Мудрые мысли

Джон Эрнст Стейнбек (англ. John Ernst Steinbeck, Jr.)

(27 февраля 1902, Салинас, Калифорния, США — 20 декабря 1968, Нью-Йорк, США)

Американский прозаик, автор многих известных всему миру романов и повестей: «Гроздья гнева» (1939), «К востоку от Эдема» (1952), «О мышах и людях» (1937) и др.; лауреат Нобелевской премии по литературе (1962).

Цитата: 307 - 323 из 475

Однажды, когда мне пришлось работать разносчиком газет, а будильника у меня не было, я выработал систему подачи сигнала и получения на него ответа. Ложась вечером в постель, я представлял себе, будто стою у края черной воды. В руке у меня белый камень, совершенно круглый белый камень. Я пишу на нем угольно-черными буквами *4 часа*, потом бросаю его в воду и слежу, как он крутится, крутится, уходя вниз, и наконец исчезает. Это действовало безотказно. Я просыпался ровно в четыре часа. В дальнейшем я заставлял себя просыпаться и без десяти минут четыре и четверть пятого. И ни разу не проспал.
(«Зима тревоги нашей»)

Он был не только очень скрытен, он обладал деловой хваткой. Билл продавал другим ребятам свои вещи, а когда они им надоедали, скупал их по дешевке. Небольшие денежные подарки чудесным образом приумножались в его руках. Но прошло еще немало времени, прежде чем Джон признался себе, что у него нет ничего общего с сыном. Он подарил ему телку, и Билл тут же сменял ее на поросят, выкормил их и продал.
(«Райские пастбища»)

Он вырос, и они возненавидели его молодость, ибо молодость избавлена от старческих хворей. Старость представлялась им неким высшим, почти божественным в своей непогрешимости состоянием. Даже ревматизм заслуживал всяческой похвалы - он был платой за глубокую старческую мудрость. Пэту вбили в голову, что ни в чем молодом нет ничего хорошего. Молодость - это всего лишь пора неумелой, робкой подготовки к блистательной старости. И молодость должна думать лишь о своем долге перед старостью, о долге уважения и благоговения. Старость же, напротив, уважения к молодости испытывать отнюдь не должна.
(«Райские пастбища»)

– Он добрый малый, – сказал Рослый. – А добрым быть ума не надо. И даже наоборот, мне иной раз думается: взять по настоящему умного человека – такой редко окажется добрым.
(«О мышах и людях»)

Он не собирался ухаживать за блондинкой. Подступиться к ней не было никакой возможности. А Хуан уже достаточно пожил, чтобы не страдать из-за того, что недоступно.
(«Заблудившийся автобус»)

Он никогда не забывал имя человека более богатого и влиятельного, чем он, и никогда не знал имени человека менее влиятельного.
(«Заблудившийся автобус»)

Он сказал: «Я мужчина», а эти слова много о чем говорили Хуане. Они говорили Хуане, что муж ее наполовину безумец, наполовину бог.
(«О мышах и людях. Жемчужина»)

Он умел читать, писать, считать, толково работал, но все это выполнялось без интереса то, к чему люди обычно стремятся и чего добиваются, оставляло его совершенно равнодушным. Он словно жил в каком-то странном затихшем доме и спокойными глазами смотрел оттуда на мир. Ной был чужой в этом мире, но чувства одиночества он не знал.
(«Гроздья гнева»)

Она засмеялась своим переливчатым смехом, от которого у меня сладкие мурашки по сердцу бегут.
- Жду тебя, милый, - сказала она. - Жду-жду-жду...
А каково мужчине слышать такие слова! Повесив трубку, я стоял у телефона весь обмякший, раскисший от счастья - если так бывает. Я пробовал вспомнить, как я жил до Мэри, но память ничего не подсказывала, пробовал вообразить, как бы я жил без нее, но воображение рисовало только какую-то серую неопределенность в траурной рамке.
(«Зима тревоги нашей»)

Она знала, что Луи наблюдает за каждым ее движением. С ней так бывало всегда. Она знала, что отличается от других женщин, но не совсем понимала – чем. С одной стороны, было приятно – что тебе всегда уступают лучшее место, не дают заплатить за обед, поддерживают под руку, когда переходишь улицу. Руки мужчин все время тянулись к ней. И в этом же было постоянное неудобство. Приходилось урезонивать, или улещивать, или оскорблять, или просто драться, чтобы отстали. Все мужчины домогались одного и того же, и деться от этого было некуда. Она воспринимала это как неизбежность и была права.
(«Заблудившийся автобус»)

Она любила заводить подружек *с прошлым*, потому что, разговаривая с ними, освобождалась от сожаления о своей собственной полнейшей непорочности.
(«Райские пастбища»)

Она не поверит этому вздору и тем его рассеет.
(«Морской ястреб. Золотая чаша. Приключения Бена Ганна»)

Она одевалась с деловитой быстротой мясника, оттачивающего нож перед началом работы, для проверки порой оглядывая себя в зеркало, как мясник пробует пальцем остроту лезвия. Поскорей, но не наспех, поскорей ведь мужчины не любят ждать, - а потом перейти на размеренную небрежность элегантной, шикарной, уверенной в себе светской дамы со стройными ножками, в безукоризненных белых перчатках. Ни один мужчина не проходил мимо, не оглянувшись на нее.
(«Собрание сочинений в шести томах. Том 6. Зима тревоги нашей, Путешествие с Чарли в поисках Америки.»)

Она плохо обошлась с Нормой. Но это пустяки. С такой, как Норма, только обойдись чуть поласковей – она вся размякнет и потечет. Она так мало видела любви, что ей только запашок учуять – сразу распустит слюни до земли. Алиса презирала подобную жажду любви.
(«Заблудившийся автобус»)

Она, не умеющая сносить бедность, не сумеет снести и богатство. Это истина. В бедности ее терзает зависть. В богатстве она задерет нос. Деньги не излечивают болезни, а только изменяют ее симптомы.
(«Зима тревоги нашей»)

Они живут в деревянных домишках, дворы которых заросли бурьяном, и над их жилищами еще покачиваются уцелевшие сосны. Пайсано не заражены коммерческим духом, они не стали рабами сложной системы американского бизнеса; да она, впрочем, и не слишком стремилась их опутать - ведь у них нет имущества, которое можно было бы украсть, оттягать или забрать в обеспечение займа.
(«Квартал Тортилья-Флэт»)

Они сидели у печурки, и на глаза их навернулись слезы, а их любовь друг к другу становилась почти невыносимой.
(«Квартал Тортилья-Флэт»)