в противоположные стороны света и мрака и образно выражали точку «предела» [Фрейденберг 1978: 563]. Окно как взгляд на мир также устойчивый образ, используемый в литературе.

Пространство сказки одновременно является и открытым, и замкнутым. В сказке, с одной стороны, упоминаются город, дорога, изба, конюшня, церковь. С другой – пространство ограничено детской комнатой с няней и игрушками. Это пространство постепенно сужается для повествователя, меняется окружение ребёнка. Он оказывается в пустой комнате: «батюшка ...посадил меня в пустую комнату, такую пустую, что в ней не было ни стола, ни стула, ни даже скамейки». Пространство сужается ещё больше: «В слезах я побрёл к углу»; «батюшка увидит, я опять в угол».

При помощи повторяющихся лексических средств подчёркивается сосуществование параллельных планов повествования: «игрушки, а между игрушками я»; «..и я очутюсь на ковре с игрушками посредине комнаты»; «и я снова очутился на ковре между игрушек»; «Смотрю, маленький человечек прямо к столу, где у меня стояли рядком игрушки... посыпались мои игрушки»; «зачем ты сронил мои игрушки, едакой злыдень!». Герой-повествователь живёт одновременно в реальном и фантастическом пространстве. Предлог между с творительным падежом существительного и устаревшее его сочетание с родительным падежом означает «положение предмета, лица посредине, среди кого-чего-н.» [Ожегов, Шведова 1999: 348]. Юному созданию близок любой мир. Его окружают предметы реального пространства, они же существуют с ним и в мире грёз. Повтор слов с конкретно-предметным значением придаёт достоверность повествованию: «и Игоша стал повёртываться со стороны в сторону и опять к столу, на котором нянюшка поставила свой заветный чайник, очки, чашку без ручки, и два кусочка сахару...», «Игоша потянул за салфетку и полетели на пол и заветный нянюшкин чайник, и очки выскочили из очешника, и чашка без ручки расшиблась, и кусочек сахарца укатился...» Реально видимое пространство дополняется воображаемым.

Степень заполненности пространства важна для образной системы произведения. Как уже было сказано, пространство повествователя характеризуется заполненностью предметами его, детского, мира. Взрослым этот мир чужд. Там, где появляется Игоша, взрослых нет. Это подчёркивается специальными лексическими средствами: «Едва я остался один, как Игоша явился ко мне».

Важным средством выражения пространственного дейксиса в данном тексте являются конструкции предложно-падежных форм имени в сочетании с предлогом с пространственным значением: под бильярд, на столе, на ковре, на полу. В тексте встречаются подобные конструкции со словами, включающими в свою семантику пространственную сему: на дворе, со двора, на дороге, на завражке, в комнату, посредине комнаты, в церкви, в столовую. Пространство воплощается и с помощью наречий (там, тут, здесь), которые служат распространителями простых предложений: «Смотрю: там стоит Игоша...»; «...не тут ли безрукий...»; «Посмотрим... что здесь разобьёт Игоша!».

Ярким выражением пространственных точек зрения персонажей являются глагольные формы. Пространственная позиция повествователя и персонажей то динамическая, то статическая.

Конструкции с предикатами движения («няня на минутку вышла»; «Игоша не успел окончить, как нянюшка вошла ко мне в комнату; Игоша не прост молодец, разом лыжи навострил...») отражают перемещение в пространстве персонажей. «Вошла» - «лыжи навострил» контекстуальная антонимия, характеризующая отсутствие пространственной близости персонажей.

В соответствии с развитием действия меняется положение героя-повествователя. Глаголы движения и статики вместе с сочетающимися с ними предложно-падежными формами с локальным значением, наречиями со значением места создают пластичное представление пространства: «В слезах я побрёл к углу. Смотрю: там стоит Игоша; только батюшка отвернётся, а он меня головой толк да толк в спину, и я очутюсь на ковре с игрушками посредине комнаты; батюшка увидит, я опять в угол; отворотится, а Игоша снова меня толкнёт». Глагол очутиться дважды повторяется в тексте. Он означает «неожиданно оказаться в каком-н. месте» [Ожегов, Шведова 1999: 487]. Конструкции с данной лексемой воплощают «причудливое и свободное смешение необыкновенного и повседневного, бытового» [Маймин]. Для взрослых закрыт доступ к пространству мифического существа. Глагольная приставка от (отвернётся, отворотится) означает удаление, движение в сторону. «Игоша для батюшки был невидим» - нейтральная глагольная форма «невидим» приобретает контекстуальную оценочность.

Глагольные лексемы являются единицами различных семантических полей, которые входят в категорию пространства. Они составляют, к примеру, такие группировки, как «нахождение в пространстве» - сидеть, остановиться, остаться, стоять; «изменение положения» - вертеться, прыгать, повёртываться; «направление» (по нашим наблюдениям, эта группировка представлена в анализируемом тексте наибольшим количеством лексем) – посмотреть, прибежать, отъехать, пойти, являться, полететь, побрести, укатиться, оттолкнуть.

Таким образом, отмеченная исследователями двуплановость сказки В.Ф. Одоевского «Игоша» представлена в структуре произведения двумя типами пространства – реального и фантастического. Реалии объективно существующего мира (их воплощением является конкретно-предметная лексика) накладываются на фабулу фольклорной былички. Сигналами мифологического плана текста является, помимо заглавия, указание на существование таких важных пространственных точек, как дверь, окно. Пространственный мир грёз доступен лишь маленькому герою повествования. Ярким выражением пространственной точки зрения взрослых персонажей является глагольная лексика, отдельные единицы которой создают эстетический эффект невозможности проникновения в мир фантастики. Средства выражения пространственного континуума в сказке В.Ф. Одоевского «Игоша» - слова разных частей речи с локальной семантикой, предлоги пространственного значения, слова с периферийными семами локальности.

Итак, категория пространства – важнейшая часть логической организации текста, его структуры. Мы обращались в основном к анализу таких фрагментов текста, в которых изображение пространства не совмещено с изображением времени. В перспективе остаётся исследование художественного времени сказки, которое неразрывно связано с художественным пространством.

Библиография

* Маймин – Маймин Е.А. Владимир Одоевский и его роман «Русские ночи». - http://www.iqrate.com/friends/prog.cfm
* Ожегов, Шведова 1999 – Ожегов С.И. и Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. – 4-е изд., дополненное.- М.: Азбуковник, 1999.
* Турьян 1991 – Турьян М.А. Сказки Иринея Модестовича Гомозейки. Приложение к факсимильному изданию. М.: Книга, 1991.
* Чернухина 1984 – Чернухина И.Я. Элементы организации художественного прозаического текста. Воронеж: Изд –во Воронежского университета, 1984.

Владимир Одоевский и Достоевский (Р. Г. Назиров)

Назиров Р. Г. Владимир Одоевский и Достоевский //
Назиров Р. Г. Русская классическая литература:
сравнительно-исторический подход. Исследования разных лет:
Сборник статей. — Уфа: РИО БашГУ, 2005. — С. 37 — 41.

Владимир Федорович Одоевский был неровным писателем. Излишнее многословие, холодная рационалистичность иных его фантазий и аллегорий — все это делает чтение произведений Одоевского трудным для современного читателя, воспитанного на русской классике. Однако этот писатель заслужил лестные отзывы Пушкина, дружбу Гоголя, постоянный интерес Белинского, напряженное внимание Достоевского. В советском литературоведении уже рассматривались творческие контакты с Одоевским Гоголя, Лермонтова, Тургенева. Гораздо менее изучено его воздействие на Достоевского. Ниже вниманию читателя предлагаются некоторые новые наблюдения в этой области.

В повести Одоевского «Княжна Зизи» (1839), с которой Пушкин познакомился еще в рукописи и назвал «славной вещью», мы находим образ коварного соблазнителя Владимира Городкова, эксплуатирующего в корыстных целях любовь героини и обирающего несчастную девушку. Для характеристики негодяя автор применил блестящий прием, который у него, однако, более не встречается: «Городков хотел за ней последовать, но, боясь разбудить домашних, возвратился в свою комнату. Вошедши в нее, он насмешливо улыбнулся. „Черт возьми! — сказал он, — дело не на шутку!“ Но он взглянул в зеркало и испугался своего собственного образа; оглянулся, нет ли в комнате кого из посторонних, и — в одно мгновение исчезла с его лица насмешливая улыбка, — как будто ее и не бывало; он лег в постель и преспокойно проспал до утра»1. «Взволнованный, взбешенный, он побежал в комнату Зинаиды, но за дверью остановился и, приняв на себя нежно-печальный вид, вошел тихими шагами»2.

Нечто подобное встречается в более известном произведении русской литературы. Раскроем «Неточку Незванову» Достоевского. «…Он остановился перед зеркалом, и я вздрогнула от какого-то неопределенного недетского чувства. Мне показалось, что он как будто переделывает свое лицо. По крайней мере, я видела ясно улыбку на лице его перед тем, как он подходил к зеркалу; я видела смех, чего прежде никогда от него не видала … Вдруг, едва только он успел взглянуть в зеркало, лицо его совсем изменилось. Улыбка исчезла, как по приказу, и на место ее какое-то горькое чувство, как будто невольно через силу пробивавшееся из сердца… искривило его губы…»3. Так Достоевский описывает напугавшее Неточку превращение Петра Александровича, когда он идет к жене и перед дверью ее кабинета, остановясь у зеркала, как бы надевает маску. Все как у Одоевского: «снимается» с лица улыбка, «надевается» печальное выражение. Этот пассаж из «Неточки Незвановой» Петр Бицилли совершенно справедливо рассматривал как пример знаменитого приема «маски», причем в творчестве Достоевского это первый по времени пример.

Но Бицилли связывал этот прием в основном с влиянием Гоголя4. Теперь нам ясно, что прямым источником приема являются цитированные выше эпизоды «Княжны Зизи» Одоевского.

Достоевский, этот, по выражению Альфреда Бема, «гениальный читатель», подхватил находку Одоевского, развил и сделал оригинальнейшим средством психологической характеристики (Петр Александрович, князь Валковский, Свидригайлов, Ставрогин, Петр Верховенский и др.). Попутно отметим, что Владимир Городков из «Княжны Зизи» — прямой предшественник таких великосветских циников Достоевского, как Петр Александрович и «наследующий» ему князь Валковский. В свете этого «Княжна Зизи» приобретает совершенно новый интерес. Но еще неожиданнее результаты сопоставления утопии В. Ф. Одоевского «Город без имени» с романом «Преступление и наказание».

Рассказ «Город без имени» появился в «Современнике» за 1839 год (кн. 1, т. XIII) и позже вошел в цикл «Русские ночи», где Одоевский предваряет его следующим заявлением: «Бентаму, например, ничего не стоило перескочить от частной пользы к пользе общественной, не заметив, что в его системе между ними бездна; добрые люди XIX века перескочили с ним вместе и по его же системе доказали, что общественная польза не иное что, как их собственная выгода…»5. Весь рассказ представляет собой острую критику бентамизма посредством доведения до абсурда основных его положений. Уже это заставляет задумываться о связи утопии Одоевского с «Преступлением и наказанием». Для более полного выявления ее обратимся к тексту рассказа.

В «Городе без имени» некий «черный человек» рассказывает путешественникам историю исчезнувшей цивилизации, которая представляла собой осуществление принципа «пользы» — буржуазного утилитаризма Бентама. Его поклонники создали процветающую страну и на главной площади воздвигли колоссальную статую Бентама с золотой надписью на пьедестале — «польза». Одоевский создает философскую сатиру на всю буржуазную цивилизацию. Его бентамиты подвергают эксплуатации соседние острова; слово «эксплуатация» автор печатает курсивом и дает сноску: «К счастию, это слово в сем смысле ещё не существует в русском языке; его можно перевести: наживка на счет ближнего»6.

Он показывает, как постепенно социально-экономические интересы различных групп населения Бентамии приходят в столкновение, причем каждая группа руководствуется принципом «пользы». Начинается распад богатой страны, описанный в терминах политической экономии и социологии той эпохи7. «Нужда увеличивалась… Она раздражала сердца; от упреков доходили до распрей, обнажались мечи, кровь лилась, восставала страна на страну, одно поселение на другое; земля оставалась незасеянного; богатая жатва истреблялась врагом; отец семейства, ремесленник, купец отрывались от своих мирных занятий …» (с. 409). «…Все понятия в обществе перемешались; слова переменили значение; самая общая польза казалась уже мечтою; эгоизм был единственным, святым правилом жизни…» (с. 411).

Одоевский изображает социальные перевороты: сначала установление буржуазной олигархии («купцы сделались правителями, и правление обратилось в компанию на акциях», «банкирский феодализм торжествовал»), затем революцию «ремесленников», изгнавших купцов и в свою очередь изгнанных землепашцами. «Гонимые из края в край, они (изгнанники — Р. Н.) собирались толпами и вооруженной рукой добывали себе пропитание. Нивы истаптывались конями; жатва истреблялась прежде созревания. Земледельцы принуждены были… оставить свои занятия» (с. 414). «Голод, со всеми его ужасами, бурной рекою разлился по стране нашей. Брат убивал брата остатком плуга и из окровавленных рук вырывал скудную пишу!» (с. 414).

Повесть о гибели страны кончается мрачным предостережением сидящего на ее руинах «черного человека»: «Вы, жители других стран, вы, поклонники злата и плоти, поведайте свету повесть о моей несчастной отчизне …» (с. 415). Белинский назвал этот рассказ «прекрасной, полной мысли и жизни фантазией»8. Его политическим мечтам был родствен пафос антибуржуазной утопии Одоевского.

Достоевский в своем романе «Преступление и наказание» заимствует у Одоевского целый ряд мотивов. Так, в сцене первого свидания Раскольникова и Лужина опровергаются лицемерные бентамистские сентенции нежеланного гостя в духе цитаты из «Русских ночей» Одоевского, которую мы привели выше.

В эпилоге романа мы находим пророчество о гибели цивилизации, основанной на ложном принципе. Достоевский вводит в сон Раскольникова свою мотивировку катастрофы — появление микроскопических «трихин», вселявшихся в людей и делавших их «бесноватыми и сумасшедшими». Но эта моровая язва — весьма прозрачная метафора духовной заразы. Достоевский повторяет «политико-экономическое» предсказание Одоевского в своей, иносказательно-фантастической форме. Давно известно, что «футурология» Достоевского окрашена влиянием Апокалипсиса, но не всегда замечают, как тесно она связана с действительной жизнью. Сопоставление с рассказом Одоевского заставляет взглянуть по-новому на пророчества «Преступления и наказания». «Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина <…> Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе» (VI, 419–420). «Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие». В конце видения Раскольникова: «Начались пожары, начался голод. Все и все погибало. Язва росла и подвигалась все дальше и дальше» (VI, 420).

Сон Раскольникова более фантастичен, чем рассказ Одоевского. Достоевский «дематериализует» картину гибели Бентамии. Разумеется, его картина несравненно художественнее: рассказ Одоевского напоминает философско-политический трактат в беллетризованной форме (старая литературная традиция).

В сне Раскольникова мысль Одоевского о том, что принцип пользы оказывается на деле принципом эгоизма, реализуется в драме гибели Европы, разрушенной буржуазным индивидуализмом. Достоевский заимствует и мысль о «гибельном смешении понятий в обществе» (впоследствии на «смешение понятий» как на реальный факт он указывал в своей публицистике). Вслед за Одоевским он живописует распри, взаимную резню, падение ремесел, исчезновение земледелия и голод. За исключением «трихин», канва видения Раскольникова повторяет рассказ Одоевского.

Пророчество Достоевского лишено социально-экономических мотивировок: гибель цивилизации, крушение общества объясняются распространением ложной идеи, порождающей фатальное взаимное непонимание людей, а не порочной экономикой. Тем не менее, несмотря на метафоричность приема и элиминацию социально-экономических мотивировок, видение сохраняет антибуржуазный характер. Но Достоевский придает этому пророчеству чрезвычайно широкий смысл, фактически включая в понятие буржуазности всякую тенденцию разумной организации общества. Одоевский предупреждал, что общество не может строиться на принципах буржуазной пользы и выгоды; Достоевский предупреждает, что общество не может строиться ни на каких отвлеченно-рационалистических принципах. Критика буржуазного рационализма переходит в критику рационализма вообще.

Мысль Достоевского явно шире мысли Одоевского, но выдает свое генетическое родство с последней. Известно, что полемика с бентамизмом у Достоевского смешивалась с полемикой против Чернышевского, но что стояло на первом плане? Теперь мы можем добавить к решению этого вопроса простое соображение. Одоевский, конечно же, не ставил своей целью опровергать Чернышевского, который в момент создания «Города без имени» еще не начал своей философской деятельности. Трактуя видение Раскольникова как «продолжение полемики с Чернышевским»9, мы значительно упрощаем этот важный вопрос.

Впоследствии большее значение для Достоевского приобрели философские мотивы Одоевского. В этой связи мы должны обратиться к его рассказу «Живой мертвец», из которого взят эпиграф к «Бедным людям». Но нас интересует другой эпиграф — к «Живому мертвецу». Он заслуживает того, чтобы привести его полностью:

«— Скажите, сделайте милость, как перевести по-русски слово солидарность (solidaritas)?
— Очень легко — круговая порука, - отвечал ходячий словарь.
— Близко, а не то! Мне бы хотелось выразить буквами тот психологический закон, по которому ни одно слово, произнесенное человеком, ни один поступок не забываются, не пропадают в мире, но производят непременно какое-либо действие; так что ответственность соединена с каждым словом, с каждым, по-видимому, незначащим поступком, с каждым движением души человека.
— Об этом надобно написать целую книгу.
Из романа, утонувшего в Лете».

Ясно, что эпиграф этот — мысль самого Одоевского, и мысль действительно глубокая. Ответственность за каждое движение души — какие книги написал об этом Достоевский!

Итак, значение Владимира Одоевского для Достоевского представляется гораздо большим, чем до сих пор отмечалось исследователями. Владимир Одоевский — писатель, чье творчество «работало» на таких гигантов, как Гоголь, Лермонтов, Тургенев и Достоевский. Не сравнимый с ними по масштабам своего дарования, он тем не менее сослужил большую службу русской литературе. Стоило бы поставить вопрос перед нашими издательствами о новом и более полном издании произведений этого самобытного художника и мыслителя. Во всяком случае, история литературы до сего дня далеко не исполнила свой долг по отношению к Владимиру Одоевскому.

1. Одоевский В. Ф. Повести и рассказы. М., 1959. С. 386.
2. Там же. С. 393.
3. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 тт. Т. 2. Л., 1972. С. 251. Далее произведения Достоевского цитируются по этому изданию, том указывается римскими цифрами, страница -арабскими.
4. Бицилли П. К вопросу о внутренней форме романа Достоевского // Годишник на Софийския университет, историко-филологически факултет. Т. XLII. София, 1946. С. 11–15.
5. Сочинения князя В. Ф. Одоевского. Ч. I. СПб., 1844. С. 114.
6. Одоевский В. Ф. Повести и рассказы. С. 406 (далее ссылки приводятся в тексте).
7. Характерно, что в позднее издание «Города без имени», желая подтвердить свои пророчества фактами действительности, Одоевский вставляет цитату из американской газеты «Tribune» за 1861 год, предсказывающую раздоры и несогласия в результате различного законодательства штатов.
8. Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 3. М., 1953. С. 124.
9. См. примечания к роману «Преступление и наказание» (Собр. соч. в 10 тт. Т. 5. М., 1970. С. 773).

Князь В.Ф.Одоевский. Тезисы нового канона (Олег Качмарский)

Конечно, "Княжна Зизи" имеет более истины и занимательности, нежели
"Сильфида", но всякое даяние Ваше благо.. "Сильфиду" ли, "Княжну" ли, но
оканчивайте и высылайте. Без Вас пропал "Современник".
Из письма Пушкина Одоевскому

11 августа 2003 года не вызвало в среде почитателей русской литературы сколь-нибудь заметного оживления. Между тем, этого дня отмечался 200-летний юбилей Владимира Федоровича Одоевского, русского писателя-романтика, видного общественного деятеля XIX века (годы жизни: 1803-1869 гг., по другим данным В.Ф. Одоевский родился 11 августа 1804 года).

Кто же такой писатель В.Ф. Одоевский? Каково его место в каноне русской литературы? Соответствует ли отведенное ему место действительному его значению?

Прежде, чем самому ответить на эти вопросы, приведем мнение по этому поводу советских литературоведов.

А.Н.Соколов. История русской литературы XIX века (1-я половина). Москва. Высшая школа 1970 год, стр. 335-336:

"Универсально образованный человек и философ, музыкант и музыкальный критик, Одоевский в своих литературных произве-дениях отразил переходное состояние русской литературы.

Одним из излюбленных его жанров была романтическая, философско-мистическая повесть...

Большее значение имели бытовые повести Одоевского, в которых нашли выражение реалистические тенденции... Свет-ская повесть Одоевского далека от шаблона, который сложился в те годы. Однако и Одоевский ограничивается критикой "нра-вов", не поднимаясь до той социальной критики дворянского об-щества, которую можно найти в произведениях его великих со-временников: Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя.

Чужды Одоевскому и демократические тенденции названных писателей в их изображении "маленького человека"...

Если при этом вспомнить, что философско-эстетические взгляды Одоевского носили ярко выраженный идеалистический характер, то мы поймем, почему этот талантливый писатель и энциклопедически образованный человек, несмотря на наличие прогрессивных элементов в его творчестве, не занял видного места среди передовых деятелей русской литературы и общественной мысли 30-х гг".

Е.А. Маймин. Владимир Одоевский и его роман "Русские ночи". (В книге: В.Ф. Одоевский. Русские ночи/серия "Литературные памятники". Ленинград. Наука. 1975 год, стр. 257-248).

"Долгое невнимание к В. Одоевскому объясняется скорее резким своеобразием литературного дарования автора "Русских ночей", нежели недостатками дарования. Историко-литературное значение его творчества, быть может, не до конца осознанно и определено, но в целом оно неоспоримо. В. Одоевский был от-крывателем новых жанров. Один из виднейших представителей философского романтизма в России, он был автором не только первого русского философского романа, но и философских новелл…"

Однако, несмотря на относительное признание творчества В.Ф. Одоевского, как это видно из приведенной цитаты Маймина, место его остается на маргинесе литературного канона. Почему так?

Тут следует обратить мысль на условия создания канона. Начиналось с "неистового" Виссариона Белинского, который буквально костьми лег, чтобы направить литературный процесс в "реалистическое" русло. Линию эту подхватили "революционные демократы" века Х1Х-го, а затем восприняли "советы". Ключевой здесь была идея социальной революции, для воплощения которой в литературе необходимо как раз то, о чем пишет в вышепри-веденной цитате советский литературовед Соколов.

Во-первых, реализм как метод. В этом случае менее всего воз-можно проникновение в литературную ткань идей мистических и иррациональных. Такие исключения, как "магический реализм" Гоголя и Достоевского, можно было рассматривать в качестве литературных приемов.

Во-вторых, литератору чуть ли не вменялась в обязанность "социальная критика дворянского общества". (Часто эту критику находили даже там, где ее, по сути, не было: например, в "Герое нашего времени" Лермонтова).

В-третьих, демократизм писателя определялся наличием в его творчестве "темы маленького человека". Маленького значит заурядного, "типического" – в отличие от романтической сильной личности, противо-поставленной окружению.

Таким образом, при формировании канона писатели роман-тического лагеря оказывались на втором и третьем планах. И сколько бы ни был талантлив и интересен В.Ф. Одоевский, исходя изданного постулата, его все же нельзя было поставить в один ряд с "великими современниками", величие которых, но мнению Со-колова и Ко, именно в приверженности их идее социальной рево-люции.

Но у романтиков иное: у них имеет место критика не строя, а человеческого общества как такового, изначальное противоречие "энтузиаста" с миром "филистеров". И проблема из социального плана переносится в психологический, а затем – в духовный.

Разрешима ли данная проблема вообще?

С позиции материализма – нет. Социалисты твердили о несовершенствах общества угнетения и как на панацею указывали на новый справедливый строй. Как видим, они жестоко про-считались, потому как человек остается все тем же – со всеми по-роками. По этой причине путь развития литературы и искусства, базирующихся на идеях материализма и атеизма, неизбежно приводит к вырождению.

С позиции же философского идеализма проблема проти-востояния человека и несправедливого общества – разрешима. Но не сугубо в этом мире. Она разрешима мистически.

Идеализма же и писателей, стоявших на ярко выраженных идеалистических позициях, творцы канона боялись, как черт ладана.

Однако советская система, утвердившая этот канон авторитетом "единственно правильного учения", уже более как 10 лет приказала долго жить. Не пора ли задуматься о кардинальном пересмотре литературного канона, чья подпитка происходила во многом за счет потерпевшей крах идеологии? Сегодня это – не более чем штамп, усвоенный со школьной скамьи. Жесткий каркас, сооруженный кем-то с определенными целями, и становящийся поперек горла при попытке его проглотить.

На ком же держится сей каркас? На Белинском? Нет, он скреплен слюной Белинского, а держится на трех китах, имя которым: Пушкин, Гоголь и Лев Толстой.

Ого-го! Вот это имена! Попробуй подступись! Смотри, не расшиби лба! Ври да не завирайся!

Но если чувствуешь неладное, в поисках истины не должен останавливать чей бы то ни было авторитет, каким бы колоссальным он ни был. В данном случае нужно выйти из-под воздействия его лучей, и просто-напросто заняться изучением той литературы, которую мы очень плохо знаем: русской литературы XIX века.

Итак, Пушкин Александр Сергеевич – Солнце русской поэзии (выражение, кстати, В.Ф. Одоевского), навсегда первый русский поэт, в чем нет никаких сомнений. В его поэзии не стоит искать большой философии. Здесь нет лунного мистицизма Лермонтова или грандиозного пантеизма Тютчева и Державина. Это не обличающий Гюго, не пла-чущий Шевченко, не угрюмо вещающий Бай-рон, не демонический Бодлер. Это – идея красоты, еще не выродившаяся в противо-стояние этики и эстетики.

Однако ошибка возникает, когда первен-ство в поэзии автоматически переносят на прозу, публицистику и т.д. Забывая, что лири-ка и эпос имеют разную природу.

Охранители канона возложили табу на критику Пушкина, проведя его мумифи-кацию. Но вспомним эллинскую мифологию: какими несовершен-ными бывают порой боги! И вот перечитывая, к примеру, "Повес-ти Белкина", убеждаешься, что из пяти пьес лишь две выполнены на приличном уровне ("Выстрел", "Станционный смотритель"). Что же до трех оставшихся, то они ничем не превышают уровня Загоскина, Олина или Лажечникова.

Кроме того, обратим внимание на слова А.С., вынесенные нами в эпиграф. В отличие от Лермонтова, от Державина, от Тютчева и Баратынского метафизический и мистичес-кий аспекты достаточно чужды Пушкину. Не мудрено, что в социально-психологической "Княжне Зизи" он видит "более истины и занимательности", чем в философско-мистической "Сильфиде". Проблемы светского общества занимали его много больше, были намного ближе и понятнее, нежели тонкая материя иного мира. Мистика же в лучшем случае могла вдохновить его на сказки, на сон Татьяны, в худшем – на грубые поделки вроде "Гробовщика". Как бы там ни было, но это предпочтение, эта привязка к светским делам стоила поэту жизни. Именно светское общество его в буквальном смысле съело.

Далее. Николай Гоголь. Великий художник, открывший новую трактовку конституции человека, что тоже не подвергается сомнению. Но ключом к его творчеству, к его роли и месту, возможно, являются "Записки сумасшедшего". Гений и помеша-тельство – идея эта как нельзя лучше относится к Гоголю. Вопрос в том, что несет его Гений? Ответ: тему маленького человека, демон-страцию уродств общества маленьких людей, психических и пси-хологических болезней. Где выход? У Гоголя выхода нет: острей-шим образом стоит проблема положительного героя. Таким обра-зом, тема болезни становится основополагающей в каноне русской литературы. Подход чрезвычайно интересный, требующий изуче-ния, как это делается в книге Абрама Терца "В тени Гоголя", Но на этот ли только маяк следует ориентироваться? Где же идеи здоро-вья? Они выбрасываются на маргинес: "Фрегат "Надежда" Марлинского, "Мечты и жизнь" Полевого, "Двойник" Погорельского, "Русские ночи", "Косморама" и "Сильфида" Одоевского – хорошо ли изучены эти произведения?

Ну и наконец – столп канона Лев Толстой. Наряду с Гомером, Данте и Шекспиром один из наиболее почитаемых писателей чело-вечества. Но нам он открылся несколько с иной стороны. В одном из центральных его произведений – "Смерти Ивана Ильича" – находим мысль: "...ему вдруг пришло в голову: а что, как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь, была "не то". Вот главная мысль "гениального" Толстого! Ничего большего он не может вытянуть из своего рационалистического сознания, своей философии. А ведь идеям "Смерти Ивана Ильича" в русской литературе можно противопоставить идеи "Бригадира" и "Живого мертвеца" Одоевского, таких рассказов, как "Между жизнью и смертью" Алексея Апухтина, "Сон смешного человека" Достоев-ского, "Призраки" и "Клара Милич" Тургенева и, в конце концов, концепцию "Околдованной жизни" и "Девахана" Елены Блаватской. Уверяю, что здесь мы найдем гораздо большие пространства. Так стоит ли загонять русскую литературу в маленькую комнату, в кото-рой нет ни воздуха, ни света? Именно такой предстает пред нами метафизика Льва Толстого в его трактатах "Исповедь" и "В чем моя вера?", равно как и в художественных произведениях, этой философией пропитанных.

Как и Гоголь, Л. Толстой под занавес пытается найти смысл жизни в религиозно-нравственной проповеди. У обоих это обора-чивается подлинным мракобесием. "Мертвые душат", – по выражению Абрама Терца, – и они будут душить, пока не вырвешься из их цепких объятий, пока не найдешь живых.

Тем более, что русская литература XIX века при более пристальном изучении предлагает целую пле-яду задвинутых на задний план писателей, не впи-савшихся в свое время в канон: Н. Полевой, А. Бестужев-Марлинский,

А. Погорельский, А. Вельтман, В. Кюхельбекер, А.К. Толстой, В.Одоевский..

Художественное наследие Владимира Одоев-ского при всей его разношерстности составляет единую взаимодополняющую философскую кон-цепцию. В нее входят и социально-дидактические "Пестрые сказки" (1833), предвосхитившие гро-тескность гоголевских "Петербургских повестей" и опусов Салтыкова-Щедрина; и светские, столь любимые Пушкиным, повести "Княжна Мими" (1834) и "Княжна Зизи" (1839); и новеллы, ото-бражающие мистическое мировоззрение автора: "Сильфида" (1837) (много превосходящая "Чер-ного монаха" Чехова – повесть с той же идеей), "Орлахская крестьянка" (1838), "Косморама" (1839), "Саламандра" (1841); и "Живой мертвец" (1839) – своеобразный нравственный трактат, обле-ченный в художественную форму; и рассказ "Живо-писец" (1839) – оттиск романтической идеи о не-соответствии творческой личности и окружающей реальности (эта тема в русской литературе наиболее ярко и проникновенно разра-ботана Н. Полевым в цикле "Мечты и жизнь"); и итоговое произ-ведение – роман "Русские ночи" (1844), включающий в себя множество философских прозрений:

"Здесь, в стоячем болоте, засыпают силы; как взнузданный копь, человек прилежно вертит нее одно и то .же колесо общест-венной махины, каждый день слепнет более и более, а махина полу разрушилась: одно движение молодого соседа и исчезло стотысячелетнее царство ".

"Слушайте и удивляйтесь... Я узнал теперь горьким опытом. что в каждом произведении, выходящем из головы художники, зарождается дух-мучитель; каждое здание, каждая картина, каждая черта, невзначай проведенная по холсту или бумаге, слу-жит жилищем такому духу. Эти духи свойства злого: они любят жить, любят множиться и терзать своего творца за тесное жилище".

"Но уже утро, господа. Посмотрите, какие роскошные, баг-ряные полосы разрослись от не восшедшего еще солнца; посмот-рите, как дым с белых кровлей клонится к земле, с каким трудом стелется по морозному воздуху, - а там... там, в недостижимой глубине неба — // свет, и тепло, будто жилище души, и душа невольно тянется к этому символу вечного света... "

Следует отметить, что в художественном творчестве В.Ф. остается больше философом, чем художником. Главным для него в любом случае является идейное содержание, порой его повести напоминают философские, а то и откровенно дидактические, трак-таты. С одной стороны это несколько снижает художественный уро-вень, но с другой – подчеркивает стремление создать четкую философскую систему.

Итак, в системе князя В.Ф. Одоевского мы нашли идеи, не-подвластные времени, сохранившие актуальность доселе; идеи, достойные лечь в основание нового канона русской литературы.

Пушкин и В.Ф. Одоевский (Измайлов Н.В.)

Вопрос об отношениях Пушкина к его современникам-писателям занимал всегда важное место в пушкиноведении; но рассматривался он почти всегда или в плане биографическом, или с точки зренияЊ«влияний». Как в том, так и в другом случае Пушкин был центром, от которого разнообразные нити расходились по периферии: для биографов поэта современники его являются или друзьями, почитателями и соратниками, или врагами, завистниками и зоилами; для исследователей влияний существуют лишь предшественники, расчищающие ему дорогу, или последователи, от него исходящие и ему подражающие. Лишь новейшие историко-литературные изучения, разрушая эти представления, дают иное освещение, открывают более точные исторические перспективы. Пушкин, как одно из слагаемых в общем литературном, очень разнородном, движении 1820—1830-х годов, как один из деятелей, неизмеримо, конечно, превосходящий других силою своего дарования, но не поглощающий остальных течений, то его признающих, то с ним борющихся и от него отталкивающихся, — вводится в общее историческое русло; вместе с тем и рельефнее выступают окружающие его деятели.1

Одним из таких современников, наиболее своеобразных и значительных, является в 1830-х годах В. Ф. Одоевский. Он не был интимным другом Пушкина, как Дельвиг или Жуковский, ни постоянным, долголетним литературныј собеседником и поверенным, как Плетнев или Вяземский, не принадлежал вообще к близкому окружению Пушкина. Много лет спустя он сам так определял свои отношения к великому поэту: «Мы познакомились не с ранней молодости (мы жили в разных городах), а лишь перед тем временем, когда он задумал издавать „Современник“ и пригласил меня участвовать в этом журнале; следственно, я, что называется, товарищем детства Пушкина не был; мы даже с ним не были на ты — он и по летам и по всему был для меня старши?м; но я питал к нему глубокое уважение и душевную любовь и смею сказать гласно, что эти чувства были между нами взаимными».2 Писанное почти четверть века после смерти Пушкина и фактически (в хронологическом отношении) не вполне точное, это признание верно передает самую сущность отношений обоих писателей: почва их сближени — чисто литературная, и в области литературной и журнальной работы развиваются и укрепляются отношения. В этой плоскости прежде всего они и должны быть рассмотрены.

История знакомства Пушкина и Одоевского небогата фактами. Сводка их делалась не раз,3 а краткий, но полный фактический обзор и анализ по существу даны в исследовании об Одоевском П. Н. Сакулина.4 Тема эта, однако, разработана у П. Н. Сакулина по необходимости суммарно и лишь мимоходом — в ряду других однородных вопросов об отношениях Одоевского к современной литературе — русской и западной. Результат› анализа поэтому касаются только «влияния» Пушкина на Одоевского и формулированы отрицательно: «Одоевский, — говорит П. Н. Сакулин, — благоговел перед Пушкиным» и «внимал советам гениального учителя поэзии». Но «о каком-либо подражании Пушкину со стороны Одоевского не может быть и речи... <суть дела> в общем влиянии Пушкина как художника. Одоевскому ни у кого не нужно было учиться высокому пониманию искусства, но непосредственное общение с гениальным поэтом должно было придавать бо?льшую осязательность его эстетическим идеям, помогать осмыслению совершавшегося на его глазах литературного процесса и во всяком случае было чрезвычайно поучительно для самого Одоевского как писателя. Пушкин ценил литературный талант Одоевского и направлял его в сторону реализма и объективности...».5 Вывод этот в одной своей части неоспорим: подражания Пушкину у Одоевского нет; но в другой части формула, слишком общая, кажется и недостаточной и неясной: не как учителя и ученика, не как центральное светило и спутника нужно рассматривать обоих писателей, но как представителей двух разных миропониманий, двух литературных школ, двух направлений в истории русской художественной прозы.

Прежде чем перейти к рассмотрению этой задачи, следует напомнить хотя бы некоторые главные факты из истории их отношений.

Литературные связи Пушкина с Одоевским возникли гораздо раньше их личного знакомства. Еще живя в Михайловском, опальный поэт должен был слышать о молодом любомудре, читая его апологи и статьи в альманахе «Мнемозина», который издавался Одоевским совместно с лицейским товарищем Пушкина — Кюхельбекером в 1824—1825 гг. Когда Пушкин вернулся в Москву, в конце 1826 г., Одоевский уже был в Петербурге, и знакомство их не могло состояться.6 Но оба они приняли участие в основанном тогда «Московском вестнике», и Пушкин, желавший быть одним из негласных редакторов его, исправлял критические статьи Одоевского-писателя, младшего и по летам, и по литературной работе, и по журнальному опыту.7 «Немецкой метафизике» «любомудров», любимой Одоевским, Пушкин не только не сочувствовал, но, по собственному признанию, «ненавидел и презирал ее»;8 все же он ценилЃ«Московский вестник», как честный и серьезный журнал, и думал сделать из него свой критический орган (что, как известно, ему не удалось), а в статье Одоевского, предназначенной для этого журнала, «нашел много умного, справедливого», хотя «автор не знает (журнальных) приличий».9 В журнале он быстро разочаровался, но Одоевского как серьезного критика-публициста продолжал ценить и много позднее, в эпоху издания «Современника». Появление в «Северных цветах» на 1831 г. повести Одоевского «Последний квартет Бетховена» — первой, напечатанной им, повести (точнее, новеллы) в собственном смысле — было встречено Пушкиным с большим сочувствием: «едва когда-либо читал» он, по его отзыву, «на русском языке статью столь замечательную и по мыслям и по слогу» и видел в Одоевском писателя, обещающего «стать на ряду с прочими европейцами, выражающими мысли нашего века».10 Личное знакомство их произошло, очевидно, зимою 1829/30 г., когда Пушкин провел в Петербурге более трех месяцев, занимаясь делами «Литературной газеты»,11 а укрепилось, вероятно, с конца 1831 г., когда Пушкин стал постоянным обитателем Петербурга, и они могли встречаться в литературных и светских салонах. Первый письменный след знакомства относится к марту 1833 г.: дело касалось литературного чтения у Одоевского, и по письмам их видно, что знакомство носит еще сдержанно-светский характер.12 Осенью 1833 г. Одоевский предложил Пушкину, находившемуся в то время в Болдине, издать втроем, совместно с Гоголем,Њ«Тройчатку» или «Альманах в три этажа», где бы на долю Гомозейки (Одоевского) пришлось описание «гостиной», на долю Рудого Панька (Гоголя) — «чердака», а на долю Белкина (Пушкина) — «погреба». Но Пушкин, поглощенный завершением и обработкой «Медного Всадника», подготовкой истории Пугачева и рядом других творческих работ, отклонил предложение, не вызвавшее в нем никакого сочувствия и по существу, что ясно видно по тону его ответного письма Одоевскому — дружески-фамильярному, но вместе с тем очень ироническому.13

Письма и записи в дневнике Пушкина в марте 1834 г. отражают участие его с Одоевским в важном литературном событии того времени — в собрании, созванном для основания издания Энциклопедического словаря Плюшара. Замечательно, что Пушкин с Одоевским явились и выступили здесь совместно, как два единомышленника и союзника, и оба проявили одинаково критическое отношение к изданию.14

В апреле 1835 г. Одоевский вновь обратился к Пушкину с предложением совместного издания — на этот раз журнала под названием «Современный летописец политики, наук и литературы» и набросал проект плана его.15 Одоевский, как и Пушкин, всегда тяготел к журналистике и считал ее одною из форм общественного служения писателя, одною из важнейших сторон деятельности его, если он желает быть проводником просвещения и литературного развития. План Одоевского не осуществился, но Пушкин в конце того же года приступил к изданию трехмесячного сборника журнального типа «Современник» под своей единоличной редакцией, но при близком, и творческом, и редакционно-техническом участии Одоевского.

Переписка их показывает, как велико было это участие. Одоевский, когда Пушкин уезжал из Петербурга, брал на себя все сношения с авторами и типографией, корректирование и планировку книги, денежную часть и проч.16 Из писем Пушкина видно, что он очень ценил сотрудничество Одоевского, хотя относился к нему двойственно. Художественные произведения Одоевского, предназначенные для «Современника», вызывали в нем часто сомнения и возражения, но критические — скорее публицистические — статьи его Пушкин, видимо, принимал вполне и одну из них называл «дельной, умной и сильной».17 По смерти Пушкина Одоевский был в числе друзей поэта, взявших на себя продолжение издания «Современника» на 1837 г., и деятельно участвовал в ведении журнала.

Близкое участие Одоевского в издании пушкинского†«Современника» — и участие не только в организационно-технических делах, но и в самых важных, принципиальных вопросах, которые можно назвать «литературной политикой» журнала, — видно из того, что он, как очень убедительно доказывает В. Г. Березина, является автором анонимной статьи, помещенной в «Северной пчеле» почти одновременно с выходом в свет 1-го тома пушкинского журнала, под заглавием «Несколько слов о „Современнике“».18 Статья представляет собою горячую защиту позиции журнала против нападок Сенковского, — защиту, основанную на том, что имя его издателя — Пушкина —р«имеет в себе нечто симпатическое (т. е. равнозначащее, — Н. И.) с любовью и гордостью народною» и одно заключает в себе целую программу журнала.

Статья, очевидно, была написана по прямому заданию Пушкина — и даже считалась некоторыми исследователями написанной им самим.

Самым значительным печатным выступлением Одоевского, посвященным Пушкину, является, конечно, — как это теперь общепризнано, — патетическое и горестное, необычайно весомое, при всей его краткости, надгробноЁ слово о только что погибшем поэте: «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща <...> Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава! <...> », с многозначительной пометой: «29 января, 2 ч. 45 м. пополудни». Автором этих строк, помещенных без подписи в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» (1837, № 5, 30 января), долгое время считался редактор этого еженедельника, А. А. Краевский, хотя многим это и казалось маловероятным. В 1913 г. П. Н. Сакулин высказал предположение, что «м.<ожет> б.<ыть> этот некролог написан <Одоевским>», который «принимал тогда ближайшее участие в этом журнале (т. е. «Литературных прибавлениях...» — Н. И.)».19 Значительно позднее Р. Б. Заборова убедительно доказала авторство Одоевского — и теперь оно не вызывает сомнений.20

Помимо всего этого, помимо переписки с Пушкиным, Одоевский оставил еще существенный памятник своих отношений к Пушкину — несколько статей о нем, законченных и в набросках. Ни одна не увидела света прN жизни поэта. Одна — критический разбор «Капитанской дочки» — была только задумана,21 другая набросана и не закончена,22 третья не могла быть напечатана в момент написания и появилась в свет значительно позже.23

Остановимся на второй из них. Одоевский отказывается подходить с каким бы то ни было анализом к «величайшему произведению Естественного Художества — Поету»; те, кто верно понимают, что значит восприятие поэзии, — те лишь «безотчетно любуются великим художником, ибо он говорит им тем языком, которого нельзя передать словами, он беседует с теми силами, которые углублены в безднах души, которые человек иногда сам в себе не ощущает, но которые Поет ему должен высказать, чтоб он их понял». Самое художественное восприятие есть «род религиозного акта, совершаемого душою в своем неприступном святилище»; поэтому Одоевский отрицает и пользу исследований, посвященных изучению художественных произведений: «Кто не открыл в душе своей тех объятий, которые жаждут художественного поцелуя, — для того эти исследования не понятны. Собирать ошибки, заблуждения поэта есть Византийский педантизм; думать, что можно кому-нибудь писать по образцу поэта, — есть ребячество, в которое могли впасть лишь французы»... «Пред великим художником важно и полезно лишь одно чувство: благоговение». Вся эта лирико-философская статья — в характеристике значения поэта и поэзии и в определении сущности художественного восприятия — близко примыкает к рассуждению о современном состоянии поэзии в «Русских ночах» и представляет более подробное развитие некоторых его положений.24 Одоевский видел в Пушкине чистейшее воплощение идеала поэта как продукта высшей деятельности человеческого духа, как провидца, обладающего непосредственным знанием и в полной мере способностью передавать свои постижения. В такой постановке, подчеркнутой высокой патетикой напряженно-эмоциональной и вместе с тем отвлеченной речи, лирически обращенной к «Поэту» — абстрактному понятию, лишь приложенному к Пушкину, но не конкретизированному в нем — исчезают и стираются, даже сознательно отвергаются, линии действительных, земных отношений. Это и дало повод П. Н. Сакулину говорить лишь о «благоговении» Одоевского перед «солнцем русской поэзии» и об «общем влиянии на него» Пушкина. Исходя из иного, фактически более точного, литературно-исторического материала, приходится строить несколько иную картину литературных отношений обоих писателей.

Материалом здесь должны служить более всего эпистолярные высказывания обоих писателей, относящиеся к их произведениям, а также некоторые мысли их критических статей. Почти все они — высказывания и статьи — относятся к периоду общей работы в «Современнике» — к 1836 г. В журнале Пушкина были напечатаны Одоевским две статьи: «О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе» (кн. II) и «Как пишутся у нас романы» (кн. III). Обе они вызвали одобрительный отзыв Пушкина, желавшего сначала поместить их в одной (II) книге «Современника», и выделившего статью о «некоторых романах» (как он сам ее называет) в следующий том, вероятно, по техническим условиям, а также и по желанию самого Одоевского, заведовавшего составлением II книги журнала в отсутствие Пушкина. Статья «О вражде к просвещению» предназначалась Пушкиным для начала книги журнала («думаю 2 № начать статьею вашей, дельной, умной и сильной», — пишет он Одоевскому), следовательно, как передовая, программная. Отодвинутая в середину книги, она все же сохранила программное значение, будучи единственной в ней статьей общего теоретического характера. Статья Одоевского должна была быть для Пушкина приемлемой и совпадала с его взглядами в своих главных утверждениях. Она не давала, конечно, полного выражения литературного направления «Современника»; но, говоря о современной литературе, Одоевский высказал ряд мыслей, которых Пушкин не мог не разделять. Одоевский в своей статье выступил с резким протестом против внесения в русскую литературу несвойственных ей, подражательных, заимствованных с Запада — преимущественно из Франции — литературных жанров и тем: исторического романа, сделанного по пересказам и выдержкам из Карамзина, где «смотришь — русские имена, а та же французская мелодрама», и где древнерусские нравы, неизвестные сочинителям, списаны с нравов «нынешних извозчиков»; «нравственно-сатирического рода», который на Западе представляет собою «чудовищный род литературы, основанный на презрении к просвещению, исполненный ребяческих жалоб на несовершенство ума человеческого». «Все это», однако, «до некоторой степени понятно в престарелой Европе и имеет свое значение», но все это бессмысленно и не имеет почвы у нас, в России, где просвещение едва начинает укореняться, а где, между тем, подражатели западным образцам на него нападают; подражают же у нас в особенности нынешней французской литературе, перенимая «без милосердия» ее «нелепый выбор предметов, напыщенный, натянутый слог и даже самую неблагопристойность», хотя в то же самое время те же авторы «без милосердия нападают на французских романистов» — очевидный намек на Сенковского-Брамбеуса с его отношением к французской «юной словесности» — В. Гюго, Ж. Жанену, Евг. Сю и др. и на Булгарина с его «нравственно-сатирическим романом» о Выжигине. Протестует, наконец, Одоевский и против перенесения целиком в нашу литературу модного в Европе «фантастического рода», представляющего у нас «бред, холодно перенесенный из иностранной книги», тогда как он «может быть, больше нежели все другие роды, должен изменяться по национальному характеру» — тирада, направленная опять-таки против Сенковского, отчасти Погорельского и его подражателей. Отмечает он, наконец, и то, что критика наша сама содействует распространению этой подражательной литературы, потому что «ее дело в том, чтобы книги, т. е. собственные ее, продавались» — еще указание на Сенковского и особенно на Булгарина. Вся статья, направленная, таким образом, преимущественно против подражателей новой французской литературе, выражает резко отрицательный взгляд на нее, присущий Одоевскому. Пушкин, относясь также отрицательно к ряду ее явлений — в частности, к В. Гюго (см., например, статью «О Мильтоне и Шатобриановом переводе Потерянного Рая», напечатанную в V томе «Современника» уже по смерти Пушкина), не разделял, однако, выставляемых против нее некоторой частью критики огульных обвинений, выразив против них резкий протест в статье «О мнении М. Е. Лобанова о духе словесности...», помещенной в III книге «Современника», т. е. следующей за книгой со статьей Одоевского. Но мнения последнего о русских подражателях французской школе, о нравственно-сатирических романах Булгарина, фантастических повестях Сенковского и проч. — всецело им разделялись. Также вполне в его духе было и осуждение, вынесенное Одоевским историческим романам, в которых современный читатель — «потомок Ярославичей читает изображение характера своего знаменитого предка, в точности списанное с его кучера», и против «демократического духа», «у нас обратившегося в безусловные похвалы черни и в нападки на высшее общество, большею частью недоступное нашим сатирикам» — о чем так часто говорил сам Пушкин еще в эпоху «Литературной газеты», а теперь печатая в III книге «Современника» «Родословную моего героя», как «Отрывок из сатирической поэмы».

Вторая статья Одоевского —Њ«Как пишутся у нас романы», отправляясь от частного случая — разбора трех вышедших в эти годы книг, — излагает его взгляды на теорию творчества, развивая и некоторые положения предыдущей статьи — о заманчивой «легкости», с которой, как принято думать, можно сочинять романы только потому, что автору, обладающему некоторой опытностью, хочется сообщить накопившиеся с годами наблюдения, передать виденное и слышанное, нанизывая все это на первую попавшуюся фабулу: «но таким образом нельзя произвести живого органического произведения, каким должен быть роман, ибо для романа нужно... немножко поэзи¦», т. е. вдохновения, живого чувства, которое осветило бы для автора его героев и тему, заставило бы его пережить вместе с ними весь роман, создало бы из него органическое, стройное целое. Как общее теоретическое высказывание, статья не должна была идти в разрез с эстетическими взглядами Пушкина, хотя он и не формулировал их таким образом (если не считать ранних, середины 1820-х годов, заметок «о вдохновении и восторге», частью вошедших в «Отрывки из писем, мысли и замечания» 1827 г., и некоторых других).

Наконец, в написанной тогда же, в эпоху издания«Современника», но напечатанной лишь в 1864 г., статье «О нападениях Петербургских журналов на Русского поэта Пушкина», Одоевский выступил на защиту Пушкина-журналиста, с резким протестом против нападок «Северной пчелы» на поэта, якобы уронившего свой талант тем, что он унизился до журнальных распрей. Разоблачая истинную, чисто личную и материальную подкладку нападений «Северной пчелы», «Сына Отечества» и «Библиотеки для чтения», Одоевский указывает, насколько естественно и нужно именно Пушкину, «этой радости России», быть журналистом, иметь право на критический голос — право, данное ему и «его поэтическим талантом, и проницательностью его взгляда, и его начитанностью, далеко превышающею лексиконные познания большей части из наших журналистов». Эта статья особенно ярко показывает всю близость к Пушкину его собрата-журналиста, сотоварища по «Современнику» — Одоевского, высоко ставившего журнальную деятельность как форму общественного служения литературе и просвещению. Как журналисты Пушкин с Одоевским выступали бок о бок и, разнясь лишь в оттенках, сходились вполне в основных теоретических воззрениях на современность и во взглядах на общих противников. Дело, однако, меняется, если из области журналистики, литературной критики и лирических посмертных обращений перейти в область практики художественного творчества, к достижениям того и другого и прежде всего к художественным произведениям, помещенным Одоевским в «Современнике» или предназначавшимся для него.

В письме от начала апреля 1836 г., написанном незадолго до выхода I тома±«Современника», Пушкин, выражая Одоевскому сожаление о том, что в номере «не будет ни одной строчки вашего пера»25 и сообщая свои намерения относительно будущего размещения в журнале художественных произведений Одоевского, пишет: «Разговор Недовольных не поместил я потому, что уже Сцены Гоголя были у меня напечатаны — и что вы могли друг другу повредить в эффекте».

Сцены Гоголя — это‡«Утро делового человека», напечатанное в I книге «Современника». «Разговор Недовольных», по-видимому, небольшая сцена, вошедшая в III том сочинений Одоевского, изданных в 1844 г., в отдел «смеси», под заглавием «Сцена из домашней жизни» и с датою (в оглавлении) «1838».26 Трудно решить, целиком ли вошло в собрание сочинений то, что предназначалось дляќ«Современника»; но и композиция этого отрывка, и то, что в бумагах Одоевского, по-видимому, нет иных рукописных материалов, кроме оригинала напечатанного текста, заставляет думать, что сцена имеет вполне самостоятельное значение. Написанная в диалогической форме, она, однако, лишена драматического движения и представляет лишь схематическую, в сгущенных, даже гротескных тонах написанную сатирическую иллюстрацию к мыслям Одоевского — более общей, о лжи, господствующей в обществе, и о ложности общепринятых мнений о людях, и более частной, но очень серьезно его занимавшей, — об извращенном, доведенном до абсурда, понимании канцелярской деятельности современным чиновничеством. Ни драматического, ни психологического задания Одоевский здесь себе не ставил и не разрешал. Наоборот, сцены Гоголя, представляющие, по его собственному признанию, отрывок из уничтоженной автором комедии «Владимир 3-ей степени», дают экспозицию комедии — главного героя ее с его окружением — и намек на завязку, в ряде бытовых диалогов. Обстановка, в которой развиваются сцены Гоголя, фигуры, вступающие в них, их интересы и психология те же, что и в сцене Одоевского, но подход обоих авторов совершенно противоположный: Гоголь, правда, сатирически, но объективно, зарисовывает ряд бытовых черт; Одоевский строит гиперболические образы, подчиненные авторским нравственно-теоретическим заданиям. Отсюда ясно, что оба отрывка, — притом почти равные по размеру, — могли, с точки зрения Пушкина, «повредить друг другу в эффекте»: в глазах поэта-издателя сцена Одоевского должна была побледнеть, пропасть рядом с Гоголевской; по существу же они принадлежали к двум разным направлениям, несовместимым в одной книге журнала по близости их тем.

Драматический род вообще не был свойствен Одоевскому; у него нет целых законченных пьес, представляющих собою драматическое единство в сюжетном и психологическом отношении, кроме разве довольно большо… пьесы «Хорошее жалование, приличная квартира, стол, освещение и отопление»,27 но и та в сущности представляет хронику в драматической форме, состоящую из ряда диалогических сцен, как бы иллюстрирующих подразумевающийся авторский текст. Все же Одоевский охотно пользовался драматическоь формой, или в виде сократического диалога (в «Русских ночах»), где драматизм заключается не в сюжете, а в логически развивающейся мысли, в перипетиях обмена мнений и искания истины, причем отдельные моменты исканий отмечаются картинами-новеллами, или в виде драматической поэмы, где диалогические части дополняются обширными авторскими ремарками, дающими экспозицию и ведение действия, и вместе с тем служат лишь иллюстрацией к идеологическим построениям автора. К последнему роду — к драматическим поэмам — принадлежит крупное (самое крупное после «Русских ночей», из более или менее оформившихся), но не законченное произведение Одоевского «Сегелиель, Дон-Кихот XIX столетия».

Одоевский долго работал над этойм«земной» или «психологической комедией», — как называется «Сегелиель» в различных рукописях. Он всегда был склонен к грандиозным построениям на основе широко охватывающих отвлеченных схем, и сам в 1844 г. отчетливо охарактеризовал это свойство своего творчества в предисловии к «Русским ночам»: «автор почитал возможным, — говорит он здесь в оправдание «формы» своей книги, — существование такой драмы, которой предметом была бы не участь одного человека, но участь общего всему человечеству ощущения, проявляющегося разнообразно в символических лицах; словом, такой драмы, где бы не речь, подчиненная минутным впечатлениям, но целая жизнь одного лица служила бы вопросом или ответом на жизнь другого».28 В виде такой драмы мыслился и «Сегелиель», — драмы, которая обняла бы собою весь мир, земной и небесный, мир человеков и мир духов, — начиная от бога и Люцифера и кончая николаевской Россией с ее чиновничьими канцеляриями; в ней героем явился бы падший ангел, в своем падении сохранивший стремление к добру, а основным стержнем, на котором строится все грандиозное здание, была бы проблема добра и зла в мире. «Комедия» осталась незавершенной, и от нее сохранились лишь фрагменты, более или менее законченные, и ряд набросков и планов. Один отрывок, с подзаголовками «Сказка для старых детей» и «Отрывок из I части» и датою: 1832, был напечатан в изданном А. Ф. Воейковым и В. А. Владиславлевым «Сборнике на 1838 год».29 Другой большой законченный отрывок — «Пролог» — остался в рукописи и не издан до сих пор.30 Вероятно, один из двух отрывков предназначался Одоевским для «Современника», — какой, трудно решить определенно, но скорее всего тот, который затем появился в «Сборнике на 1838 год» — более значительный по объему и имеющий самостоятельный драматический интерес. В письме, уже не раз цитированном, от начала апреля 1836 г.,31 Пушкин по этому поводу писал Одоевскому: «О Сег<ел>иеле, кажется, задумалась Ценсура, — но я не очень им доволен — к тому же как отрывок он в печати может повредить изданию полного вашего произведения». Последнее замечание — конечно, лишь отговорка, прибавленная для смягчения необычно сурового у Пушкина приговора: Пушкин должен был знать, что «Комедия», так долго писавшаяся Одоевским, не только не близка к окончанию, но даже вчерне не написана вся. Цензура, быть может, и вправду задумывалась: конечно, жандармскому офицеру Владиславлеву легче было через два года провести в печать эту вещь, чем неблагонадежному литератору Пушкину. Но и цензуру преодолеть было бы возможно; самое существенное — второе замечание: «я не очень им доволен»; в отзывах, обращенных к уважаемым, но не дружески близким авторам, Пушкин редко бывал так определенно отрицателен. «Сегелиель» был ему чужд, даже неприемлем, и причины этого лежат в самом произведении, какую бы из двух его сцен не имел в виду Пушкин. «Пролог» «Сегелиеля» происходит в «бесконечном пространстве между светилами», где «низверженные духи падают в беспрерывном кружении», сквозь «вечную тьму, не освещаемую даже горящими кометами»: «уже несчетные тысячи веков длится их падение».32 Возгласы падающих духов («несколько голосов в отдалении») открывают сцену, и диалог между властителем духов Люцифером и его приближенным Сегелиелем составляет ее содержание. Напечатанный же «Отрывок из I части» (так же, как другие, известные в рукописи, отрывки) происходит на земле, в кабинете Сегелиеля — очеловеченного духа, принявшего вид и обязанности чиновника, осужденного в скитаниях своих по земле тщетно пытаться разрешить проблему добра в человеческих, материальных условиях. Большой монолог Сегелиеля, составляющий экспозицию сцены, выясняет его положение, его стремления, его страдания и те реальные возможности, через которые он старается сделать добро людям. Дальше вводится в действие «Люцифер с сонмом духов» — отрицательная сила, парализующая стремления Сегелиеля, усыпляя его во время самой горячей работы. Над спящим Сегелиелем появляются Дух Полудня и Дух Полуночи; их таинственный диалог в загадочных формулах ставит двойственный вопрос о смысле человеческой жизни Сегелиеля и является теоретическим центром сцены. Мистическая напряженность разрешается возвращением к земным делам, резко контрастирующим с предыдущей сценой духов: является секретарь-чиновник, будит Сегелиеля и спрашивает его о делах. Происходит разговор, в котором высокие человеколюбивые порывы падшего духа разбиваются о мелкий формализм и тупость чиновника — и чисто земными, сатирико-бытовыми чертами заканчивается вся сцена. В ней, таким образом, все время перемежаются мотивы земли и неба, современности и вечности, «чудесного» и действительности. Противопоставление двух миров — мира духов и мира земного — проходит через всю сцену и также через другие сцены, набросанные в рукописях, и эти два мира то существуют отдельно, как метафизические реальности, то, не сливаясь, входят один в другой в причудливом сплетении. Контраст двух миров выражается и в прологе, и во всех почти известных нам сценах, и с особенною силою — в напечатанном «отрывке из первой части» — резким различием стилистических приемов. Можно здесь насчитать три стилистические градации: высокий стиль (пользуясь терминологией XVIII в.) — стиль духов, которым написан весь пролог, сцены Люцифера и духов Полудня и Полуночи в «Отрывке»; низкий — диалог между Сегелиелем и чиновником; средний — в монологе Сегелиеля, где он столько же дух, сколько человек; стиль спускается до низкого в деловых частях его речи, подымается до высокого в местах лирических. Прозаическая речь в сценах духов приобретает ритмичность, становится резко каденсированной, обращается почти в белый стих; ритмическое повторение и параллелизмы еще подчеркивают стиховое, напевное значение каждой фразы, а сложная и искусственная расстановка слов, затрудняя течение речи, сообщает ей напряженную патетичность. Эти черты, как «замечательное нововведение», были отмечены и современной критикой,33 характеризовавшей (не вполне точно) речи духов вЄ«Отрывке», как «метрическую прозу», хотя по существу они не были нововведением, развивая некоторые опыты Гоголя, Марлинского и др.

Уже это смешение стилей и вторжение в прозаическую речь элементов стиха должны были вызвать отрицательное отношение Пушкина, строго проводившего разницу между стихом и прозой и всю свою деятельность ка‹ прозаика, направлявшего в сторону выработки ясного, точного, краткого, свободно повествующего языка в противовес напевной, метафорической, затрудненной прозе «романтиков», формировавшейся в школе Карамзина. Язык Одоевского вообще, по-видимому, не удовлетворял Пушкина своею расплывчатостью, зависящею от отвлеченного и очень субъективного характера его творчества, влияющего и на самые конкретные моменты повествований, и некоторой многословностью, столь отличною от строгой экономии Пушкина. Считая то и другое недостатками прозаической речи (на самом же деле то была разница творческих темпераментов и литературных направлений), Пушкин старался влиять на Одоевского в смысле исправления его стиля и, по признанию самого Одоевского, он изменил «форму» своих повестей «по упреку Пушкина о том, что в его прежних произведениях слишком видна его личность» и теперь «старается быть более пластическим».34

Стиль «Сегелиеля» нераздельно связан с общей концепцией «Комедии», более того, с общей концепцией всего творчества Одоевского — и последняя-то была неизбежно чужда Пушкину. Одоевский почти всегда (по крайней мере в основных своих произведениях) идет от тезиса к его иллюстрации, от схемы к заполняющему ее образному содержанию. Философский элемент в нем доминирует над чисто поэтическим, композиция и образность подчиняются идеологическим заданиям автора. Это — выражение романтических воззрений на мир, составляющих самую сущность творческой личности писателя и проникающих его произведения. Мы видим, таким образом, процесс, обратный творческому процессу у Пушкина, у которого даже в произведениях, имеющих глубокое философское содержание (как «Медный Всадник»), художественные задания подчиняют себе все остальные. Все это делает понятным и неизбежным отрицательное отношение поэта к «Сегелиелю».

Двойственное восприятие мира — в плане реально существующего, земного, и в плане «чудесного», идеального или потустороннего — содержится в ряде произведений Одоевского в разных формах и с разным содержанием. В иных, как «Сегелиель», представитель потустороннего мира вступает в соприкосновение с реальной русской жизнью, для того чтобы пытаться исполнить возложенную на него философско-этическую задачу. В других, как «Сильфида», показывается попытка обыкновенного человека проникнуть в тайны «иного» мира — и эта попытка, не поддержанная достаточными творческими силами, кончается трагически и приводит героя к глубокому кризису. Третьи, как «Княжна Зизи» и «Княжна Мими», раскрывают драматическую сущность обыкновенных, казалось бы, житейских отношений.

Очень характерна разница в отношении Пушкина к двум повестям — «Княжне Зизи» и «Сильфиде». Одоевский весной 1836 г. предложил первую для «Современника», и Пушкин, крайне заинтересованный в пополнении отдела художественной прозы своего журнала, всегда недостаточной, спрашивал его (в марте 1836 г., когда повесть, вероятно, еще не была закончена): «Что ваша повесть Зизи? Это славная вещь».35 По-видимому, летом этого года (повесть помечена: Ревель, 1836) Одоевский работал над «Сильфидой». Окончание обеих повестей затягивалось — Пушкин их, видимо, просматривал по мере написания — и осенью, во время подготовки IV и V томов «Современника», шедшей, вероятно, одновременно, писал Одоевскому: «Конечно, „Княжна Зизи“ имеет более истины и занимательности, нежели „Сильфида“, — но всякое даяние ваше благо. Кажется письмо тестя (в «Сильфиде», — Н. И.) холодно и слишком незначительно. Зато в других много прелестного. Я заметил одно место знаком (?). Оно показалось мне невразумительно. Во всяком случае Сильфиду ли, Княжну ли, но оканчивайте и высылайте. Без вас пропал „Современник“».36 Резкое различие во мнении Пушкина о той и другой повестях очевидно. Но оно совершенно для него понятно, если вспомнить основные черты обоих произведений. «Княжна Зизи» не выходит за пределы чисто бытового и психологического материала. Несмотря на довольно сложную и намеренно запутанную композицию (рассказ, вставленный в другой, ведущийся частью в эпистолярной форме; двойная завязка, вставленная одна в другую, с разрешением одной из них, где героем является сам рассказчик, — а разрешение освещает всю повесть — лишь в самом конце, неожиданно и с налетом таинственности; резко и несколько схематично — кроме героини — очерченные характеры, дающие ряд неожиданных и эффектных моментов), повесть по обстановке, по психологии действующих лиц, по самому развитию сюжета — строго бытовое произведение, взятое из современной жизни, где сложные композиционные приемы служат лишь основой для тонкой и всесторонней разработки психологического облика героини и поддерживают «занимательность» рассказа. Самый эпиграф указывает на будничную жизненность сюжета,37 чему соответствует и простое, очень сдержанное изложение, и простой язык действующих лиц.

Напротив того, темоюО«Сильфиды» является попытка человека проникнуть из мира реальных, земных отношений в мир «чудесного» и воздействие этого чудесного мира на мир земной, одним словом, то «двоемирие», существование которого мучило и возбуждало пытливую мысль Одоевского. Проникновение в потусторонний мир равносильно пробуждению поэтического чувства, и о том, что речь идет именно о поэтическом чувстве, о прозрении поэта и разладе его с узкопрактически настроенным обществом, говорят четыре эпиграфа, поставленные в начале «Сильфиды».38 Контраст поэтического мира духов — мира, из которого явилась герою прекрасная Сильфида, и мира земного — подчеркивается в повести тем сгущенно бытовым фоном, на котором она развертывается. Начиная о§ очень спокойного описания приезда героя в деревню, данного, быть может, не без влияния первых глав «Онегина», повесть, прерывистыми скачками — прерывистость их определяется эпистолярной формой рассказа — идет, все повышаясь в тоне, к своей кульминации — к описанию чудесных свиданий героя с Сильфидой, в «отрывках из журнала» героя, и затем резко срывается, путем вмешательства грубо земных сил — друга героя, отца его невесты и врача — и возвращается к начальному тону в подчеркнуто обыденном изображении героя, забывшего по прошествии нескольких лет свои поэтические порывы. Пушкин в своем отзыве обошел молчанием «отрывки из журнала» — центральное место повести, где фантастический элемент достигает полного развития, а речь становится ритмическою, построенною на перифразе, на ряде метафор и богато развитых эпитетах (что сближает ее с речами духов в «Сегелиеле»), — и остановился с похвалой на некоторых письмах, где «много прелестного», т. е. на подготовительных бытовых моментах; «письмо тестя» он нашел «холодным и слишком незначительным», и Одоевский, по его собственному признанию, вследствие такого отзыва переделал его: это письмо — кульминация «земной» стороны повести (как «журнал» — кульминация стороны поэтической), стилизованное в провинциально-обывательском бытовом роде; таким образом, черты быта усиливались Пушкиным в этой двусторонней, контрастной повести — те черты, которые он стремился культивировать и особенно ценил в нарождающемся русском романе, наряду с правдивой психологией и умелым ведением рассказа — увлекательным развертыванием сюжета, в чем он сам был таким мастером: «истину» и «занимательность» он ставил главными условиями повествовательного жанра, и с этой точки зрения отдавал предпочтение «Княжне Зизи» перед сосредоточенной на внутренних переживаниях, бедной внешними перипетиями, фантастической «Сильфидой».

Суждения Пушкина о повестях Одоевского приобретают особую рельефность, если их сопоставить с отзывом Одоевского о самой значительной повести (а вернее — романе) Пушкина —О«Капитанской дочке», в письме, написанном вскоре после выхода в свет IV тома «Современника», где она появилась. «Капитанскую Дочь я читал два раза сряду и буду писать о ней особо в Л<итературных> Пр<ибавлениях к Русскому инвалиду>» (XVI, 195—196).39 «Комплиментов в лице делать не буду — вы знаете все, что я об вас думаю и к вам чувствую. Но вот критика не в художественном, но в читательном отношении. Пугачев слишком скоро после того, как о нем в первый раз говорится, нападает на крепость; увеличение слухов не довольно растянуто — читатель не имеет времени побояться за жителей Белогорской к¦<епости>, когда она уже и взята.40 Семейство Гринева хотелось бы видеть еще раз после всей передряги: хочется знать, что скажет Гринев, увидя Машу с Савельичем. Савельич — чудо! Это лицо самое трагическое, т. е. которого больше всех жалџ в повести. Пугачев чудесен, он нарисован мастерски. Швабрин набросан прекрасно, но только набросан; для зубов читателя трудно пережевать его переход из гвардии офицера в сообщники Пугачева... Швабрин слишком умен и тонок, чтобы поверить возможности успеха Пугачева и не довольно страстен, чтоб из любви к Маше решиться на такое дело... Покамест Швабрин для меня имеет много нравственно чудесного; может быть, как прочту в третий раз, лучше пойму.41 О подробностях не говорю, об интересе тоже — я не мог ни на минуту оставить книги, читая ее даже не как художник, но стараясь быть просто читателем, добравшимся до повести».42 Таким образом, Одоевский оценил в Пушкине прежде всегоё«читательный интерес», т. е. увлекающую занимательность рассказа и выпуклую образность, мастерскую обрисовку таких лиц, как Пугачев и Савельич. Он сам считал, что «повести не по моей части»,43 подразумевая повесть как занимательный рассказ, и чувствовал за собою недостаток в‹«пластичности», т. е. в силе непосредственной художественной изобразительности. Но в повести Пушкина его не удовлетворяла сжатость рассказа, избегающего, ради экономии изобразительных средств, подробного развития отдельных моментов, заполнения подразумевающихся временны?х перерывов и психологической мотивировки поступков действующих лиц: все внимание, вся творческая сила Пушкина направлены на быстрое и увлекательное развертывание сюжета, само по себе долженствующее в действиях достаточно обрисовать фигуры героев; но такое стремительное развитие действия, по мнению Одоевского, не позволяет ясно ощущать каждый его момент и делает непонятными такие сложные фигуры, как Швабрин. Повесть Пушкина в глазах его критика является схемой, слишком скупо заполненной материалом. Но такой взгляд писателя-теоретика, каким был Одоевский, объясняется тем, что последний, в подавляющем большинстве своих повествовательных выступлений, оставался и в 30-е, и в 40-е годы романтиком, тогда как Пушкин своими повестями в прозе и в стихах открывал пути русскому реализму, развившемуся уже после него, на оставленном им наследии, в творчестве Лермонтова и всей «натуральной школы» 40-х годов.

Остановимся еще на некоторых (тематических преимущественно) параллелях в творчестве Пушкина и Одоевского, указывавшихся в литературе. П. Н. Сакулин, отмечая, чтоњ«о каком-либо подражании Пушкину со стороны Одоевского, конечно, не может быть и речи», прибавляет, что все же «можно указать некоторые частности, которые, по-видимому, навеяны Пушкиным или по крайней мере допускают сближение Одоевского с Пушкиным» и приводит «картину петербургского наводнения» в «Саламандре», которая заставляет вспоминать о «Медном Всаднике», и «темы гробовщика и импровизатора, общие у Одоевского и Пушкина».44 Действительно, описание наводнения в первой части «Саламандры», напечатанной в 1841 г., многими чертами совпадает с описанием в «Медном Всаднике», который появился за четыре года до этого. Сходство образов при всем различии между сжатым и напряженным стилем «Петербургской повести» Пушкина и романтической прозой Одоевского очевидно; но естественно, что Одоевский, касаясь той же темы, что и Пушкин, в сходной сюжетной функции (гибель в наводнении — впрочем, мнимая — невесты героя, поворот в его судьбе, разрешение завязки) должен был неминуемо подчиниться этому образцу; с другой же стороны, оба описания должны были опираться на один и тот же источник — на описание наводнения в книге В. Н. Берха — и Одоевский даже ближе к нему, чем Пушкин.

Далее, фигуру гробовщика в повести Пушкина вряд ли можно сопоставлять с гробовщиком, автором «Записок», объединяющим три рассказа у Одоевского. В последнем случае гробовщик лишь мотивирует циклизацию разнородных новелл и сообщает им определенный колорит так же, как у Пушкина пять разных повестей объединяются личностью Ивана Петровича Белкина.

Наконец, импровизатор в «Египетских ночах» (1835?) и импровизатор в рассказе Одоевского того же названия (1833)45 носят лишь чисто внешние черты близости; но, не говоря уже о том, что повесть Пушкина писалась, вероятно, позже новеллы Одоевского, — замыслы обоих писателей глубоко различны. Импровизатор Пушкина играет прежде всего композиционную роль: через него должна быть введена поэма о «страстном торге» Клеопатры; сам же по себе он — вдохновенный поэт в минуты творческого подъема и бедняк, думающий только о заработке, в остальное время, — иллюстрирует излюбленную мысль Пушкина о свободе творчества и о двуликости поэта — творца и «ничтожного» человека, выраженную в стихотворении «Поэт» («Пока не требует поэта...»); импровизатор же Одоевского — весь, напротив, проникнут мрачной фантастикой (ведь в его судьбе участвует очеловеченный дух — Сегелиель): он — носитель страшного дара всеведения, выражающегося в разрушительном анализе, и способность поэтически импровизировать — лишь одно из проявлений этого дара. Темою Одоевского служит чисто философская проблема — трагедия все разлагающего аналитического ума, лишенного дара созерцания и творческого синтеза, вполне понятная лишь в связи с общей концепцией «Русских ночей», куда вошла, в издании 1844 г., новелла; импровизатор Одоевского — раб своего дара, и для него даже не может идти речи о свободе поэтического творчества.

Прочие данные, собранные П. Н. Сакулиным, по вопросу о воздействии творчества Пушкина на Одоевского (имя «Нулина» в «Семейной переписке», пример «Нереиды» в Prolegomena к «Русским письмам»; упоминания о Пушкине, как о поэте, в «Пестрых сказках», в «Княжне Мими» и др.), говорят лишь о реминисценциях писателя, цитирующего любимого им автора, но не о творческом воздействии. Сознательное желание подражать Пушкину (именно «Летописи села Горохина», т. е. «Истории села Горюхина») нужно видеть лишь в оставшемся в рукописи введении к сатирическим «Домашним заметкам, собранным старожилом», но они относятся, по-видимому, уже к позднейшей эпохе — к 50-м годам, и из них написано слишком мало; то, что известно, дает некоторый материал для сравнения стилей обоих авторов, но он не прибавит ничего нового к тому, что говорилось выше. Указание Н. Ф. Сумцова46 на одинаковость темы в рассказе Одоевского «Необойденный дом» и в IX «Подражании Корану» — «И путник усталый на бога роптал» — относится лишь к близости мотивов народной легенды, но не к творческим приемам Пушкина и Одоевского.

Точек соприкосновения между обоими писателями можно искать, наконец, в той области, которая для Одоевского представляла важную творческую и философскую проблему и окрашивала значительную часть произведений, а для Пушкина была отчасти приемом изображения, отчасти временным настроением, отзывавшимся в творчестве: в области фантастики.

Фантастические мотивы у Пушкина еще не вполне обследованы и требуют особой осторожности подхода. Приходится поэтому ограничиться лишь некоторыми указаниями.47 Фантастическая повесть, народившаяся у нас в половине 1820-х годов под влиянием немецкой романтики, в творчестве Антония Погорельского («Лафертовская маковница», 1825), получила в 1830-х годах значительное распространение, обособившись в определенный жанр, но, наконец, своим ремесленно подражательным характером вызвала протесты критики, в том числе и Одоевского. Пушкин одним из первых откликнулся на введение нового жанра; ранние его опыты не сохранились; осталось лишь несколько планов да свидетельства А. П. Керн и В. П. Титова об его устных рассказах, из которых один известен в изложении последнего.48 Но фантастические темы продолжали его занимать — и в 1833—1834 гг. «Медный Всадник» и «Пиковая дама», две «петербургских повести», явились выражением его понимания фантастики. В них поэт уловил то, что составляет самую основу фантастического жанра — смешение планов реального и ирреального, настолько тесное и незаметное, что читатель держится все время на границе между тем и другим (это особенно тонко проведено в «Пиковой даме»). Ирреальный план дается и воспринимается как вмешательство в жизнь человека темных, враждебных сил, ведущих его к гибели. Но если в «Медном Всаднике» оживающий «кумир на бронзовом коне» представляет не столько явление действительности, сколько бред безумного Евгения, в «Пиковой даме» воздействие темных, губительских сил воплощено в тайну трех карт, которую передает Герману явившаяся ему мертвая графиня. При этом смешение двух планов проведено Пушкиным настолько полно и незаметно, что читатель не осознает его и со все растущим напряжением следит за переживаниями героя, за его действиями, влекущими его к неизбежной гибели.49 В этом слиянии двух планов «Пиковой дамы», незаметном для читателя, заключается, по справедливому определению Достоевского, «верх искусства фантастического».50

Фантастика Одоевского носит, как и его мировоззрение, мистический характер. Пушкин, чуждый мистицизма, отверг предложенные ему автором произведения — «Сегелиеля» и «Сильфиду», и такое отрицательное отношение к ним было для него естественно и органично несмотря на то, что он сам не был чужд введения в свое творчество фантастических мотивов. В этом нет противоречия: чужды и неприемлемы были для Пушкина не фантастические темы сами по себе, но мистические воззрения Одоевского, выраженные притом в надуманных построениях и образах, в риторическом стиле, в котором, по выражению А. Ф. Кони, «гораздо больше слышится оратор, чем писатель, — чувствуется трибуна, но не спокойный кабинет».51

В фантастических повестях Одоевского Пушкин недаром видел надуманность — и относился к ним с большой долей иронии. Образное понятие об этом оттенке автора¬«Пиковой дамы» к автору «Сильфиды» дает рассказ В. Ленца, в котором он передает свой разговор с Пушкиным, происходивший, по-видимому, зимою 1834 г. «Гофмана фантастические сказки в это самое время были переведены в Париже на французский язык и благодаря этому обстоятельству сделались известны в Петербурге...52 Пушкин только и говорил, что про Гофмана. Наш разговор был оживлен и продолжался долго. — „Одоевский (в доме которого происходил разговор, — Н. И.) пишет также фантастические пьесы“, — сказал Пушкин с неподражаемым сарказмом в тоне. Я возразил совершенно невинно: „Sa pensee malheureusement n’a pas de sexe“,53 — и Пушкин неожиданно показал мне весь ряд своих прекрасных зубов: такова была его манера улыбаться».54 Рассказ очень верно характеризует ироническое отношение поэта к фантастике Одоевского, затушеванное — а порой и выступающее — в его письмах к автору «Сегелиеля».

Следует в заключение остановиться еще на одном эпизоде в отношениях между Пушкиным и Одоевским — казалось бы, не укладывающимся в литературную деятельность последнего. Это — переписка между ними, в конце 1836 г., по поводу возможности поместить в «Современнике» статью М. С. Волкова, талантливого инженера и разностороннего ученого, посвященную строительству в России железных дорог. Статья была написана, по-видимому, по предложению Одоевского — и это не должно нас удивлять: Одоевский, философ-мистик и писатель-фантаст, отличался пытливым и разносторонним умом, занимался физикой и химией, интересовался вопросами точных наук и техники, видя в их развитии залог общего прогресса России. Статья не была напечатана в «Современнике» 1836 г., ни в посмертных томах, изданных в 1837 г., — по причинам, едва ли зависевшим от издателей: Н. И. Тарасенко-Отрешков, ярый противник железных дорог и агент III Отделения, «отделанный» в статье Волкова, был назначен после гибели Пушкина одним из опекунов его детей — и это решило судьбу статьи, которая до нас не дошла. Но самый эпизод дает лишние штрихи и освещает с новой стороны взаимоотношения Пушкина с Одоевским.55

Какие же выводы можем мы сделать из нашего краткого и неполного обзора? Отношения между Пушкиным и В. Ф. Одоевским интересны для нас уже потому, что в них мы видим двух передовых людей своего времени, в общественно-литературных вопросах, во взглядах на роль и значение журналистики стоявших на очень близких позициях и шедших по одному пути, так что в последний год жизни Пушкина Одоевский стал его ближайшим и доверенным помощником в издании «Современника».56 Что же касается литературного творчества, то здесь они решительно расходились, вернее, Пушкин относился к творчеству Одоевского скептически и часто с иронией, Одоевский же не мог понять всего значения такой «читательски интересной» вещи, как «Капитанская дочка». Правда, при всем неизмеримом неравенстве дарований между гениальным и всеобъемлющим Пушкиным и умным, но рассудочным Одоевским, бывшим не столько художником, сколько публицистом и мыслителем, последний сохранил свою творческую индивидуальность. Но Пушкин открывал для русской литературы новый путь — и этот путь был широким путем критического реализма, давшим всю нашу великую классику. Одоевский же замыкал собою иной путь — путь философского романтизма, и, выпустив в 1844 г. собрание (притом неполное) своих сочинений, вслед за этим навсегда отошел от художественного творчества. Период романтизма был закончен — и на место его вступало в жизнь новое направление, родоначальником и основоположником которого был великий Пушкин.

Сноски

1 См. об этом в кн.: Томашевский Б. В. Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения. Л., 1925, с. 74—75 и сл.
2 См.: Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель, т. I, ч. 2. М., 1913, с. 322. — Отрывок этот, напечатанный там впервые, цитируется нами по автографу ГПБ — бумаги В. Фо Одоевского, переплет № 85, л. 36 об. Написан он в конце 1860 г.
3 См. в особенности примечания кп«Дневнику Пушкина» (изд. под ред. Б. Л. Модзалевского. Пгр., 1923, с. 96—98, и изд. Румянцевского музея под ред. В. Ф. Саводника и М. Н. Сперанского. М., 1923, с. 275—282); также в кн.: Пушкин. Письма последних лет. 1834—1837. Л., 1969, с. 436—437 (статья Б. Л. Бессонова).
4 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма..., т. I, ч. 2, с. 321—330, а также с. 51, 74, 112, 157, 287—288, 296—300.
5 Там же, с. 329—330.
6 См. письмо Одоевского к М. П. Погодину от 29 апреля 1827 г., напечатанное П. Н. Сакулиным (т. I, ч. 2, с. 324—325).
7 Одоевский был всего на 4 или 5 лет моложе Пушкина — он родился 30 июля 1803 г. (или, по другим данным, 1804 г.). Но по обстоятельствам жизни и воспитания стал выступать в литературе значительно позднееЏ чем Пушкин, а по свойствам ума и дарования развивался иным путем и был с юности скорее кабинетным мыслителем, чем общественным деятелем.
8 См. письмо Пушкина к А. А. Дельвигу от 2 марта 1827 года (Акад., XIII, 320), в котором, однако, отрицательные выражения по адресу‹«немецкой метафизики» очень сгущены; но несомненно также, что умозрительная философия, влиятельнейшим представителем которой в 20-х годах для русских «любомудров» был Шеллинг, всегда оставалась чуждой поэту.
9 См. письмо М. П. Погодина, официального редактора «Московского вестника», к Одоевскому от 2 марта 1827 г. (Р. старина, 1904, март, с. 705—706).
10 См. письмо А. И. Кошелева к Одоевскому от 26 февраля 1831 г. (Р. старина, 1904, апрель, с. 206).
11 Известна запись в дневнике К. С. Сербиновича от 16 января 1830 г. о вечере у Жуковского, где в числе гостей названы Одоевский, Пушкин, А. А. Перовский, Крылов, Плетнев, Ив. Киреевский и другие (Лит. наследство, т. 58, М., 1952, с. 258).
12 См. обмен письмами — точнее, городскими записками — между Одоевским и Пушкиным 27—28 марта 1833 г. (Акад., XV, 56).
13 См. письмо Одоевского к Пушкину от 28 сентября 1833 г. (с приложением письма к нему же от С. А. Соболевского от 2 октября) и ответ Пушкина Одоевскому от 30 октября (Акад., XV, 84 и 90). Затея, подсказанная, вероятно, Соболевским, — что особенно раздражило Пушкина, как видно из письма его к жене от 21 октября (XV, 88), — не имела дальнейших последствий.
14 См. два письма Пушкина к Одоевскому от 14—16 марта 1834 г. (Акад., XV, 116); ср.: Пушкин. Письма последних лет, с. 29 и 213, а также записи в дневнике Пушкина от 17 марта и 2 апреля 1834 г. (Акад., XII, 321—322, 323).
15 См. письмо Одоевского к Пушкину, датируемое началом апреля 1835 г. — Акад., XVI, 28, а также: Пушкин. Письма последних лет, с. 258.
16 Особенно показательно письмо Одоевского к Н. Н. Пушкиной, написанное 10 мая 1836 г., очевидно, для сообщения его поэту — издателю «Современника», бывшему в то время в Москве (Акад., XVI, Приложения, с. 232). О том же говорят письма Пушкина из Москвы к Н. Н. Пушкиной (XVI, 114 и 117); См. также: Пушкин. Письма последних лет, с. 309—312.
17 Статья Одоевского под заглавием «О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе», с подписью О. С. была помещена во II томе «Современника», но не в начале тома, как того хотел Пушкин, а на с. 206—217, среди других статей и отрывков художественных произведений, — очевидно, по желанию самого Одоевского, в отсутствие Пушкина, редактировавшего II том журнала (см.: Акад., XVI, 100; Пушкин. Письма последних лет, с. 301—302).
18 Березина В. Г. Из истории «Современника» Пушкина. — Пушкин. Исследования и материалы, т. I. М.—Л., 1956, с. 298—305; Статья «Несколько слов о „Современнике“» напечатана в «Северной пчеле» от 17 апреля 1836 г., № 86.
19 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма..., т. I, ч. 2, с. 328—329.
20 Заборова Р. Б. Неизданные статьи В. Ф. Одоевского о Пушкине. — Пушкин. Исследования и материалы, т. I. М.—Л., 1956, с. 320—324.
21 См. его письмо к Пушкину о его романе — Акад., XVI, 195—196, с неточной датой «Конец ноября — начало декабря 1836 г.»: следует — последние числа декабря, так как IV том «Современника», где помещена «Капитанская дочка», вышел в свет 22 декабря (ср.: Пушкин. Письма последних лет..., стр. 345).
22 Напечатана частично П. Н. Сакулиным в его исследовании об Одоевском (Из истории русского идеализма..., т. I, ч. 2, с. 327—328). Автограф ее — в архиве Одоевского (ГПБ, переплет 83, лл. 11—19).
23 «О нападениях петербургских журналов на русского поэта Пушкина» написана в 1836 г., в период участия Одоевского в издании «Современника», а напечатана лишь в Р. архиве 1864 г. (стлб. 824—831). См. указанную выше статью Р. Б. Заборовой (с. 313 и сл.). Ею же опубликована и другая значительная статья Одоевского — об изданиињ«Современника» после смерти Пушкина, в 1837 г. (там же, с. 313—320). Вторая половина статьи является изложением (в ряде мест усиленным) неизданной тогда статьи Одоевского «О нападениях петербургских журналов...».
24 См.: Сочинения Одоевского, ч. I. СПб., 1844, с. 30—31.
25 См.: Акад., XVI, 100; Пушкин. Письма последних лет, с. 131 и 301—302.
26 Первоначальное заглавие в рукописи —ђ«Сцена из комедии: Настоящие Недовольные», потом — «Сцена из ежедневной жизни» (под этим заглавием напечатана после отказа Пушкина в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» 1837 г., № 17). В той же рукописи и окончательное заглавие «Сцена из домашней жизни», под которым она и помещена в III части «Сочинений» Одоевского, изд. 1844 г. См. в исследовании об Одоевском П. Н. Сакулина (Из истории русского идеализма..., т. I, ч. 2, с. 157).
27 Сочинения В. Ф. Одоевского, ч. III. СПб., 1844, с. 231—306 (с подзаголовком «Домашняя драма»).
28 Там же, ч. I, с. 8 (предисловие ко всему изданию).
29 Сегелиель, или Дон-Кихот XIX столетия. Сказка для старых детей (отрывок из I части). Подпись: К. В. О.; дата: 1832. — Сборник на 1838 год. СПб. 1838, с. 89—106.
30 ГПБ, архив В. Ф. Одоевского, переплет № 80, лл. 28—34, автограф.
31 Акад., XVI, 100; Пушкин. Письма последних лет, с. 301—302. (Пушкин ошибочно написал «Сегиель» вместо «Сегелиель»).
32 Все это — выдержки из длинной авторской ремарки, которой открывается «Пролог».
33 См.: Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», 1838, № 16, с. 310.
34 Письмо Одоевского к А. А. Краевскому, 1844 года (см.: Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма..., т. I, ч. 2, с. 298).
35 Ср.: Пушкин. Письма последних лет, с. 294—295.
36 Там же, с. 158 и 333 (с датой «Октябрь (?) 1836 г.»).
37 «Иногда в домашнем кругу нужно больше героизма, нежели на самом блистательном поприще жизни. Домашний круг — для женщины поле чести и святых подвигов. Зачем немногие это понимают? (Слова женщины)».
38 Эпиграфы гласят: «Поэта мы увенчаем цветами и выведем его вон из города. Платон.»; «Три столба у царства: поэт, меч и закон. Предания Северных Бардов»; «Поэты будут употребляться лишь в назначенные дни для сочинения гимнов общественным постановлениям. Одна из промышленных компаний XVI века»; «!?!? XIX-й век». Подзаголовок повести: «Из записок благоразумного человека» (см.: Сочинения Одоевского, ч. II. СПб., 1844, с. 104).
39 В Акад. с неверной датой: «Конец ноября — начало декабря 1836 г.». Следует: «Последние числа декабря 1836 г.». Том IV «Современника» вышел 22 декабря. Намерение Одоевского написать о «Капитанской дочке» критическую статью не осуществилось.
40 В этом своем суждении Одоевский был неправ. Пушкин, не только романист, но и историк Пугачева, хорошо знал даты событий в начале восстания и считался с ними. Е. И. Пугачев впервые появился перед Яицким городком во главе отряда из 300 казаков 18 сентября 1773 г.; 24 сентября уже была им взята крепость Рассыпная, 26 сентября — Нижне-Озерная, 27-го — Татищева, т. е. одна из крепостей, послуживших прототипами для вымышленной Белогорской (IX1, 16—19). Все эти события должны были следовать одно за другим в глазах обитателей крепостей с катастрофической быстротой. Одоевский же рассматривал исторический роман с точки зрения Вальтера Скотта с характерным для его романов медлительным развертыванием сюжета.
41 Одоевский не учитывал того, что перед Швабриным была альтернатива: сохранение жизни путем отказа от присяги (которую он, в своем положении опального офицера, уже, вероятно, не считал для себя обязательной) — или немедленная смерть на виселице.
42 Все подчеркивания принадлежат самому Одоевскому.
43 Письмо к графине Е. П. Р<астопчино>й о привидениях, суеверных страхах, обманах чувств, магии, кабалистике, алхимии и других таинственных науках. — Сочинения Одоевского, ч. III, с. 307.
44 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма..., т. I, ч. 2, с. 329—330.
45 Напечатан в альманахе «Альциона» на 1833 год.
46 Сумцов Н. Ф. Князь В. Ф. Одоевский. Харьков, 1884, с. 44.
47 См. подробнее в нашей статье «Фантастическая повесть» в кн.: Русская повесть XIX века. История и проблематика жанра. Под редакцией Б. С. Мейлаха. Л., 1973, с. 134—169. (О фантастическом в творчестве Пушкина см. с. 156—160, в творчестве Одоевского — с. 164—168).
48 «Уединенный домик на Васильевском» — повесть Тита Космократова (В. П. Титова), напечатанная в «Северных цветах» на 1829 г., с. 147—217. Участие Пушкина в ее сочинении стало известно лишь в 1912 г. Наиболее обстоятельное ее исследование принадлежит Т. Г. Цявловской («Влюбленный бес». Неосуществленный замысел Пушкина. — В сб.: Пушкин. Исследования и материалы, т. III. М.—Л., 1960, с. 101—130). Работа о ней же академика В. В. Виноградова до сих пор не опубликована. См. также указанную выше нашу статью «Фантастическая повесть» (с. 145—147).
49 Следует отметить, что игра в карты, как путь проникновения темных злых сил в жизнь человека, фигурирует нередко в фантастической повести 20—30-х годов, а еще раньше — у одного из виднейших зачинателей европейской фантастики, Э. Т. А. Гофмана. Помимо Пушкина и Одоевского, который в «Русских ночах» устами одного из собеседников — мистика Фауста — дает «теоретическое» обоснование значения карточной игры для проникновения в жизнь человека «враждебной силы» (Соч., ч. I, 1844, с. 152—153), тему игры в карты мы видим у Жуковского («Красный карбункул»), Гоголя, Лермонтова («Штосс»), а также и ряда писателей-эпигонов.
50 Ф. М. Достоевский. Письма, т. IV. М., 1959, с. 178.
51 Кони А. Ф. Очерки и воспоминания. СПб., 1906, с. 50 (речь, произнесенная в заседании Академии наук, посвященном 100-летию со дня рождения Одоевского).
52 Полное собрание сочинений Э. Т. А. Гофмана во французском переводе Леве-Веймара, в 19 томах (Париж, 1830—1833) сохранилось в библиотеке Пушкина (см.: Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина. (Библиографическое описание). — Пушкин и его совр., вып. IX—X, 1910, с. 251, № 927).
53 К несчастью, мысль у него бесполая (франц.).
54 Р. архив, 1878, кн. I, с. 442.
55 Акад., XVI, 210—211; Пушкин. Письма последних лет, с. 176, 348—349, 375. — Подробнее см. в работе академика М. П. АлексееваЌ«Пушкин и наука его времени» в его же книге: Пушкин. Сравнительно-исторические исследования. Л., 1972, с. 143—158 (статья напечатана впервые в сб.: Пушкин. Исследования и материалы, т. I, 1956).
56 Мы не касаемся здесь неясного и еще недостаточно обследованного вопроса о намерениях Одоевского осенью 1836 г. основать новый журнал «Северный наблюдатель», параллельный трехмесячному сборнику — скорее чем журналу — «Современник», при участии Пушкина, но не под его единоличным руководством.

Cписок сокращений.

Акад. — Пушкин. Полное собрание сочинений (Академия наук СССР). Т. I—XVI, 1937—1949, и т. XVII (Справочный), 1959 (тт. II, III, VIII, IX — каждый в двух книгах — 1, 2). — Все цитаты из сочинений и писем Пушкина приводятся (кроме особо оговоренных случаев) по этому изданию; при отсылках в тексте даются том (римская цифра) и страница (арабская) без указания Акад.
Акад. в 10 томах — А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах. (Академия наук СССР). Т. I—X, 1949 (то же: 1956—1957).
Анненков, Материалы — Материалы для биографии Ал. Серг. Пушкина. Сочинения Пушкина, издание П. В. Анненкова. Т. I. СПб, 1855.
Белинский — Белинский В. Г. Полное собрание сочинений. (Академия наук СССР). Т. I—XIII. М., 1953—1959.
ГБЛ — Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина (Москва). См. также ЛБ.
ГПБ — Государственная Публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).
И. М. Р. — Бантыш-Каменский Д. Н. История Малой России. Ч. I—IV. М., 1822 (второе издание: М., 1830, — оговаривается особо).
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Академии наук СССР.
ЛБ — Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина (Москва). См. также ГБЛ. (Форма ЛБ применяется в шифрах автографов Пушкина, хранившихся в ГБЛ и вошедших в Акад.).
Лит. наследство — «Литературное наследство».
Пушкин в печати — Синявский Н. и Цявловский М. Пушкин в печати. 1814—1837. Хронологический указатель произведений Пушкина, напечатанных при его жизни. Изд. 2-е, испр. М., Соцэкгиз, 1938.
Пушкин и его совр. — «Пушкин и его современники», вып. I—XXXIX, СПб. — Л., 1903—1930.
ПД — Пушкинский Дом (Институт русской литературы Академии наук СССР).
Рук. Пушкина, 1937 — Рукописи Пушкина, хранящиеся в Пушкинском Доме. Научное описание. Составили Л. Б. Модзалевский и Б. В. Томашевский. М.—Л., 1937.
Рук. Пушкина, 1964 — Рукописи Пушкина, поступившие в Пушкинский Дом после 1937 года. Краткое описание. Составила О. С. Соловьева. М — Л., 1964.
Рукою Пушкина - Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. Подготовили к печати и комментировали М. А. Цявловский, Л. Б. Модзалевский, Т. Г. Зенгер. М.—Л., 1935.
Р. архив — «Русский архив».
Р. старина — «Русская старина».
Цявловский, Летопись — Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. Т. I. М., 1951.

Борьба между природой и человеком: как В.Ф.Одоевский толковал шеллингианскую концепцию «природы»?

1. «Природа» в немецком идеализме и романтизме

Соотношение «человека» и «природы», «Я» и «мира» — одна из важнейших проблем в немецкой идеалистической философии от Канта до Гегеля. Развивая критическую философию Канта, Фихте провозгласил абсолютный приоритет субъекта над объектом. У Фихте «абсолютное Я» (absolutes Ich) — фундаментальный субъект познания, независимый ни от чего. По его мнению, природа есть «Не-Я (Nicht-Ich)», то есть, второстепенное существо, которое «Я» мыслит в своем сознании.

В отличие от Фихте, Шеллинг сопоставлял природу и дух как равноправные начала. Он считает природу существом «живым», органическим и однородным с «Я». По его мнению, природа есть «зримый дух», а дух — «незримая природа», т. е. внутренний дух и внешняя природа в сущности однородны. Основываясь на этом суждении, Шеллинг параллельно развивал две философские системы — с одной стороны, «натуральную философию» (Naturphilosophie), с другой, «трансцендентальную философию» (Transzendentalphilosophie). В первой изучается процесс движения от природы к «Я», а во второй — от «Я» к природе. Позже две эти системы слились в одну — «философию тождества» (Identitatsphilosophie). Ее фундаментальный принцип — абсолютное тождество природы и духа.

Фихте оказал сильное влияние на философские взгляды ранних немецких романтиков. Однако, отсутствие в его философской системе учения о природе вскоре стало восприниматься как серьезный недостаток. Отчасти поэтому романтики с энтузиазмом восприняли идеи Шеллинга, и особенно его натурфилософию.

«Его (Шеллинга — К.Я.) задачей было написать историю сознания, его развития от бессознательных природных форм к свободе человеческого духа. Рассмотрение всей природы как единого организма, всех физических явлений как «категорий природы» на ее пути к сознанию было тем подвигом, который возвратил внешнему миру реальность, утраченную им в философии Фихте. Мы не можем себе представить сейчас того одушевления, с которым романтическая молодежь приняла эту новую философию, как и новые открытия (гальванизма, кислорода и т.д.), которые, казалось, объединяли физический и духовный мир и одухотворяли всякое существование». (В.М.Жирмунский) 1

2. Краткая история русского шеллингианства

Но в России влияние философии Шеллинга на интеллигенцию было гораздо сильнее и продолжительнее, чем даже на родине философа. «Это было давно, в самый разгар Шеллинговой философии. Вы не можете себе представить, какое действие она произвела в свое время, какой толчок она дала людям, заснувшим под монотонный напев Локковых рапсодий.»2 Так один из персонажей «Русских ночей» В. Ф. Одоевского говорит о восторге, с которым русская интеллигенция в начале 19-го века восприняла философию Шеллинга.

Какова судьба шеллингианства в России? Как пишет современный исследователь, эволюция школы русского идеализма (исследователь называет это «диалектическим идеализмом» или «просветительским идеализмом»), возникшей под влиянием философии молодого Шеллинга, может быть условно разделена на три этапа: первый этап — появление и формирование (1800-е — середина 1820-х годов), в это время ее представляли Д. М. Велланский и М. Г. Павлов; второй этап — зрелость (середина 20-х — середина 30-х годов), представители — А. И. Галич, В. Ф. Одоевский, Д. В. Веневитинов, Н. В. Станкевич, Н. И. Надеждин; на этом этапе идеализм стал еще более распространенным в русском обществе и вместе с тем изменил свой характер. Наконец, третий этап — ее «жизнеспособный» распад (середина — конец 30-х годов), представители — А. И. Галич, Н. В. Станкевич, Н. И. Надеждин. В это время на смену «просветительскому идеализму» пришло новое поколение (А. И. Герцен, В. Г. Белинский, Н. П. Огарев). Они были наследниками «просветительского идеализма», но уже перешли от романтической эстетики к реалистической. 3

На первом этапе, считает Каменский, русские мыслители обратили внимание не на философию духа (теория человека и общества, философия истории, этика, эстетика), а только на натуральную философию, онтологическую и гносеолого-методологическую проблематику. Это объясняется, во-первых, тем, что в России начиналось развитие естественных наук, а во-вторых, тем, что первые русские шеллингианцы — Д. М. Велланский и М. Г. Павлов — были естественниками. В это время философия Шеллинга исследовалась в узком академическом кругу, оставаясь малоизвестной для широкой публики.

Но на втором этапе, следуя за активной деятельностью А. И. Галича, предшественника нового направления этой школы, появились молодые деятели: В. Ф. Одоевский, Д. В. Веневитинов, Н. В. Станкевич, Н. И. Надеждин и другие. Многие из них участвовали в кружке «Общество любомудрия», изучали немецкую философию, особенно Шеллинга и Окена, и издавали альманахи «Мнемозина» (1824-25). Таким образом они старались популяризовать идеализм в России.

Разница между мыслителями первого и второго этапов в том, что в центре интересов последних — не натуральная философия, а философия духа. Это объясняется, по мнению Каменского, тем, что «интерес к ней (к философии духа — К.Я.), жгучий, настоятельный, все время инспирировался самой русской жизнью» и «соответствующие проблемы интенсивно обсуждались русской философией задолго до возникновения школы» .4

Другое мнение о значении философии Шеллинга в России высказывает В. В. Сахаров. Он полагает, что русская интеллигенция принимала философию Шеллинга как «прежде всего философию свободы — свободы от обветшалых старых идеалов, свободы творить идеалы новые». Философия раннего Шеллинга помогла русским любомудрам «освободиться от схоластического рационализма просветителей и нормативной поэтики классицизма» и «по-новому осмыслить бытие и человека».5

Оба исследователя придерживаются того мнения, что русские шеллингианцы придавали натуральной философии сравнительно меньшее значение, чем немецкие романтики. В контексте именно этого факта следует рассматривать идеи В. Ф. Одоевского (1804-1869), писателя, философа, музыкального критика, журналиста, педагога и общественного деятеля.

Один из главных представителей идеализма в России, председатель «Общества любомудрия», Одоевский высоко оценивал Шеллинга. Его статьи, посвященные философию, можно разделить на две группы: написанные в 1820-е гг. и в период с 1830 г. до второй половины 1840-х гг.6 Рассмотрим, как в эти периоды Одоевский трактовал проблему «природы».

3.Первое увлечение философией Шеллинга. «Природа» в работах Одоевского 1820-х гг.

Одоевский впервые обнаружил интерес к Шеллингу в 1823 году. В письме к В. П. Титову от 20 августа этого года он признавался: «Шеллингу обязан я моею теперешнею привычкою все малейшие явления, случаи, мне встречающиеся, родовать (так перевожу я Французское слово: generaliser, которого у нас по Русски до сих пор не было)».7 Но в другом письме к Титову от 16 июля того же года он писал: «Я не читал еще ни Окена, ни Шеллинга. ибо все мои старания достать их до сих пор были тщетны <...> »8 . Таким образом, Одоевский составил первое представление о Шеллинге, еще не прочтя его сочинений.

Этот факт, на первый взгляд, кажется странным. Но это объясняется тем, что об идеях немецкого философа Одоевский узнал от «русских интерпретаторов». С 1816 по 1822 г. он учился в Московском университетском благородном пансионе, где читали лекции популяризаторы новой немецкой философии — Павлов и Давыдов. Кроме того, возможно, Одоевский читал сочинения Велланского. Таким образом, не следует возводить идеи Одоевского напрямую к философии Шеллинга, игнорируя влияние «русских интерпретаторов». И различие двух мыслителей проявилось ярче всего в трактовке понятия «природы».

Исходном пунктом философии раннего Одоевского является «идея интеллектуальной интуиции и основанная на ней платоническая, объективно-идеалистическая концепция первичности Абсолюта».9 «Абсолют» есть «общий род для всех предметов», отождествляющий «единое», «совершенное», «сущее» и «безусловное». Позиция Одоевского восходит к традиционному платонизму, он «провозглашает первичность идеального относительно реального».10 По его мнению, «идея сего совершенного единства Отвлеченного и Вещественного — есть Абсолют»,11 и «отвлеченное» и «вещественное», то есть «дух» и «природа» совпадают в «Абсолюте», «в некоем высшем идеальном начале».12 Все это в основном соответствует шеллингианской философии тождества.

Но более самостоятельно толкует Одоевский отношение человека и природы в другой статье — «Сущее, или существующее». В этой статье, написанной, видимо в этот же период, автор утверждает, что «познание, без коего не может быть никакое другое есть Я и НЕ-Я». Я — это человек, НЕ-Я — «все предметы». По мнению автора, «общий род для всех предметов есть сущее» и все люди могут познать «НЕ-Я» и «сущее». Но в конце концов автор заключает, что «сущее кончается на границе природы; здесь первая ступень в мире мышления».13 Каменский считает, что здесь «природа признается вторичной».14

Таким образом, оказывается, что понятие «природы» интересует Одоевского меньше, чем Шеллинга и немецких романтиков. Тогда более важно для него было понятие «Абсолюта», которому в философии Одоевского придается религиозный смысл.15 Здесь очевидна тенденция — придать большее значение «трансцендентальной» философии, чем «натуральной» и также очевидно влияние платонизма.

Различие философских идей Одоевского и Шеллинга было еще незначительным в 1820-х гг. Но оно становится очевидным позже, в 1830 -1840 гг.

4. Понимание «природы» у Одоевского в 1830-х - второй половине 1840-х гг.: О «Русских ночах» (1844)

1830-е годы - начало 1840-х годов — это «послешеллингианский период» в России. После неудачи восстания декабристов Одоевский и его друзья были вынуждены закрыть кружок «Общество любомудрия», и постепенно отошли от философии Шеллинга. В это время в Германии Шеллинга затмевает Гегель, а на смену Гегелю приходят младогегельянцы. Именно в 1844 году, когда молодые К. Маркс и Ф. Энгельс предприняли резкую критику Гегеля («К критике гегелевской философии права» Маркса, и через год — «Святое семейство» Маркса и Энгельса)16 — вышло в свет самое важное литературное произведение Одоевского — «Русские ночи». Его герои рассуждают о самых разных сторонах общественной жизни: о художественной литературе, истории, философии, музыке, экономике, естественных науках и других. Это произведение, как «термометр духовного состояния общества» (Эпилог, С.154), четко фиксирует резкую перемену общественного настроения, в том числе, разочарование русской интеллигенции в философии Шеллинга. «Эпоха, изображенная в «Русских ночах» — есть тот момент XIX века, когда Шеллингова философия перестала удовлетворять искателей истины и они разбрелись в разные стороны». (Ночь вторая, сноска17 , С.15).

Каким же образом в этот период Одоевский толковал понятие «природы»? Ответить на этот вопрос помогает текст «Русских ночей».

«Так, например, вопреки общему мнению, я убежден, что поэту необходимы физические науки; ему полезно иногда нисходить до внешней природы, хоть для того, чтоб уверяться в превосходстве своей внутренней, а еще и для того, что, к стыду человека, буквы в книге природы не так изменчивы, не так смутны, как в языке человеческом; там буквы постоянные, стереотипные» (Ночь шестая, С.86 Курсив мой — К.Я.). «в природе нет воли; она — произведение вечной необходимости; растение цвело за тысячу лет, как оно цветет сегодня.» (Эпилог, С.142. Курсив мой — К.Я.)

Такое понимание «природы» ближе не столько к живой, органической, динамической природе Шеллинга и немецких романтиков, сколько к мертвой, статической, механической природе, которую они отрицают. Это подтверждается и тем, что в «Русских ночах» слово «природа» употребляется с такими эпитетами как «внешняя», «грубая», «материальная», «вещественная». Иногда Одоевский употребляет слово «живая природа» (Ночь вторая, «Desiderata»18, С.20; Эпилог, С.141), но оно значит не «органическую природу», а «организм» или «органическое тело» в химическом смысле.

Одоевский считает природу «внешней» и «материальной», подчеркивая в то же время самобытность человеческого духа. «Ты сравниваешь произведения природы с произведениями темной, холодной, бессильной области человека, — и природа торжествует над человеком, унизившимся до природы; но какие произведения природы могут достигнуть до произведений светлого , пламенного горнила души человеческой? Дух человека, исходя из одного начала с природою, производит явления, подобные явлениям в природе, но самопроизвольно, безусловно;» (Ночь седьмая, С.98. Курсив мой — К.Я.). «<...> и во-вторых — читать две книги; одна из них называется Природой — она напечатана довольно четким шрифтом и на языке довольно понятном; другая — Человек — рукописная тетрадь, написана на языке мало известном и тем более трудном, что еще не составлено для него ни словаря, ни грамматики. Эти книги в связи между собою, и одна объясняет другую; (Эпилог, С.178. Курсив мой — К.Я.)»

Таким образом, Одоевский подчеркивает не однородность природы и человека, а их фундаментальное различие, тем самым явно полемизируя с шеллингианской философией тождества. В этом отношении интересна следующая оценка немецкого философа в «Русских ночах»: «В начале XIX века Шеллинг был тем же, чем Христофор Коломб в XV; он открыл человеку неизвестную часть его мира, о которой существовали только какие-то баснословные предания, его душу!» (Ночь вторая, С.15-6. Курсив Одоевского).

Открытие души человека — именно это Одоевский считал главной заслугой Шеллинга. Насколько немецкие романтики ценили выдвинутую Шеллингом концепцию «живой природы», настолько Одоевский восхищался шеллингианским пониманием человека. Поэтому ему был чужд «мистицизм природы», одинаково свойственный и романтической концепции мира и натуральной философии Шеллинга. И надо вспомнить, что уже в 1820-е гг. «трансцендентальная философия» имела для Одоевского большее значение, чем «натуральная философия».

Разницу между природой и человеком Одоевский объясняет метафорой «организма». У романтиков было очень употребительно понятие «организм», с помощью которого тот же Шеллинг характеризовал однородность, единство человека и природы. Одоевский также использует это понятие, но с противоположной целью — чтобы показать самобытность и превосходство человека над природой. В «Русских ночах» Фауст дает следующее определение «организма»: «обыкновенно несколько начал, или стихий, действующих с определенною целию» (Эпилог, С.177).19 Природа у Одоевского — почти всегда «внешняя», «грубая», «материальная», «вещественная», тогда как «человек есть организм, составленный из элементов, требующих места и времени для своего развития» (Эпилог, С.179). «Для организма», по Фаусту, «необходимо полное развитие его элементов, иначе — полнота жизни.» (Эпилог, С.178) Таким образом, предназначение человека — развить совершенно все элементы человека-организма и осуществить «полноту жизни».

Одоевский использует это понятие и для характеристики проявлений человеческого духа. Во-первых, — искусства, которое мыслится как возможность идеального соединения элементов организма: «Человеку дана привилегия творить особый мир, где он может соединять основные элементы в какой хочет пропорции, даже в их настоящем естественном равновесии; этот мир называется искусством, поэзиею» (Эпилог, С.180). Во-вторых, — это еще важнее — общества: «Если соединяются два человека дружбою ли, любовью ли, то образуется новый организм, в котором элементы отдельных организмов сограничиваются (модифируются), как сограничиваются кислоты соединением с щелочами; если к организму супружества присоединяется третий организм, тогда снова происходит новое воздействие между составными элементами, и так далее, до целого общества, которое в свою очередь есть новый организм, составленный из других организмов». (Эпилог, С.179) 20

В «органической» терминологии Одоевский интерпретирует также взаимоотношения России и Европы. В «Эпилоге» Фауст говорит, что Европа — «замкнутый организм», который закрывается в своих элементах, развивает их криво и односторонне, и не может понять элементы других народов. Но Россия еще при Петре Великом освоила стихии Европы, и тем самым стала способной к полному развитию своих элементов как «организм» (С.180-181). Интересно, что только в конце «Эпилога», чаще всего повторяют слова «организм» и «Россия» (С.177-183), и что после спора об «организме» и судьбе «Европы и России» возникает знаменитая фраза: «Девятнадцатый век принадлежит России!». Это свидетельствует о важности связи «организма» и «общества и народа».

Итак, согласно Одоевскому, человек, искусство, общество, народы (Европа и Россия) — «органичны». Кроме того, понятие «организма» он применяет даже к своим рассказам в «Русских ночах»: «Как бы то ни было, когда не существует равновесия и гармонии между элементами, — организм страждет; <...> ни развитие воли, ни дар творчества, ни сверхъестественное знание — будь он страною, обладающею всеми средствами силы, называйся он Бетховеном, Бахом, организм страждет, ибо не выполнил полноты жизни.» (Эпилог, С.180. Курсив Одоевского) Гибели государств в «Последнем самоубийстве» и «Городе без имени», мучительные страдания музыкантов в «Последнем квартете Бетховена» и «Себастияне Бахе», несчастье поэта, который приобрел сверхъестественную способность к познанию природы, в «Импровизаторе» — все это Одоевский объясняет отсутствием «полноты жизни» в организме. Итак, «организм» оказывается самым фундаментальным понятием в «Русских ночах».

Вернемся к началу: как Одоевский толковал концепцию «природы»? Как уже было сказано, его понимание «природы» ближе не к органической природе Шеллинга и немецких романтиков, а к механической природе мыслителей середины XVII-XVIII вв. (Декарт, Гоббс, Ньютон и Ла-Меттри). Здесь влияние просветителей XVIII века на Одоевского очевидно, как бы он сам не отрицал его.

Но вместе с тем, следует подчеркнуть, что Одоевский не разделял механистичного взгляда на природу, как на объект, используемый человеком в своих интересах. Обращаем внимание на следующие места в «Русских ночах»: «Чудное зрелище! за окном пирует дикая природа, холодом, бурею, смертью грозит человеку <...>» (Ночь первая, С.9); «Как ремесленники, мы хватаемся то за то, то за другое орудие, а природа издевается над нами и при каждом шаге вперед отталкивает нас на два шага назад.»(Ночь вторая, «Desiderata», С.20); «Да! железные дороги — дело важное и великое. Это одно из орудий, которое дано человеку для победы над природой; <...> в этом стремлении уничтожить время и пространство — чувство человеческого достоинства и его превосходства над природою; в этом чувстве, может быть, воспоминание о его прежней силе и о прежней рабе его — природе...» (Ночь третья, С.35); «с появлением этого сподвижника проснулась и усмиренная на время сила природы. Грозные, неотступные враги с ожесточением устремились на человека и, как титаны в битве с Зевесом, поражали его громадой страшных вопросов о жизни и смерти, о воле и необходимости, о движении и покое, <...>» (Ночь восьмая, «Себастиян Бах», С.120)

Природа у Одоевского не находится во власти человека. Напротив, это «анимальная» природа, которая противостоит человеческой силе и обнаруживает собственную агрессию. Отношение между такой природой и человеком — борьба. И более всего рассуждают о этой борьбе — в «утопиях» Одоевского.

5.«Природа» и «человек» в утопиях Одоевского

Одоевский написал четыре «утопии»: «Два дни в жизни земного шара» (1828), «4338-й год. Петербургские письма» (отдельные главы — 1840 и наиболее полная публикация — 1926), «Город без имени» (1839) и «Последнее самоубийство» (1844).

Утопии «Последнее самоубийство» и «Город без имени», впоследствии включенные в состав «Русских ночей» (1844), являются художественными воплощениями тогдашних популярных экономических теорий. В «Последнем самоубийстве», основываясь на учении английского экономиста Мальтуса о населении («население возрастает в геометрической прогрессии, в то время как средства существования — в арифметической»), автор изображает конец света, где люди страдают от голода и постепенно теряют человеческий облик. А в «Городе без имени» говорится о процветании и упадке города «Бентамия», который построен по утилитаристской теории английского мыслителя Бентама. В обоих произведениях Одоевский ставит одну и ту же проблему: «какое действие производит на душу человека одностороннее погружение в материальную природу» (РН, Ночь седьмая, С.101). С точки зрения писателя, и учение Мальтуса о населении, и утилитаризм Бентама являются «преклонением пред законами вещественной природы» (РН, Ночь седьмая, С.101). По Одоевскому, рабское подчинение закону вещественной природы, забвение людьми своей самобытности ведут к наступлению бесчеловечного мира. И следует добавить, что, осуществление такого мира ведет к глобальным природным катаклизмам, к тому, что природа мстит человеку: «в одно мгновение блеснул огонь; треск распадавшегося шара потряс солнечную систему; разорванные громады Альпов и Шимборазо взлетели на воздух, раздались несколько стонов... еще... пепел возвратился на землю... и все утихло... и вечная жизнь впервые раскаялась!» (РН, Ночь четвертая, «Последнее самоубийство», С.58); «Предстали пред человеком нежданные, разрушительные явления природы: бури, тлетворные ветры, мор, голод... униженный человек преклонил пред ними главу свою, а природа, не обузданная его властью, уничтожала одним дуновением плоды его прежних усилий.» (РН, Ночь пятая, «Город без имени», С.69)

Почему природа мстит человеку? Потому что, хотя «без силы человека нет жизни в природе» (РН, Ночь вторая, «Desiderata», С.24), но люди забывают свое назначение и действуют эгоистически. Итак, в «Последнем самоубийстве» и «Городе без имени» изображен самый мрачный и безнадежный вариант отношений между природой и человеком.

Но в другом своем произведении, незавершенном рассказе «4338-й год. Петербургские письма» Одоевский предпринимает поиск другого варианта — идеального соотношения человека и природы.

Этот рассказ написан в форме записок, которые в магнетической фантазии написал «человек весьма примечательный в некоторых отношениях». Он хорошо владеет месмерическими опытами и умеет переноситься «в какую угодно страну, эпоху или в положение какого-либо лица без всяких усилий». При помощи этого искусства он переносится в положение Цунгиева, студента Главной Пекинской школы, который приезжает в Петербург и пишет письма своему другу в Пекин. Время — 4338-й год. Просвещенная Россия становится центром всемирного просвещения, и молодой, неразвитый Китай старается догнать Россию.

В этом будущем мире, на первый взгляд, люди покоряют природу. В нем можно видеть много блестящих продуктов технологии: тоннель построен под Гималаями и Каспийском морем и «электроход» ходит сквозь него; железную дорогу заменяет воздушный транспорт «гальваностат»; огромный вентилятор превращает суровый климат в мягкий; в огромном крытом саду с отоплением собраны всевозможные редкие животные и растения со всего мира. Посредством «магнетического телефона» даже живущие на далеким расстоянии могут разговаривать друг с другом. Весь крытый сад освещается электрическим снарядом в виде солнца, который не только освещает, но химически действует на растения. Светские люди одеваются в платья из «эластичного хрусталя разных цветов», развлекаются разными безвредными забавами, пьют вместо вина ароматные воздушные напитки, принимают «магнетические ванны», после которых впадают в магнетический сон. Таким образом, в «4338-ом году» писатель с богатой фантазией и точном предвидением (некоторые из продуктов технологии в «4338-ом году» сегодня осуществились) рассказывает о будущем мире, где люди господствуют над природой посредством передовой техники.

Но из-за этих блестящих продуктов технологии исследователи часто полагают, что мир в «4338-ом году» — оптимистический и статичный, прогрессивный с точки зрения технологии, но консервативный с точки зрения общественной системы (Сакулин, Цехновицер, Муравьев).21 Действительно, нельзя отрицать, что в «4338-ом году» Одоевский изобразил блестящие достижения науки и техники будущего. Но, если внимательно читать текст с точки зрения соотношения природы и человека, мы замечаем кое-где «тревогу» людей, скрытую в глубине их оптимизма: «Мы должны были выйти из электрохода и с смирением пробираться просто пешком между грудами метеорического железа; в это время на море была буря; седой Каспий ревел над нашими головами и каждую минуту, кажется, готов был на нас рухнуться; действительно, если бы аэролит упал несколькими саженями далее, то туннель бы непременно прорвался и сердитое море отомстило бы человеку его дерзкую смелость» (С.350-351. Курсив мой — К.Я.); «на дворе была метель и вьюга, и, несмотря на огромные отверстия вентиляторов, которые беспрестанно выпускают в воздух огромное количество теплоты, я должен был плотно закутываться в мою стеклянную епанчу» (С.368. Курсив мой — К.Я.) 22

Великие достижения человеческой техники, такие как «туннель под Каспийском морем» или «огромные отверстия вентиляторов» здесь бессильны перед грозными явлениями природы: «бурным морем» и «метелью и вьюгой». Словом, человек преодолевает природу силой техники только частично, и иногда природа обнаруживает свою яростную стихию и мстит человеку.

С этой точки зрения не исключение и блестящие «аэростаты», которые писатель считает самым важным произведением технологии в «4338-ом году», так как они совершенно изменяют образ жизни людей. Аэростаты освобождают людей от оков тяжести, расширяют сферу их обитания и тем самым производят радикальный переворот в человеческом обществе: «Довольно замечательно, что все так называемые житейские условия возможны лишь в определенном пространстве и лишь на плоскости; так что все условия торговли, промышленности, местожительства и проч. будут совсем иные в пространстве» (4338, фрагменты, С.385. Курсив Одоевского). Между тем, по мере того, как сфера действия людей расширяется благодаря аэростатам, Луна бросается в глаза людям. «Нашли способ сообщения с Луной; она необитаема и служит только источником снабжения Земли разными житейскими потребностями, чем отвращается гибель, грозящая Земле по причине ее огромного народонаселения». (4338, фрагменты, С.386). Так, в «4338-ом году» считают, что аэростаты имеют потенциальную мощь, которая, как будто вектор человеческой цивилизации, направленный вверх, расширяет сферу действия людей в космическом масштабе. Но нельзя забыть о приближении кометы. Она как будто противостоит этому вектору и отталкивает его обратно к Земле.

Исследователи этого произведения как правило обращают внимание на перечень блестящих достижений технологии в будущем мире, не замечая того обстоятельства, что мир в «4338-ом году» ожидает в скором времени столкновения с Землей кометы. Правда, уверенные в преимуществе технологии над природой люди совсем не беспокоятся по поводу приближения кометы: ученые придумывают способы остановить приближение кометы к Земле, а светские люди не сомневаются в победе человеческой техники. Но следует заметить, что уверенность разных людей в безопасности Земли не кажется безусловной. Например, один светский мужчина, в трансе животного магнетизма, невольно проговаривается: «Признаюсь, хоть я и стараюсь показать, что не боюсь кометы, но меня очень пугает ее приближение» (4338, С.367). И еще Цунгиев пишет своему другу: «Однако я не могу от тебя скрыть, что и здесь распространилось больше беспокойство. На воздушной станции я застал русского министра гальваностатики вместе с министром астрономии; вокруг них толпилось множество ученых, они осматривали почтовые гальваностаты и аэростаты, приводили в действие разные инструменты и снаряды — тревога была написана на всех лицах.» (4338, С.352. Курсив мой —К.Я.)

«Тревога» скрывается в глубине души людей, ожидающих приближения кометы. Она охлаждает оптимизм беспечных людей в мире «4338-ого года». Но писатель увидел кризис человечества не только в борьбе против внешней природы — «бурного моря», «метели и вьюги» или ближающей «кометы». Несовершенство собственной человеческой природы, по мнению Одоевского, также ведет к неизбежному кризису человечества: «В Петербургских письмах (через 2000 лет). Человечество достигает того сознания, что природный организм человека не способен к тем отправлениям, которых требует умственное развитие; что, словом, оказывается несостоятельность орудий человека в сравнении с тою целию, мысль о которой выработать умственною деятельностию. Этою невозможностью постижения умственной цели, этою несоразмерностью человеческих средств с целию наводится на все человечество безнадежное уныние — человечество в своем общем составе занемогает предсмертною болезнию.» (4338, фрагменты, С.387)

Таким образом, Одоевский затрагивает здесь не только проблему освоения внешней природы, но и преодоления «природного организма человека». Ему кажется неизбежным переустройство самого человеческого существа. Поэтому нельзя сказать, что мир в «4338-году» — просто оптимистическая утопия. Напротив, человечество ожидает внутренний и внешний кризис, который может привести к всеобщей гибели. Напряженное сознание кризиса скрыто сопутствует существованию технологичного мира в «4338-ом году». В этом отношении нам кажется справедливым, что Левицкий трактует мир в «4338-ом году» не столько как «a desirable Utopia», сколько как «an admonitory Utopia» 23

Но в конце концов, «4338-й год» не был завершен. Поэтому сегодня мы ничего не знаем о том, смогли ли люди остановить приближение кометы или нет, и что случилось с людьми и природой. То есть на вопросы об исходе борьбы между природой и человеком, о возможности переустройства самого человека в этом произведении Одоевский не дал ответа. Впрочем, произведение, в котором разрешаются эти проблемы и даются ответы, было написано Одоевским двенадцатью годами ранее. Это рассказ «Два дни в жизни земного шара» (1828). Он, как и «4338-й год», посвящен приближению кометы и планетарному кризису. Люди с ужасом ожидают гибели, но только один старец остается спокойным и уверен в благополучном исходе. Происходит ужасная буря, но Земля остается целой. Комета не приносит гибели. В новом, перерожденном мире люди преодолевают свои несовершенства, предрассудки и болезни, и ожидают всемирный величественный карнавал и метаморфозу грядущего мира: «Настал общий пир земного шара; нет буйной радости на сем пиру; <...> уже давно они (люди — К.Я.) переступили чрез препоны, не допускавшие человека быть человеком; уже исчезла память о тех временах, когда грубое вещество посмеивалось усилиям духа, когда нужда уступала необходимости: времена несовершенства и предрассудков давно уже прошли вместе с болезнями человеческими, земля была обиталищем одним царей всемогущих, никто не удивлялся прекрасному пиру природы; <...> торжественная дума сияла на всех лицах и каждый понимал это безмолвное красноречие. Тихо земля близилась к солнцу и непалящий жар, подобно огню вдохновения, по ней распространялся. Еще мгновение — и небесное сделалось земным, земное небесным, солнце стало землею, и земля солнцем...» 24

Оказывается, что столкновение кометы (внешней природы) с Землей необязательно приведет к гибели, напротив, глобальный катаклизм может способствовать возрождению человечества. То есть в этом рассказе Одоевский разрешает извечный конфликт природы и человека, дает ответ на вопрос об исходе борьбы, чего нет в «4338-ом году». Но вместе с тем, ответ этот слишком краткий, неясный и мистический. Что значит соединение небесного с земным, солнца с землей?25 Это производит сильное впечатление, но совсем не объясняет, как именно происходит возрождение человечества, которое, кстати, наступает совершенно неожиданно. Может быть, если бы «4338-й год» был завершен, процесс переворота человечества был бы объяснен яснее и конкретнее. Но, к сожалению, вышло иначе.

Тем не менее, анализ содержания утопий Одоевского, от «Последнего самоубийства» и «Города без имени» до «4338-ого года» и «Двух дней в жизни земного шара», позволяет понять, что писатель видит глобальный характер конфликта между природой и человеком, конфликта, который может быть разрешен только через перерождение и возрождение человечества. Итак, когда люди преодолеют вещественную природу и внешнюю и внутреннюю (т.е. человеческую природу), только тогда появятся новые идеальные люди, в мире которых «грубое вещество» не посмеивается «усилиям духа» и «нужда» не уступает «необходимости».

6. В заключение

Как Одоевский принял Шеллинга? — этот вопрос не так прост, как обычно думают многие исследователи. В понимании «природы» Одоевский, которого часто считают единомышленником немецких романтиков, отличается от них. Немецкие романтики высоко оценивали Шеллинга, сочувствуя его «натуральной философии» и понятию «живой природы». Между тем, Одоевский придавал серьезное значение не столько «натуральной философии», сколько «трансцендентальной философии». Его занимала не тайна природы, а тайна человеческого духа. Поэтому «природа» в его понимании механистична, что сближает его с мыслителями Просвещения.

Но, с другой стороны, он критикует и образ мыслей, согласно которому природа — простой объект, которым люди могут и должны владеть (Такой образ мыслей часто встречается в современном мире). Шеллинг и другие немецкие романтики старались преодолеть эту «ловушку» разума модернизованного мира, находя в природе принцип, одинаковый с духом, тогда как Одоевский подчеркивал отрицательную сторону соотношения природы и человека, то есть борьбу между природой и человеком, которую часто игнорируют в поэтической идеализации природы, и старался поставить проблемы, связанные с отношением человека и природы. Природа может стать врагом человека, когда тот понимает природу с точки зрения расчета и идеи вещественной выгоды. По мнению Одоевского, природа существует в гармонии с человеком только тогда, когда человек сознает свою самобытность. Итак, перед человеком ставится новая задача: он должен перестроить себя, чтобы гармонично сосуществовать с природой. И именно в своих «утопиях» Одоевский ставит эту проблему со всей остротой, в космическом масштабе.

Прискорбно, что Одоевский, слишком занятый серьезными научными штудиями, административной работой и светской жизнью, не обладал временем и терпением для детальной разработки поставленных им проблем. Он слишком неопределенно, показал и идеальное соотношение природы и человека, и процесс перерождения человека, ведущий к гармонии с природой. Однако громадной заслугой является только постановка глобальных проблем сосуществования человека и природы. Эту проблему продолжали исследовать деятели современной экологии и такие представители русского космизма, как Н. Федоров и В. Вернадский.26

ПРИМЕЧАНИЕ

(1) Жирмунский В. М. Немецкий романтизм и современная мистика. СПб., Axioma. 1996. С.49.
(2) Одоевский В.Ф. Русские ночи. Л., Наука. 1975. С.15. В дальнейшем цитаты из «Русских ночи» даются по этому изданию в тексте с указанием в скобках номера страницы и, если нужно, с сокращением «РН».
(3)см. Каменский З.А. Московский кружок любомудров. М., Наука. 1980. С.3-11.
(4)Каменский. Московский кружок любомудров. С.3-11.
(5)Сахаров В.И. О бытовании шеллингианских идей в русской литературе. // Контекст 1977. Литературно-теоретические исследования. М., Наука. 1978. С.214.
(6)cf. Neil Cornwell, The life, times and milieu of V. F .Odoevsky 1804-1869 (London, Athlone Press: 1986), pp.75-76.
(7) Сакулин В.И. Из истории русского идеализма. Кн. В. Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель. Т.1. Ч.1, М., 1913. С.132.
(8) Сакулин. Из истории русского идеализма. С.132.
(9) Каменский. Московский кружок любомудров. С.17.
(10) Каменский. Московский кружок любомудров.С.19.
(11) Одоевский В.Ф. Афоризмы из различных писателей по части современного германского любомудрия //Мнемозина. 1824. Ч.2. С.82.
(12) Каменский. Московский кружок любомудров.С.19.
(13) Русские эстетические трактаты первой трети XIX века. Т.2. М., Искусство. 1974. С.168.
(14) Каменский. Московский кружок любомудров.С.18.
(15) Каменский. Московский кружок любомудров.С.18-19.
(16) Интересно, что в 1843-ом году Одоевский, после встречи с Шеллингом в Берлине, привез в Россию впервые брошюру Энгельса «Шеллинг и откровение», в которой Энгельс резко критикует реакционную философию позднего Шеллинга. См.: Сахаров. О бытовании шеллингианских идей в русской литературе. С.224-5.
(17) Это одна из сносок, которые в начале 1860-х годов Одоевский приготовил для несостоявшегося переиздания «Русских ночей».
(18) Это одна из рукописей, оставленных покойными «двумя друзьями » Фауста и читанных им вслух в «Ночи второй».
(19) Такое же определение «организма» можно найти в черновике Одоевского под названием «Организм». см. РН. С.243-4.
(20) Такое же суждение об обществе см. его черновик «Организм»: РН. С.243-4.
(21)см. Сакулин. Из истории русского идеализма. Ч.1. Т.2. С.178-201. Цехновицер О. Предисловие // Одоевский В.Ф. Романтические повести. Л., 1929 (Reprint: Oxford 1975). С.17-19. Муравьев Вл. Русский Фауст // Одоевский В.Ф. Последний квартет Бетховена. повести, рассказы, очерки, Одоевский в жизни. М., Московский рабочий. 1982. С.32-34.
(22) Одоевский. Романтические повести. Л., 1929. Все цитаты из «4338-ого года» даются по этому изданию. Страницы указываются в скобках после цитаты со сокращением «4338».
(23) A.Levitsky, "V.F.Odoevskij’s The year 4338: Eutopia or Distopia?" In: The Supernatural in Slavic and Baltic Literature: Essays in Honor of Victor Terras(Slavica Publishers, Inc., Ohio: 1988), pp.72-82.
(24) Взгляд сквозь столетия. Русская фантастика XVIII и первой половины XIX века. М., Молодая гвардия. 1977. С.222.
(25) Левицкий толкует это мистическое соединение с точки зрения философии тождества Шеллинга. cf. Levitsky, "V.F.Odoevskij’s The year 4338," pp.77-79.
(26) Русский космизм. Антология философской мысли. сост. С. Г. Семеновой. А. Г. Гачевой, М., Педагогика-Пресс. 1993. С.34-38. В этой книге оценивают Одоевского как предшественника Н. Федорова и В. Вернадского в истории русского космизма.

Дата публикации на сайте: 12 января 2012.