Иван Александрович Гончаров (Ivan Aleksandrovich Goncharov)

(6 (18) июня 1812, Симбирск, ныне Ульяновск — 15 (27) сентября 1891, Санкт-Петербург)

Биография (Н.С.Шер)

Небольшой, тихий городок Симбирск, окруженный фруктовыми садами, стоял высоко над Волгой. Издали он казался нарядным и праздничным, особенно весной, когда зеленели деревья и бело-розовым цветом зацветали яблони.

Но совсем не нарядно и не празднично выглядел город вблизи. Немощеные улицы с лужами непросыхающей грязи, дощатые мостки вместо тротуаров, ряды деревянных, посеревших от времени домиков; канавки, поросшие полынью и крапивой.

Редко-редко проедут дрожки или телега, застучат по мосткам сапоги прохожего; заспорят и закричат мальчишки, которые среди улицы играют в бабки. Изредка попадается забор подлиннее, дом побольше, с колоннами, совсем как в деревне, у помещика, а за домом — большой двор, многo разных построек: конюшня, хлев, птичник, баня.

За одним из таких заборов, ближе к центру города, в большом каменном доме жила семья Гончаровых. Отец вел торговлю хлебом. Семья была зажиточная, окруженная родственниками, домочадцами, прислугой.

Ванечка, или Ванюша, как ласково называли маленького Гончарова в семье, родился 6 июня 1812 года. Россия переживала трудное время: шла война с иноземными захватчиками.

«Россиянам, народу единственному сильному и храброму, выпадает на долю бессмертная слава сражаться за свободу и честь всей Европы», — писали тогда в журналах и повсюду славили русский народ — простых солдат, воинов-поселян, партизан. А когда русские воины с победой вернулись домой, их снова ждали рабские цепи. Народ волновался, во многих местах России начались крестьянские восстания.

А семья Гончаровых, казалось, не замечала того, что творится вокруг. Жизнь в доме шла тихая, неторопливая. Дети росли, не зная нужды, никогда не задумываясь о том, что где-то рядом живут такие же дети, как они, которых разлучают с родными, продают и покупают, как щенят и лошадей, засекают часто насмерть.

Ванюше было семь лет, когда умер отец. Мать — «славная, чудесная женщина», как о ней говорили, — сама занималась воспитанием детей, была взыскательна, но справедлива. Как и в семье Пушкиных, была у Гончаровых умная, добрая и ласковая няня, которая знала множество сказок и очень хорошо их рассказывала.

Воспитывать детей после смерти отца помогал матери замечательный человек — отставной моряк Николай Николаевич Трегубов. Как-то, еще при жизни отца, он снял у Гончаровых флигель во дворе, поселился в нем, да так и прожил у них всю жизнь. Он был одинок, очень привязался к детям, особенно к Ванюше, которого полюбил за любознательность и живость. Человек честный, прямой, с добрым, горячим сердцем, Трегубов был образован, много читал, выписывал из Москвы и Петербурга книги, журналы, газеты. Он любил вспоминать прошлое и часто рассказывал Ванюше о своих морских путешествиях.

«Бывало, как начнешь рассказывать что-нибудь из моих скитаний по белу свету, — вспоминал позднее Трегубов, — так он, кажется, в глаза готов впрыгнуть, так внимательно все слушает... Лет шести, верно, я выучил его грамоте, а уж и не рад, как он начал читать! Вообразите... такой-то клопик заползет ко мне в библиотеку и торчит там до тех пор, пока насильно вытащат его есть и пить... Заглянешь в книжку к нему... точит какое-нибудь путешествие».

Эти первые прочитанные книги заронили в мальчике любовь к чтению, которая осталась у него на всю жизнь. Вместе с рассказами Трегубова они будили в нем пока еще неясные мечты о далеких странах, о море, о кораблях.

Чтение не мешало мальчику играть, лазить по деревьям, пускать голубей, забираться на чердак, чтобы узнать, видно ли в трубу небо, и возвращаться с вымазанным сажей лицом. Мать наказывала его за шалости, а Трегубов только смеялся — он хотел, чтобы Ванюша рос крепким и сильным, как настоящий моряк.

Мальчик подрастал, надо было думать о его образовании. По совету Трегубова, мать отдала Ванюшу в симбирский пансион. Он выучился в пансионе французскому и немецкому языкам и, так же как дома, у Трегубова, любил забираться в библиотеку и читать. Но читал он теперь не только исторические книги и путешествия, а сочинения Жуковского, Державина, Фонвизина, книги иностранных писателей и, как все дети, очень любил русские народные сказки о Бове, о Еруслане Лазаревиче.

В пансионе Гончаров пробыл два года. Мать решила взять его из пансиона и отправить в Московское коммерческое училище - она хотела, чтобы он, как и его отец, занимался торговлей, и совсем не думала о том, что у мальчика никакого призвания к торговле не было.

Летом 1822 года десятилетнего Гончарова отвезли в Москву. О коммерческом училище Гончаров всю жизнь вспоминал с тяжелым чувством. Училище было скверное, директор и учителя мало заботились об образовании детей, а больше хлопотали о том, чтобы было тихо в классах, чтобы ученики не читали вредных книг. А ученики, подрастая, часто читали как раз то, что запрещалось начальством, — переписанные стихи Пушкина, Рылеева, отрывки из «Горя от ума» Грибоедова, отдельные главы «Евгения Онегина», которые тогда печатались.

«Я узнал его с «Онегина»... Какой свет, какая волшебная даль открылась вдруг и какие правды — и поэзии, и вообще жизни, притом современной, понятной, — хлынули из этого источника, и с каким блеском, в каких звуках!..» — так много лет спустя писал Гончаров о своем первом знакомстве с произведениями Пушкина.

Гончарову было в то время лет пятнадцать-шестнадцать, он и сам уже пробовал сочинять.

«Писать — это призвание, оно обращается в страсть. И у меня была эта страсть — почти с детства, еще в школе! Писал к ученикам из одной комнаты в другую — ко всем». 0 чем он писал? До нас не дошли эти первые его сочинения, но писал он, должно быть, обо всем, что видел, что занимало его, что хотелось рассказать товарищам.

На лето Гончаров уезжал домой, и по-прежнему рассказывал ему старый моряк о море и кораблях, о дальних плаваниях, занимался с ним математикой, географией, знакомил его с картой звездного неба. Разговоры их с каждым годом становились серьезнее, все больше нового узнавал мальчик, пополняя недостатки своего образования.

Восемь лет пробыл Гончаров в коммерческом училище, но коммерсантом быть не хотел и училища так и не окончил. Ему было девятнадцать лет. Надо было решать, что делать дальше, где учиться. Хотелось учиться живописи — у Гончарова были хорошие способности к рисованию, — но он решил поступить на филологическое, или, как тогда называли, на словесное, отделение Московского университета. Осенью 1831 года он держал экзамен и был принят в университет.

После восстания декабристов прошло всего несколько лет. Царское правительство, напуганное восстанием, продолжало всюду искать измену, предательство. Особенно ненавидело оно «питомник декабризма» — Московский университет, где часто с кафедры произносились смелые речи русских ученых-профессоров.

Среди студентов университета в эти годы были Белинский и Лермонтов, Герцен и Огарев и другие молодые люди, съехавшиеся из разных мест России.

Жизнь в университете была бурной, неспокойной; студенты объединялись в кружки, спорили, читали запрещенную литературу, говорили о революции, осуждали крепостное право, взяточничество. Одного за другим исключали из университета неугодных начальству студентов. Так, предложено было уйти в конце второго года ученья Лермонтову, в том же году был исключен Белинский.

А вскоре после окончания университета был арестован Герцен. «Мы были уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней», — писал он.

Иначе, по-другому, чем Рылеев и Пестель, вошли многие тогдашние студенты университета в жизнь русского общества. Но каждый из них старался честно служить родине, отдать ей все свои силы, все «прекрасные порывы» своей души.

Гончаров исправно посещал университет. Он был горд тем, что вступил на серьезный путь науки, как он говорил. Он много учился, читал, занимался иностранными языками. С годами росла его страсть к литературе, но пока еще он не ставил себе никаких целей, а писал просто потому, что не мог не писать. Мало кто знал о том, что он пишет, — он не был ни в одном кружке, не был знаком с Белинским, Герценом, Лермонтовым, почти не принимал участия в общественной жизни университета. И все-таки годы, проведенные в Московском университете, многому его научили. Они укрепили в нем любовь к родной литературе, а главное, помогли ему правильнее понять назначение и роль русской литературы и русского писателя в жизни России.

В 1834 году Гончаров окончил университет и решил ехать домой. От Москвы до Симбирска надо было проехать больше семисот верст. Можно было ехать на почтовых — переменных лошадях, но это стоило дорого, а из присланных на дорогу денег Гончаров заказал платье у лучшего портного — ему хотелось приехать в провинцию столичным франтом. Много лет спустя, в своих воспоминаниях, Гончаров очень смешно описывал это свое путешествие, но тогда ему было не до смеха. Около недели он ехал в большой, неуклюжей бричке без рессор. Стояла страшная жара, начались сильные грозы. Последнюю сотню верст он ехал почти без сознания, весь обгорел и, приехав домой, только через несколько дней принял свой обычный вид.

И дома и в городе все было по-старому: тихо, сонно, лениво. Первое время Гончарова радовала тихая домашняя жизнь, но очень скоро, глядя на это затишье, он понял, что жизнь в родном городе не дает «никакого простора и пищи уму, никакого живого интереса для свежих, молодых сил>. А сил было много, хотелось работать, писать, и, может быть, уже смутно мерещились темы и образы будущих произведений.

Гончаров уехал в Петербург и поступил на службу переводчиком в министерство финансов; к этому времени он хорошо знал три иностранных языка: французский, немецкий и английский.

Вскоре после приезда в Петербург он познакомился с семьей Майковых — его пригласили давать уроки русской литературы сыну, будущему поэту Аполлону Майкову. В семье Майковых все интересовались литературой, искусством. Мать была известной в то время детской писательницей, отец — художником. Гончаров подружился со всей семьей, иногда проводил у них вечера. В семье Майковых бывали молодые ученые; музыканты, живописцы, литераторы, читали стихи, слушали музыку.

У Майковых издавались рукописные журналы «Подснежник» и «Лунные ночи», в которых сотрудничали и гости и хозяева. Гончаров много писал в эти годы. Он говорил, что такое постоянное писание было для него хорошей школой, «выработало ему перо». Но печатать долго ничего не решался — он был очень не уверен в себе и позднее рассказывал, как безжалостно топил печи кипами исписанной бумаги. Только случайно в рукописных майковских журналах сохранилось несколько его стихотворений, шутливая повесть, рассказ.

Как обычно, Гончаров много времени проводил за чтением, изучал языки, переводил. В его скромной комнате на первом месте стояли сочинения Пушкина, любимого поэта, где «все было изучено... всякая строчка была прочувствована, продумана».

29 января 1837 года погиб Пушкин. Великое народное горе — гибель Пушкина — Гончаров пережил очень трудно. Он узнал об этом на службе. Всегда очень сдержанный, Гончаров не выдержал, вышел в коридор и, как вспоминал позднее, «горько-горько, не владея собой, отвернувшись к стенке и закрывая лицо руками, заплакал».

Проходили годы. Каждый день Гончаров исправно ходил на службу, продолжал писать, бывал у Майковых, познакомился со многими писателями: Гоголем, Некрасовым, Григоровичем, но он трудно сходился с людьми, был замкнут, любил внешнее однообразие жизни, свой диван, книги. Многие считали его ленивым, у Майковых даже прозвище ему дали: «принц де Лень».

Но за этой кажущейся ленью скрывалась постоянная, упорная и глубокая работа мысли. Он задумал в эти годы свой первый большой роман — «Обыкновенная история». В нем показал он историю жизни молодого дворянина — романтика, мечтателя и поэта, который постепенно превращается в практического дельца и расчетливого чиновника. Отрывки, отдельные главы романа он читал у Майковых и с большой тревогой еще не совсем законченный роман отдал на суд Белинскому. Белинский очень хвалил роман, говорил, что, «читая его, думаешь, что не читаешь, а слушаешь мастерской изустный рассказ», что язык у Гончарова «чистый, правильный, легкий, свободный».

В 1847 году роман «Обыкновенная история» был напечатан в журнале «Современник». Гончарову тогда было тридцать пять лет. О романе много говорили, писали; книга всем нравилась.

А Гончаров думал уже о новом романе, записывал на клочках бумаги то отдельные фразы, то какое-нибудь удачное сравнение, иногда даже целые сцены. Постепенно вырисовывался план романа, намечалась его главная мысль.

Своими новыми планами и замыслами Гончаров делился в кружке Майковых, возможно, беседовал о романе с Белинским, который, как говорил Гончаров, помог ему многое увидеть в окружающей его жизни, на многое обратить внимание, а главное, понять, какое страшное зло — крепостное право, как много в России помещиков — людей, которые живут за счет своих крепостных.

В 1849 году Гончаров напечатал в «Иллюстрированном альманахе», разосланном в виде премии подписчикам журнала «Современник», небольшой отрывок еще не законченного нового романа «Обломов». Он назвал этот отрывок «Сон Обломова».

Обломов — молодой помещик — видит во сне свое детство, прошедшее в захолустной усадьбе Обломовке. Вот он, семилетний мальчик, проснулся в своей постельке. Ему легко, весело. Он бойкий, живой, любознательный мальчик. С жадным любопытством смотрит он на мир — ему все интересно, все хочется знать. Но ему никуда не позволяют ходить одному, ничего самому для себя не позволяют сделать. Его балуют, ласкают, закармливают булочками, сливками, потом с опаской, неохотой отдают учиться в пансион и смотрят на это ученье как на неизбежное зло. Илюша подрастает. У него уже есть свой крепостной слуга — мальчик Захарка.

«Захар, как, бывало, нянька, натягивает ему чулки, надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему лежа то ту, то другую ногу; а чуть что покажется ему не так, то он поддаст Захарке в нос. Если недовольный Захарка вздумает пожаловаться, то получит еще от старших колотушку.

Потом Захарка чешет голову, натягивает куртку, осторожно продевая руки Ильи Ильича в рукава, чтоб не слишком беспокоить его, и напоминает Илье Ильичу, что надо сделать то, другое: вставши поутру, умыться и т. п.

Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть - уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему нужно вещь, да не достанет; принести ли что, сбегать ли за чем: ему иногда как резвому мальчику так и хочется броситься и переделать все самому, а тут вдруг отец и мать, да и три тетки в пять голосов и закричат:

— Зачем? Куда? А Васька, а Ванька, а Захарка на что? Эй! Васька! Ванька! Захарка! Чего вы смотрите, разини? Вот я вас!..

И не удастся никак Илье Ильичу сделать что-нибудь самому для себя. После он нашел, что оно и покойнее гораздо, и сам выучился покрикивать:

— Эй! Васька! Ванька! Подай то, дай другое! Не хочу того, хочу этого! Сбегай, принеси!»

Умный, живой мальчик постепенно превращался в ленивого подростка, потом в барина — лентяя и байбака, который «выгнал труд» из своей жизни и, «начав с неуменья одевать чулки, кончил неумением жить».

В этом отрывке так правдиво, тонко показан был уголок захолустной помещичьей усадьбы с неподвижным, затхлым бытом праздных людей, так мастерски был нарисован портрет маленького Илюши Обломова, что об этом отрывке сразу все заговорили. В подзаголовке к нему Гончаров писал, что это эпизод неоконченного романа. Будет ли написан этот роман? Будет ли его героем тот самый барин, который спит на диване и видит сон о своем детстве и своей молодости? Как развернется сюжет? Когда будет готов роман? Все эти вопросы и еще множество других наперерыв задавались автору.

А Гончаров вскоре после того, как был напечатан «Сон Обломова», уехал в Симбирск. Он не был дома четырнадцать лет. В городе уже знали о его приезде — всем хотелось видеть знаменитого земляка, все бросились читать «Обыкновенную историю», «Сон Обломова». Мать встретила его радостно, собралась родня, знакомые. Еще жив был Трегубов, который не переставал огорчаться, что воспитанник его ни разу не был в море и что он «в чернилах купается, вместо того чтобы купаться в море».

Гончаров и на этот раз недолго пробыл дома. Он вернулся в Петербург и совершенно неожиданно узнал, что ему представляется возможность отправиться в кругосветное плавание на военном корабле.

В нем пробудились заветные и, казалось, давно забытые мечты. Еще в детстве, «может быть, с той минуты, когда учитель сказал мне, — вспоминал позднее Гончаров, — что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься к ней с другой стороны, мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого; хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем быть экватору, полюсам, тропикам».

Экспедиция уходила в кругосветное плавание с целью обследовать российские колонии в Северной Америке и заключить торговый договор с Японией. Корабль направлялся на запад, должен был обогнуть мыс Горн и пересечь Атлантический и Тихий океаны. Начальником экспедиции назначался адмирал Путятин, а командиром корабля — капитан-лейтенант Унковский. Гончаров ехал секретарем экспедиции. Адмирал сказал ему, что главной его обязанностью будет записывать все, что он увидит, услышит, встретит.

Фрегат «Паллада», на котором предстояло совершить свой путь экспедиции, был в свое время одним из самых хороших и красивых кораблей военно-морского флота. Первым его командиром был адмирал Нахимов. Теперь это был старый, много повидавший на своем веку корабль. Друзья и знакомые отговаривали Гончарова ехать — плавание предстояло трудное и опасное, путь далекий. Гончарову было сорок лет, он часто болел, боялся простуды, любил жизнь спокойную, уединенную. И все-таки, несмотря ни на что, он решил ехать.

Наконец настал долгожданный день — 7 октября 1852 года. Фрегат «Паллада» снялся с якоря. Море было бурное, шел дождь и снег, в небе стояли серые, непроницаемые облака. Для Гончарова началась жизнь, в которой каждое движение, каждый шаг, каждое впечатление его были совершенно не похожи ни на какие прежние.

Вот угощают его первым обедом; за обедом все холодное.

«Извините, горячего у нас ничего нет, все огни потушены. Порох принимаем».
«Порох? А много его здесь?» — осведомился я с большим участием.
«Пудов пятьсот приняли: остается еще принять пудов триста».
«А где он у вас лежит?» — еще с большим участием спросил я.
«Да вот здесь... под вами».

Я немного приостановился жевать при мысли, что подо мною уже лежит пятьсот пудов пороху и что в эту минуту вся «авральная работа» сосредоточена на том, чтобы подложить еще пудов триста.
«Это хорошо, что огни потушены», — похвалил я за предусмотрительность».

И, конечно, не с очень большим участием и не очень весело спрашивал Гончаров о порохе — он побаивался сидеть так близко от него, хотя как будто и сам посмеивался над собой за это. Еще до того, как он ступил на корабль, мучили его всякие сомнения, чудились разные страхи: то представлялась скала, у подножия которой лежит разбитый фрегат, то видел он себя погибающим от голода где-то на пустынном острове. А когда потом на корабле он читал «Историю кораблекрушений» — книгу, в которой только и говорилось о том, как тонули корабли, рушились мачты, палубы, пушки и под ними погибали люди, он не раз содрогался от ужаса при мысли, что и с ним это может случиться.

«Но, — говорит Гончаров, — я убедился, что читать и слушать рассказы об опасных странствиях гораздо страшнее, нежели испытывать последние».
Действительно, прошел какой-нибудь месяц, и страхов как не бывало. Гончаров понемногу привыкал к жизни на корабле; он полюбил свою маленькую каюту вверху на палубе, где устроился как дома, разложил на письменном столе бумагу, книги, поставил на свое место чернильницу. Правда, очень скоро, как только началась качка, все у него в каюте перевернулось вверх дном, а сам он не пытался даже ходить — ноги не повиновались ему, он сидел в каюте.
«Крепкий ветер! Жестокий ветер! — говорил по временам капитан, входя в каюту и танцуя в ней. — А вы все сидите? Еще не приобрели морских ног?» — «Я и свои потерял», — сказал я,— вспоминает Гончаров.— «Да вы встаньте, ну, попробуйте»,— угoваривал он меня. «Пробовал, — сказал я, — да без пользы, даже со вредом для себя и для мебели... Вот, пожалуй...» Но меня потянуло по совершенно отвесной покатости пола, и я побежал в угол, как давно не бегал. Там я кулаком попал в зеркало, а другой рукой в стенку. Капитану было смешно».
Капитан-лейтенант Иван Семенович Унковский, капитан корабля, был одним из лучших командиров русского парусного флота. Всегда подтянутый, бодрый, справедливо строгий, он всем своим поведением подавал пример команде корабля. Однажды капитан ходил взад и вперед по палубе в одном сюртуке, а было очень холодно.

«Зачем вы не наденете пальто?» — спросил Гончаров. «Для примера команде», — сказал он.

И так бывало во всем. Почти ежедневно в капитанской каюте собирались несколько человек, с которыми ближе сошелся Гончаров. Иногда тринадцатилетний мальчик, юнкер флота Миша Лазарев, сын славного адмирала Лазарева, играл на фортепьяно, часто читали, беседовали.

Постепенно Гончаров приобрел «морские ноги», выучился понимать и морской язык: знал, что мебель на корабле надо не расставить, а «принайтовить», что окна надо не закрыть ставнями, а «задраить», что моряку нельзя сказать, что он приехал на корабле, а надо сказать: «пришел на корабле». Ему уже не казалось, что случилось какое-нибудь несчастье, когда при свежем ветре вдруг раздавался пронзительный боцманский свисток и по всем палубам разносился крик: «Пошел все наверх!» Он знал, что это авральная работа — общая работа, когда одной вахты мало и нужны все руки.

Первоначальный маршрут фрегата «Паллада» был вскоре после отплытия изменен: фрегат должен был теперь плыть через мыс Доброй Надежды, потом через Зондский пролив, оттуда — к Филиппинским островам и, наконец, в Китай и Японию.С нетерпением ждал Гончаров, когда фрегат выйдет в Атлантический океан; и вот наконец океан. Первый день шли отлично, ветер был попутный; казалось, все забыли, что находятся в океане. Но уже к вечеру начало покачивать, на следующий день крепкий ветер заставил убрать паруса, закрепить пушки и наглухо закрыть иллюминаторы. И не только стоять, но даже сидеть было невозможно, если не во что было упираться руками и ногами.

Сколько раз потом Гончаров был свидетелем бурь, штормов, ураганов в трех океанах: Атлантическом, Индийском, Тихом! Как-то в Индийском океане, после жестокой качки, Гончаров заснул в капитанской каюте — это был его любимый приют. Вдруг он услышал крик: «Зарядить пушку ядром!» Гончаров бросился наверх и увидел: на корабль мчится черный, крутящийся столб с дымом, а с неба к нему тянется узкая полоса, будто рукав. Это был смерч — водяной столб, который обычно разбивают ядрами с кораблей. Еще минута — и смерч налетит на корабль. «Готова ли пушка?» — закричал вахтенный. Пушка была готова. Но вдруг смерч начал бледнеть и почти у самого корабля пропал, не причинив никакого вреда.

В другой раз корабль попал в ураган. Фрегат шел из Китайского моря в Тихий океан. Был вечер, догорали лучи заходящего солнца. На корабле все шло своим обычным порядком. К ночи стали собираться тучи, почернело небо, посвежел ветер, пошел проливной дождь. Громадные валы ударяли в корабль, перебрасывались через борт, разливались по палубе. Началась жестокая качка, отрывались крепко привязанные к полу и стенам вещи, люди еле держались на ногах. Вдруг поднялась суматоха, послышалась команда — лейтенант Савич гремел в рупор, пытаясь перекричать бурю. Оказалось, что порваны паруса, повреждены части корабля, а главное, зашаталась грот-матча и грозит рухнуть. Все понимали, что, если рухнет грот-матча, спасения нет.

Какую энергию, сметливость и присутствие духа обнаружили тут многие! Савичу точно праздник: выпачканный, оборванный, с сияющими глазами, он был всюду, где ветер оставлял по себе какой-нибудь разрушительный след.

И сколько раз, когда смерть смотрела в глаза кораблю, вся команда корабля просто, со спокойным мужеством готова была принять ее. Правда, без боя никто не сдавался, и бои с бурями и ураганами бывали жестокие. Гончарова всегда особенно поражало, как самоотверженно работают на корабле люди, с какой заботой относятся они друг к другу, как сильно развито в них чувство товарищества, долга. Ему нравилась их ласковая любовь к своему кораблю — старому заслуженному фрегату, который с трудом выдерживал напор волн и противного ветра.

Глядя на всех этих людей, Гончаров не раз вспоминал русских путешественников. Он с гордостью думал о том, как эти бесстрашные люди исследовали берега северных морей, подходили к полюсу, пробирались по безлюдным местам, голодали. Имена этих путешественников известны всем. Все они ходили за славой для своей родины, которую беззаветно любили. Такую беззаветную любовь к родине Гончаров видел и в капитане корабля Унковском, и в каждом матросе, и в смельчаке Савиче, и в старшем штурмане корабля, «деде», о котором всегда вспоминал с нежностью и с добродушной шуткой.

Дисциплина на корабле была суровая: все было подчинено общему порядку, все делалось по свистку — работа, обед, ужин, даже веселье, даже купанье, которое происходило обычно в пятом часу. На воду спускали парус, который наполнялся водой, и матросы прыгали с борта, как в яму. Но за ними надо было зорко смотреть: они все старались выпрыгнуть за пределы паруса и поплавать на свободе, в океане. Нечего было опасаться, что они утонут, потому что все плавали мастерски, но боялись акул. Однажды, когда матросы купались, с корабля закричали: «Большая рыба идет!» К купальщикам тихо подкрадывалась акула; ей быстро бросили бараньи внутренности, которые она мгновенно проглотила, а потом кольнули ее острогой, и она ушла под киль, оставив после себя кровавый след.

Много чудес видел Гончаров в океане за время своего плавания. Буря, штормы, грозы, поразительные по красоте картины природы в трех океанах. Сколько раз менялся на его глазах цвет воды: синий, желтый, коричнево-зеленый, яхонтовый! .. Когда океан спокоен, тихо двигается фрегат по просторным его далям. Изредка хлопнет обессиленный парус или под кормой плеснет волна; вдруг выскочит стая летучих рыб и пронесется над водой; то покажется акула; то проплывет какой-то ящик, выкинутый за борт корабля; то пролетит стая чаек, морских ласточек...

«Как прекрасна жизнь, между прочим, и потому, что человек может путешествовать!» — восклицал Гончаров, когда корабль после сырых и низменных берегов Англии подплывал к острову Мадера. С каким наслаждением после многодневного плавания сошел он на берег, чтобы увидеть новых людей, чужую, необычную жизнь! И где бы ни пристал корабль, сойдя на берег, Гончаров прежде всего «смотрел жизнь». Правда, в жизни тех народов, с которыми ему пришлось столкнуться, он многого не сумел увидеть, о многом не имел права рассказывать — фрегат «Паллада» было судно военное.

От острова Мадера корабль пошел к островам Зеленого мыса; отсюда к южной оконечности Африки — мысу Доброй Надежды, мысу Бурь, как его называли в старину. Здесь, в Капштадте, «Паллада» простояла долго: ее ремонтировали. И Гончаров вместе с некоторыми товарищами проник в глубь страны, куда до сих пор не заглядывал ни один русский путешественник. Товарищи собирали естественно-исторические коллекции, изучали природу страны, Гончаров присматривался к тому, как живут люди. Он видел, как колонизаторы порабощают народы, живущие в Африке, как бесчеловечно обращаются они с ними, и с чувством глубокого возмущения писал об этом:

«Англичанин — барин здесь, кто бы он ни был... А черный? Вот стройный, красивый негр-финго, или мозанбик, тащит тюк на плечах; это кули — наемный слуга, носильщик, бегающий на посылках; вот другой, из племени зулу, а чаще готтентот, на козлах ловко управляет парой лошадей, запряженных в кабриолет... там третий, бичуан, ведет верховую лошадь, четвертый метет улицу, поднимая столбом красно-желтую пыль...»

Англичанин, всегда изысканно одетый, холодно, с пренебрежением отдает приказания черному, распоряжается, управляет и «наслаждается прохладой на балконе своей виллы, прячась под тень виноградника».

От Капштадта корабль пошел на остров Яву, Сингапур, Гон-конг, острова Бонин-Сима, в Японию, Китай, Корею... С чувством большого уважения говорил Гончаров о китайском народе. Это «живой и деятельный народ: без дела почти никого не увидишь... Несмотря на жалкую бедность, нельзя было не заметить ума, порядка, отчетливости даже в мелочах полевого и деревенского хозяйства... всякая вещь обдуманно, не как-нибудь, применена к делу, все обработано, окончено... Здесь, кажется, каждая щепка, камешек, сор — все имеет свое назначение и идет в дело... Этому народу суждено играть большую роль в торговле, а может, и не в одной торговле».

Очень интересно рассказывал Гончаров, как его с товарищами встретили на своем берегу корейцы. «Русские люди, за каким делом пришли вы в наши края, по воле ветров на парусах? И все ли у вас здорово и благополучно?» — спрашивали они и потом охотно, просто, правдиво отвечали на все вопросы, которые им задавали. И вот эту честность, правдивость особенно отмечал Гончаров в корейском народе.

Уходя в плавание, Гончаров задумал написать книгу о своем путешествии. Какая это будет книга, о чем он будет писать, что описывать, он еще не знал, но ему хотелось рассказать о своем плавании, обо всем, что он увидит, просто, правдиво.

Гончаров очень жалел, что плохо знает естественные науки, не разбирается в растительном и животном мире. С интересом и немного с завистью смотрел он на натуралиста Гошкевича — неутомимого собирателя коллекций. У Гошкевича в сумке всегда шевелилось что-то живое, а в руках всегда были пучки трав и цветов. Но зато ездить с ним куда-нибудь было не очень удобно, и Гончаров иногда, добродушно посмеиваясь, рассказывал, как однажды где-то на юге Африки ему пришлось ехать вместе с Гошкевичем. В экипаже нельзя было повернуться, везде лежали пачки, узелки, по углам торчали ветки и листья, за спиной — какая-то птица, в банке — змея, в ногах, в ящике под стеклом,— букашки. В руках Гошкевич осторожно держал какую-то коробочку. Коллекции, собранные Гошкевичем, до сих пор хранятся в Зоологическом музее Академии наук.

Гончаров гордился тем, что офицеры фрегата — капитан Унковский, «дед» и другие — также много работали для науки: они производили съемки малоизвестных западных берегов Японского моря, открывали новые заливы, бухты, острова, составляли новую карту, делали зарисовки. Один остров даже назвали островом Гончарова.

С первых дней вел Гончаров путевой дневник, в который записывал разные события жизни корабля, все, что казалось ему интересным, примечательным. С ним постоянно была его записная книжка. Часто окружающие и не подозревали, что он, разговаривая с ними, тут же записывал весь разговор, отдельные слова, выражения, характеристики людей. Он писал письма Майковым и некоторым другим друзьям. Писем было написано не много, но это были замечательные письма, полные настоящей поэзии, юмора. Он просил Майковых: «Писем, пожалуйста, другим не читайте, а берегите до меня, может быть, понадобятся мне для записок...»

Так постепенно копился у него материал для будущей книги, и к концу путешествия его портфель был туго набит путевыми записками. Но, как всегда, его мучили сомнения: вдруг казалось ему, что записки не стоит печатать, потому что «нет в них фактов, а одни только впечатления и наблюдения, и то вялые и неверные, картины бледные и однообразные».

Плавание подходило к концу. Все чаще думал теперь Гончаров о родине: он скучал по петербургской жизни, по русским березкам, соснам, по русским полям, ему хотелось домой, к друзьям, к обычным занятиям, к привычной жизни. Вдали от родины все казалось чужим и неприютным. По-другому шумели пальмы и бананы, иначе пели птицы, вороны были гораздо чернее, ласточки серее, а воробьи, хоть и летали так же, как дома, были наряднее. Даже собаки и те лаяли как будто на каком-то чужом, иностранном языке.

В начале августа 1853 года фрегат подошел к островам Японского архипелага и бросил якорь на Нагасакском рейде. Наконец достигнута цель пути, и после многих затруднений начались переговоры с Японией.

А в это время в России происходили важные события: были прерваны дипломатические отношения России с Турцией, за спиной которой стояли ее европейские союзники — Англия и Франция. Началась война.

На фрегате долго ничего не знали о войне, хотя какие-то неясные слухи проникали на корабль. Настроение было тревожное, говорили о войне, готовились к бою. Все понимали, что истрепанный бурями старый фрегат к бою не годен, но всем было ясно, что «прежде всего надо думать о защите фрегата и чести русского флага».

Поздней осенью на фрегате было получено официальное извещение о войне. Начальник корабля адмирал Путятин созвал к себе в каюту нескольких офицеров и сказал, что, «зная невозможность для парусного фрегата успешно сразиться с винтовыми железными кораблями, он решил сцепиться с ними вплотную и взорваться». Это решение было принято как единственно правильное — никому и в голову не могло прийти, что можно поступить иначе.

Успешно начатые переговоры с Японией о торговом договоре в связи с войной были прекращены.

На фрегате все приняло военный вид. В каждом встречном судне предполагали неприятеля. А у адмирала, как писал Гончаров, была теперь «обязанность не дипломата, а воина».

Скоро Гончаров покинул свой плавучий дом, в котором прожил почти два года. Небольшая шхуна доставила его из Нагасаки в Аян на Охотском море. В последний раз услышал он слова команды: «Отдать якорь!»

В августе 1854 года Гончаров уехал в Россию.

«Хочется на берег, а жаль покидать фрегат! Но если бы вы знали, что это за изящное, за благородное судно, что за люди на нем, так не удивились бы, что я, скрепя сердце, покидаю «Палладу», — писал Гончаров. Ему жалко было расставаться и с капитаном, и с «дедом», и с матросом Фадеевым, костромским крестьянином, который все время путешествия служил ему вестовым и так много своего, родного «внес в чужие берега».

От Аяна до Петербурга десять тысяч верст. После долгих сборов перед домиком, где жил Гончаров в Аяне, расположился караван: восемь всадников и десяток вьючных лошадей. Гончаров ехал верхом, случалось иногда по десять-одиннадцать часов подряд не слезать с лошади. Проводники-якуты ни слова не говорили по-русски, но были необыкновенно ласковы и внимательны. Путники проезжали огромные ненаселенные пространства, только изредка попадались кочевья оленеводов. Ночевали они в юртах, а то и просто в лесу... где придется. Было тихо, бегали мелкие зверьки - бурундучки, зайцы, иногда из-под ног вылетали испуганные появлением людей птицы. Кругом были болота, мох, зеленые лиственницы; вместо морской качки — сухопутная тряска.

Дорога трудная — перебирались через горы и горные хребты, плыли по реке Мае. Ветер из осеннего превратился в зимний, пошел снег, начиналась зима. Впереди уже виднелся Якутск. Радостно ему было ехать по родной земле...

«Все-таки это Русь, хотя и сибирская Русь! — восклицал Гончаров. — У ней есть много особенностей как в природе, так и в людских нравах, обычаях, отчасти, как вы видите, в языке, что и образует ей свою коренную, немного суровую, но величавую физиономию».

0 людях, с которыми Гончаров встречался по сибирским дорогам, кочевьям, лесам и городам, он часто вспоминал с большим доброжелательством, говорил, что тунгусы честны, добры, трудолюбивы. Рассказывал, что коряки в голод «делят поровну между собою все, что добудут: зверя, рыбу или другое. Когда хотели наградить одного коряка за такой дележ, он не мог понять, в чем дело.

«Зa что?» — спрашивает.
«Зa то, что разделил свою добычу с другими».
«Да ведь у них нет!» — отвечал он с изумлением. Бились, бились, так и не могли принудить его взять награду».

Во все время пути Гончарова поражало радушие, желание местных людей сделать путникам что-нибудь приятное. «Сколько холодна и сурова природа, столько же добры и мягки там люди», — говорил он. И в Якутске, и в каждом самом маленьком городке Гончаров всегда стремился познакомиться с местным архивом, где хранились какие-нибудь исторические документы, читал все, что мог найти о Сибири. Он продолжал писать свой дневник и заносил в свою «памятную дорожную книжку» все впечатления дня. Писать приходилось то где-нибудь на станции, то в пустой юрте, то в лесу.

В конце ноября в дорожной повозке выехал Гончаров из Якутска.

Чем ближе подъезжал он к Иркутску, тем больше «все стало походить на Россию: являются частые селения, деревеньки, Лена течет излучинами; и ямщики, чтобы не огибать их, едут через мыски и заимки, как называют небольшие слободки. В деревнях по улице бродят лошади: они или заигрывают с нашими лошадьми, или, испуганные звуком колокольчиков, мчатся что есть мочи вместе с рыжим поросенком в сторону. Летают воробьи и грачи, поют петухи, мальчишки свищут, машут на проезжающую тройку, и дым столбом идет вертикально из множества труб — дым отечества!»

В Иркутске Гончаров прожил около месяца; он отдохнул, перезнакомился со многими людьми, был у декабристов, живших здесь на поселении, — у Волконских, Трубецких, Якушкина.

В январе Гончаров покинул Иркутск, дальше ехал на Красноярск, Томск, по широкой Барабинской степи. По дороге заехал в Симбирск к родным. Из Москвы до Петербурга ехал по недавно открытой железной дороге и к концу февраля был в Петербурге. Друзья приготовили ему квартиру, отыскали старого слугу, и через час по приезде, вспоминает Гончаров, «я уже сидел за чаем, в своем кресле, с сигарой — как будто никуда не выезжал».

Вскоре после возвращения Гончаров стал печатать в журналах отдельные очерки из своего путешествия. Полностью книга «Фрегат «Паллада» вышла в 1858 году. В том же году в детском журнале «Подснежник», который издавал один из сыновей Майковых, Гончаров поместил очерк: «Два случая из морской жизни», — ему хотелось, чтобы и дети хоть немного узнали о его путешествии. Очень скоро выяснилось, что дети читают не только отрывки, помещенные для них в журнале, но часто и всю книгу, и Гончаров с удовольствием говорил об этом: «Мои путевые очерки приобрели себе друзей и в юных поколениях».

Друзей у книги «Фрегат «Паллада» было очень много: дети, юноши, взрослые — все читали и читают эту замечательную книгу. Перелистываешь страницу за страницей, и, кажется, вместе с автором плывешь на фрегате, ходишь по палубе, сидишь в капитанской каюте, вместе с ним переживаешь бури и штормы, все опасности и радости пути, видишь жаркое африканское солнце, волны, море, звезды — все чудеса прекрасного мира. Видишь тот «уголок России» на фрегате, тех хороших, смелых русских людей, которыми так гордился Гончаров и с которыми так не хотелось ему расставаться.

Книга написана простым, неторопливым языком, в ней много остроумного, свежего, неожиданного. Будто сам Гончаров в кругу друзей рассказывает о своем путешествии — ведь он был блестящим рассказчиком.

А что сталось с фрегатом? Гончаров ничего не сказал о нем в своей книге, хотя всем, конечно, было бы интересно узнать об этом. Когда Гончарова уже не было на корабле, из Петербурга пришло распоряжение: фрегату следовать к берегам Сахалина, в Татарский пролив, и там ждать дальнейших приказаний. Затем приказано было ввести фрегат в более надежное место — в устье Амура, но по мелководью этого сделать было нельзя. Через некоторое время был получен третий приказ — о затоплении корабля. И старый, заслуженный корабль погрузился на морское дно.

Через год после того, как вышла книга «Фрегат «Паллада», в «Отечественных записках» за 1859 год был напечатан роман «Обломов». Прошло около десяти лет, как появился «Сон Обломова», и с тех пор, как говорил Гончаров, роман постепенно «созревал в голове». В экспедиции писать было некогда, Гончаров был весь поглощен новыми впечатлениями, но, вернувшись домой, в два месяца вчерне закончил роман. Он говорил, что роман у него настолько был обработан, что писал он его как под диктовку.

В романе он рассказывал, как рос, жил и умер Илья Ильич Обломов, тот самый маленький Илюша, о котором писал он в отрывке «Сон Обломова». Вырос он в семье помещика в усадьбе Обломовка. Окруженные чадами, домочадцами, крепостными слугами, жили и ничего не делали его родители, за них работали крепостные. Помещики Обломовы, как и большинство помещиков того времени, считали для себя унизительным всякий труд, презирали его. Серая, сонная до одури жизнь их разнообразилась заботой о еде, редкими наездами соседей, сплетнями. Больше всего на свете боялись они перемен в жизни и хотели, чтобы каждый день был таким, как вчера, а вчера — таким, как завтра. В голове у них не было ни одной живой мысли, ни одного живого чувства. Так проходила вся жизнь.

После смерти родителей Илья Ильич переехал в Петербург. Зачем? Чтобы также ничего не делать, лежать на диване, ссориться со своим слугой Захаром, иногда помечтать о несбыточном, иногда даже поплакать над бедствиями человечества. Никаких особых событий в его жизни не происходит, да он и боится всяких событий, не умеет и не хочет преодолевать трудности жизни, презирает труд, потому что он — барин, и не живет, а как бы «переползает изо дня в день». Никто и ничто не может его расшевелить, вдохнуть в него настоящую жизнь. Таких Обломовых во времена крепостного права было великое множество. И, когда Гончаров писал свой роман, ему ничего не надо было придумывать.

«Мне кажется,— писал он, вспоминая свое детство,— у меня, очень зоркого и впечатлительного мальчика, уже тогда при виде всех этих фигур, этого беззаботного житья-бытья, безделья и лежания и зародилось неясное впечатление от «обломовщины».

«Обломов» появился в свет, когда только что так тяжело и неудачно для России закончилась Крымская война. Все понимали, что надо изменить жизнь и что крепостное право — основное зло России. Своим романом Гончаров тоже сказал об этом, показал, как гибнет человек при крепостном строе. «Я старался, — говорит он, — показать в «Обломове», как и отчего у нас люди превращаются прежде времени в кисель».

Друзья Гончарова были в восторге от романа. Лев Николаевич Толстой просил передать автору, что роман ему очень нравится, что это «капитальная вещь, какой давно-давно не было». Тогда же в журнале «Современник» появилась статья Добролюбова - «Что такое обломовщина?». В ней он подробно разбирал роман и говорил, что Обломов — это неизбежное порождение крепостного права, при котором помещики усвоили «гнусную привычку получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от чужих».

Почти одновременно с «Обломовым» Гончаров писал роман «Обрыв», писал его трудно, медленно. «Обрыв» вышел в 1869 году, через десять лет после выхода «Обломова».

«Этот роман, — говорил Гончаров, — был моя жизнь, я вложил в него часть самого себя, близких мне лиц, родину, Волгу, родные места, всю, можно сказать, родную и близкую мне жизнь». «Обрыв» был последним большим романом Гончарова.

Проходили годы, менялась жизнь, уходили из жизни один за другим современники Гончарова — Пушкин, у которого он учился писать, Лермонтов, Гоголь, Белинский, Некрасов, Тургенев... Все меньше оставалось вокруг него друзей.

Ничем не нарушалось внешнее однообразие его жизни, все так же был он ровен в обращении с людьми. «Но, — говорил один из его друзей, — под спокойным обличием Гончарова укрывалась от нескромных или назойливых глаз тревожная душа».

Гончаров умер на восьмидесятом году жизни, в сентябре 1891 года.

Он оставил нам три больших романа: «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв»; замечательное описание путешествия на фрегате «Паллада»; несколько очерков, статей, воспоминаний.

Все это сделано рукой искусного мастера, написано языком прекрасным, легким, свободным, «золотым пером», как говорил Тургенев.

Биография

Иван Гончаров родился Симбирске (сейчас – Ульяновск). Его родители принадлежали к купеческому сословию, и семья жила довольно зажиточно. Когда Гончарову было семь лет, умер его отец. В последующей судьбе мальчика, в его духовном развитии важную роль сыграл его крёстный отец Николай Николаевич Трегубов, ставший и первым учителем будущего писателя. В десять лет был отправлен в Москву, где по настоянию матери обучался в коммерческом училище. Всего Гончаров провел в училище 8 лет. Учеба тяготила его, в воспоминаниях писатель негативно отзывается об училище и проведенных там годах. В 1830 году Гончарову удалось убедить мать, что его дальнейшее обучение не принесет никакой пользы и радости и та написала прошение об исключении его из училища. Пробудившийся к тому времени интерес к гуманитарным наукам, а особенно – к художественной словесности побудил Гончарова поступить на словесный факультете Московского университета, который он через 3 года закончил. К университетским годам относятся первые литературные опыты писателя.

После окончания университета Гончаров решил не возвращаться на постоянное житьё в Симбирск, однако после долгих раздумий все же принял предложение занять должность секретаря Симбирского губернатора. В этом качестве писатель проработал около года, служба оказалась скучной и неблагодарной. Оставив Симбирск Гончаров уехал в Петербург где в 1835 году поступил на службу в департамент внешней торговли министерства финансов, на должность переводчика иностранной переписки. Работа была не слишком денежная, зато у Гончарова оставалось много свободного времени, которое он посвящал литературе. В это время Гончаров сблизился с семьей Майковых, был учителем Аполлона Майкова, в доме Майковых писатель встречался со многими представителями отечественной культуры. В 1838 и 1839 в рукописных альманахах литературно-художественного кружка Н.Майкова появились романтические стихи Гончарова и первые повести "Лихая болесть" и "Счастливая ошибка".

В начале 40-х годов происходит знакомство Гончарова с Белинским, оказавшим заметное влияние на творчество писателя. В 1846 году Гончаров читает Белинскому свой первый роман «Обыкновенная история», и после одобрения критика роман публикуется в журнале «Современник». Роман сразу сделал Гончарова заметной фигурой отечественной литературы. Сразу же после публикации «Обыкновенной истории» Гончаров начинает работу над своим вторым романом «Обломов», а через два года (1849) и над «Обрывом». В октябре 1852 года в жизни Гончарова случилось важное событие: он стал участником кругосветного путешествия на парусном военном корабле — фрегате «Паллада» — в качестве секретаря начальника экспедиции вице-адмирала Путятина. Она была снаряжена для инспекции русских владений в Северной Америке — Аляски, принадлежавшей в ту пору России, а также для установления политических и торговых отношений с Японией. Экспедиция продолжалась почти два с половиной года, по ее итогам Гончаров публикует цикл путевых очерков «Фрегат Паллада» (1855—1857) — своеобразный «дневник писателя». Книга стала знаменитой благодаря как своим литературным достоинствам, так и богатому фактическому материалу, собранному писателем.

По возвращении в Петербург Гончаров продолжил работу над романами, но не мог и оставить службу. В 1856 году писатель получает должность цензора, приобретая таким образом двусмысленное положение в писательской среде. Впрочем, судя по отзывам современников, его позиция как цензора была довольно либеральной, так он способствовал новому изданию запрещенных в течение нескольких лет "Записок охотника" Тургенева, сборника стихотворений Некрасова, разрешил к печати роман Писемского "Тысяча душ".

В 1859 появился второй роман Гончарова - "Обломов", ставший предметом активного внимания критики и встреченный как важнейшее общественное событие. С легкой руки Н.А. Добролюбова слово «обломовщина», употребленное в самом романе и повторенное в названии статьи Добролюбова «Что такое обломовщина?», становится нарицательным. В 1860, когда стали усиливаться цензурные гонения на литературу, Гончаров подает в отставку, желая целиком посвятить себя написанию следующего романа. Однако работа над романом шла тяжело, и финансовые соображения вынудили Гончарова вновь занять должность цензора, в которой он и проработал с 1862 по 1867 год, когда окончательно ушел на пенсию. В 1868 году наконец выходит роман «Обрыв», ставший результатом почти двадцатилетней работы.

«Обрыв» стал последним крупным произведением Гончарова. В последующие годы им написано несколько очерков и ряд работ в области критики: «Мильон терзаний», «Заметки о личности Белинского», «Лучше поздно, чем никогда», вошедших историю русской литературно-эстетической мысли. Жизнь его в это время сложилась тяжело, писатель испытывал материальные трудности, страдал от депрессии, много болел. Одно время порывался взяться за новый роман, однако не чувствуя в себе ни физических, ни нравственных сил, оставил эти замыслы. Жил Гончаров в своей квартире в Петербурге, и в последние годы остался практически в полном одиночестве. Умер писатель от воспаления легких на восьмидесятом году жизни.

Интересные факты из жизни

* Все три центральных романа Гончарова: «Обыкновенная история», «Обломов» и «Обрыв», начинаются с «Об…»

Библиография

* Крупные произведения
* Обыкновенная история (1847)
* Фрегат Паллада (1855—1857)
* Обломов (1859)
* Обрыв (1868)

* Кроме того Гончаров – автор ряда повестей, очерков и литературно-критических работ.

Экранизации произведений, театральные постановки

* Обрыв (1913, Россия) реж. Петр Чардынин
* Obicna prica [ТВ] (1969, Югославия) реж. А. Джорджевич
* Несколько дней из жизни И. И. Обломова [ТВ] (1979, СССР) реж. Никита Мхалков
* Обрыв (1983, СССР) реж. Владимир Венгеров
* Обрыв [сериал] (ожидается к выходу в 2011, Россия) реж. Валерий Федосов

Биография

Родился 18 июня 1812 г. в Симбирске (ныне Ульяновск) в купеческой семье. Учился в Московском коммерческом училище (1822—1830 гг.). В 1834 г. окончил словесное отделение Московского университета.

В 30-х гг. XIX в. сблизился с семьёй художника Н. А. Майкова. В альманахах, составлявшихся у Майковых («Подснежник» и «Лунные ночи»), Гончаров поместил анонимно первые стихи, представляющие собой подражания романтическим поэтам.

В 1847 г. он опубликовал роман «Обыкновенная история» — о русской жизни и русском характере. Два других его знаменитых романа на ту же тему — «Обломов» и «Обрыв» — опубликованы соответственно в 1859 и 1869 гг. В трилогии Гончарова прослеживаются параллели между героями: Александр Адуев («Обыкновенная история») — Обломов («Обломов») — Райский («Обрыв»), а также Пётр Адуев («Обыкновенная история») — Штольц («Обломов») — Тушин («Обрыв»).

Писатель ценит предпринимателей, трезвых деловых людей, но сердце его всё-таки отдано романтичным и безалаберным представителям «уходящей натуры», патриархально-усадебного дворянского быта.

Замечательны у Гончарова женские образы, именно героиням в его романах присущи нравственная сила, энергия, ум. Лизавета Александровна («Обыкновенная история»), Ольга («Обломов») и Вера («Обрыв») словно пробный камень для героев, и этой «пробы», этого экзамена ни Адуев, ни Обломов, ни Райский не выдерживают.

В 1852—1854 гг. Гончаров участвовал в качестве секретаря адмирала Е. В. Путятина в экспедиции на военном фрегате «Паллада». Путевые впечатления составили цикл очерков «Фрегат „Паллада”» (1858 г.), в которых описаны природа, быт, нравы и психология народов Европы и Азии.

С 1856 г. Гончаров служил цензором, затем главным редактором официозной газеты «Северная почта» и членом совета по делам печати.

В последние годы жизни он написал очерки «Слуги старого века», «Превратность судьбы», рассказ «Литературный вечер», критические статьи (самая знаменитая — «Мильон терзаний», посвящённая комедии А С. Грибоедова «Горе от ума»).

Умер 27 сентября 1891 г. в Санкт-Петербурге.

Биография (ru.wikipedia.org)

Детство

Иван Гончаров родился 6 (18) июня 1812 года в Симбирске. Его отец Александр Иванович (1754—1819) и мать Авдотья Матвеевна (1785—1851) (в девичестве Шахторина) принадлежали к купеческому сословию. В большом каменном доме Гончаровых, расположенном в самом центре города, с обширным двором, садом, многочисленными постройками проходило детство будущего писателя. Вспоминая в преклонные годы своё детство и отчий дом, Гончаров писал в автобиографическом очерке «На родине»: «Амбары, погреба, ледники переполнены были запасами муки, разного пшена и всяческой провизии для продовольствия нашего и обширной дворни. Словом, целое имение, деревня». Многое из того, что Гончаров узнал и увидел в этой «деревне», явилось как бы изначальным импульсом в познании поместного, барского быта дореформенной России, так ярко и правдиво отразившегося в его «Обыкновенной истории», «Обломове» и «Обрыве».

Когда Гончарову было семь лет, умер его отец. В последующей судьбе мальчика, в его духовном развитии важную роль сыграл его крёстный отец Николай Николаевич Трегубов. Это был отставной моряк. Он отличался широтой взглядов и критически относился к некоторым явлениям современной жизни. «Добрый моряк» — так благодарно называл Гончаров своего воспитателя, фактически заменившего ему родного отца. Писатель вспоминал:

Мать наша благодарная ему за трудную часть взятых на себя забот о нашем воспитании, взяла на себя все заботы о его житье-бытье, о хозяйстве. Его дворня, повара, кучера слились с нашей дворней, под её управлением — и мы жили одним общим двором. Вся материальная часть пала на долю матери, отличной, опытной, строгой хозяйки. Интеллектуальные заботы достались ему.

Образование

Первоначальное образование Гончаров получил дома, под началом Трегубова, затем в частном пансионе. В десять лет был отправлен в Москву для обучения в коммерческом училище. Выбор учебного заведения был сделан по настоянию матери.

Восемь лет провёл Гончаров в училище. Эти годы были для него трудны и малоинтересны. Духовное и нравственное развитие Гончарова шло, однако, своим чередом. Он много читал. Его истинным наставником явилась отечественная литература. Гончаров вспоминал:

Первым прямым учителем в развитии гуманитета, вообще в нравственной сфере был Карамзин, а в деле поэзии мне и моим сверстникам, 15-16-летним юношам, приходилось питаться Державиным, Дмитриевым, Озеровым, даже Херасковым, которого в школе выдавали за поэта.

Великим откровением для Гончарова и его товарищей явился Пушкин с его «Евгением Онегиным», выходившим в свет отдельными главами. Он рассказывает:

Боже мой! Какой свет, какая волшебная даль открылись вдруг, и какие правды, и поэзии, и вообще жизни, притом современной, понятной, — хлынули из этого источника, и с каким блеском, в каких звуках!

Это почти молитвенное благоговение перед именем Пушкина Гончаров сохранил на всю жизнь.

Тем временем заниматься в училище стало совсем невмоготу. Гончарову удалось убедить в этом мать, и та написала прошение об исключении его из списка пансионеров. Гончарову уже минуло восемнадцать. Наступила пора задуматься о своём будущем. Ещё в детстве возникшая страсть к сочинительству, интерес к гуманитарным наукам, особенно к художественной словесности, — всё это укрепило в нём мысль завершить своё образование на словесном факультете Московского университета. Через год, в августе 1831 года, после успешной сдачи экзаменов он был туда зачислен.

Три года, проведённые в Московском университете, явились важной вехой в биографии Гончарова. Это была пора напряжённых раздумий — о жизни, о людях, о себе. Одновременно с Гончаровым в университете обучались Барышев,[1] Белинский, Герцен, Огарёв, Станкевич, Лермонтов, Тургенев, Аксаков и многие другие талантливые молодые люди, впоследствии оставившие след в истории русской литературы.

Жизнь после университета

Закончив летом 1834 года университет, Гончаров почувствовал себя, по собственному признанию, «свободным гражданином», перед которым открыты все пути в жизни. Первым делом решил он навестить свои родные края, где его дожидались мать, сестры, Трегубов. Симбирск, в котором всё было с детства так знакомо, поразил повзрослевшего и возмужавшего Гончарова прежде всего тем, что ничто не изменилось. Всё напоминало здесь громадную сонную деревню. Именно таким знавал Гончаров свой родной город в детстве, а затем и в юношеские годы.

Ещё до окончания университета Гончаров решил не возвращаться на постоянное житьё в Симбирск. Его влекла к себе перспектива напряжённой духовной жизни в столицах (Москва, Санкт-Петербург), общение там с интересными людьми. Но была ещё одна, тайная мечта, связанная с его давним увлечением сочинительством. Он решил обязательно уехать из дремотного, скучного Симбирска. И не уехал. Симбирский губернатор настойчиво просил Гончарова занять должность его секретаря. После раздумий и колебаний, Гончаров принимает это предложение, а дело оказалось скучным и неблагодарным. Однако эти живые впечатления от механизма бюрократической системы впоследствии сгодились Гончарову-писателю. После одиннадцати месяцев пребывания в Симбирске он уезжает в Петербург. Гончаров решил собственными руками, без чьей либо помощи строить своё будущее. По приезде в столицу он подался в департамент внешней торговли министерства финансов, где ему предложили должность переводчика иностранной переписки. Служба оказалась не очень обременительной. Она в какой-то мере материально обеспечивала Гончарова и оставляла время для самостоятельных литературных занятий и чтения.

В Петербурге он сблизился с семьёй Майковых. В эту семью Гончаров был введён в качестве учителя двух старших сыновей главы семьи Николая Аполлоновича Майкова — Аполлона и Валериана, которым преподавал латинский язык и русскую словесность. Этот дом был интересным культурным очагом Петербурга. Почти ежедневно здесь собирались известные писатели, музыканты, живописцы. Позже Гончаров скажет:

Дом Майкова кипел жизнью, людьми, приносившими сюда неистощимое содержание из сферы мысли, науки, искусства.

Начало творчества

Постепенно начинается серьёзное творчество писателя. Оно формировалось под влиянием тех настроений, которые побуждали молодого автора всё более иронически относиться к царившему в доме Майковых романтическому культу искусства. 40-е годы — начало расцвета творчества Гончарова. Это была важная пора в развитии русской литературы, как и в жизни русского общества в целом. Гончаров знакомится с Белинским, часто бывает у него на Невском проспекте, в доме Литераторов. Здесь в 1846 году Гончаров читает критику к своему роману Обыкновенная история[2]. Общение с великим критиком имело важное значение для духовного становления молодого писателя. Гончаров и сам засвидетельствовал в одном из писем, какую роль для него сыграл Белинский:

Только когда Белинский регулировал весь вчерашний хаос вкусов, эстетических и других понятий и проч., тогда и взгляд на этих героев пера (Лермонтова и Гоголя) стал определённее и строже. Явилась сознательная критика…

В своих «Заметках о личности Белинского» Гончаров с симпатией и благодарностью рассказал о своих встречах с критиком и о его роли как «публициста, эстетического критика и трибуна, провозвестника новых грядущих начал общественной жизни». Весной 1847 года на страницах «Современника» публикуется «Обыкновенная история». В романе конфликт между «реализмом» и «романтизмом» предстаёт как существенная коллизия русской жизни. Гончаров назвал свой роман «Обыкновенная история», тем самым он подчеркнул типичность процессов, которые отразились в этом произведении.

Путешествие на фрегате «Паллада»

В середине XIX века начинается соперничество за влияние в Азиатско-Тихоокеанском регионе Российской империи и Соединённых Штатов Америки (которые в ту пору принято было называть в России Северо-Американскими Соединёнными Штатами, сокращённо — САСШ). Главным объектом русско-американского соперничества стала Япония, которая с 1639 года была закрыта для иностранцев. Прибытие иностранца на японскую землю каралось смертной казнью, и лишь для китайских и голландских кораблей с 1641 года было сделано небольшое исключение — им разрешалось заходить для торговли в порт Нагасаки. И России, и Америке очень хотелось заполучить Японию в качестве рынка сбыта для своих товаров, и они почти одновременно направили в Японию свои военно-морские эскадры, чтобы заставить японцев открыть страну для захода соответственно российских и американских торговых кораблей. Русской эскадрой командовал вице-адмирал Евфимий Васильевич Путятин, американской — коммодор Мэтью Перри. Русская экспедиция была снаряжена не только для установления политических и торговых отношений с Японией, но и для инспекции русских владений в Северной Америке — на Аляске.

Обе экспедиции увенчались успехом — японцы подписали и с Соединёнными Штатами (1854 год), и с Россией (1855 год) торговые договоры, но достигнуто это было разными средствами. Коммодор Перри, прибывший в Японию в 1853 году со своей эскадрой для демонстрации военной мощи Америки, просто-напросто запугал японцев, угрожая расстрелять из пушек их столицу — город Эдо (сейчас называется Токио). Адмирал Путятин 10 августа 1853 года прибыл в порт Нагасаки для проведения мирных переговоров, никаких прямых угроз не высказывал и добился положительных результатов для России, а в 1855 году, через 2 года, закрепил налаженные отношения в договоре.

В октябре 1852 года Иван Гончаров, служивший переводчиком в департаменте внешней торговли министерства финансов, был назначен секретарём адмирала Путятина. С первых же дней путешествия Гончаров начал вести подробный путевой журнал (материалы которого легли в основу будущей книги «Фрегат „Паллада“»). Экспедиция продолжалась почти два с половиной года. Гончаров побывал в Англии, Южной Африке, Индонезии, Японии, Китае, на Филиппинах и на множестве небольших островов и архипелагов Атлантического, Индийского и Тихого океанов. Высадившись на берегу Охотского моря, Гончаров проехал сухим путём через всю Россию и вернулся в Петербург 13 февраля 1855 года.

Уже в апрельской книжке «Отечественных записок» за 1855 год появился первый очерк о путешествии. Последующие фрагменты публиковались в «Морском сборнике» и различных журналах на протяжении трёх лет, а в 1858 году всё сочинение вышло отдельным изданием. Цикл путевых очерков «Фрегат Паллада» (1855—1857) — своеобразный «дневник писателя». Книга сразу же стала крупным литературным событием, поразив читателей богатством и разнообразием фактического материала и своими литературными достоинствами. Книга была воспринята как выход писателя в большой и плохо знакомый русскому читателю мир, увиденный пытливым наблюдателем и описанный острым, талантливым пером. Для России XIX века такая книга была почти беспрецедентной.

Ю. М. Лотман в одной из последних своих статей, обращаясь к этому произведению, писал:

<…> Гончаров не просто объективно изображает пространство, пересекаемое фрегатом, совершающим кругосветное путешествие из Петербурга во Владивосток,— он декларирует, что интерес к разнообразию культур, открытость «чужому» есть реальная специфика русского сознания. При этом впечатление повествователя, наблюдающего чужой для него мир, пересекается с впечатлениями других людей — например, матросов. Итак, пространство, в которое нас вводит автор, с одной стороны, меняется по мере того, как «Паллада» проделывает свой морской путь, и одновременно все время дается в пересечении точек зрения различных его наблюдателей. Так, Гончаров утверждает, что матрос, пересекающий на корабле почти весь земной шар, находится в «неизменном», малом пространстве палубы или каюты и в неизменном окружении не только все тех же моряков, но даже той же самой корабельной собачки. <…> Пространство корабля на глобусе культуры как бы олицетворяет собой Россию с двойной разделенностью: на мир матросов и морских офицеров. Это пространство перемещается из мира западного в мир восточный, в обоих случаях сохраняя и свою специфику, и способность понимать внешнее пространство, не будучи от него отгороженным. В это пространство включен ещё и путешественник, как бы объединяющий все пространства — ибо он внутренне отождествлен с любым из них. Он дает как бы высшую точку зрения культуры.

Специфика текста Гончарова заключается в том, что сквозь подвижность географических точек зрения просвечивает постоянство авторской позиции. Моряк-путешественник одновременно находится в «своем» мире корабля и в «чужом» мире географического пространства. Соответственно он постоянно меняет свое положение по отношению к внутреннему пространству корабля. Таким образом, пространство задано одновременно в двух противоположных аспектах. <…>

Основной смысл пространственной модели «Фрегата Паллады» — в низвержении романтической экзотики. Разрушение штампов в антитезе далекое/близкое, чужое/свое, экзотическое/бытовое создает образ общего совместного движения всех культурных пространств Земли от невежества к цивилизации. Отсюда экзотика часто оборачивается некультурностью, а цивилизация — жестоким бессердечием. Эти противопоставления, по мнению Гончарова, должны быть сняты единой моделью, в которой динамика и прогресс положительно противостоят статике. Антитеза романтического Востока и «лишенной поэзии» цивилизации, многократно повторяемая в литературе до Гончарова, заменяется противопоставлением застоя и развития.[3]

Служба в качестве цензора

После путешествия Гончаров вернулся в департамент министерства финансов, но оставался здесь недолго. Вскоре ему удалось получить место цензора. Должность эта была хлопотливая и трудная, но преимущество её перед прежней службой состояло в том, что она по крайней мере была непосредственно связана с литературой. Однако в глазах многих новая должность ставила Гончарова в двусмысленное положение. Представление о цензоре как о тупом и жестоком гонителе вольной мысли глубоко укоренилось в прогрессивных слоях общества. Уже у Пушкина в «Послании к цензору» читаем:

О варвар! Кто из нас, владельцев русской лиры,
Не проклинал твоей губительной секиры?

Вскоре и сам Гончаров стал тяготиться должностью цензора и в 1867 году вышел в отставку. Помимо всего прочего, трудная и хлопотливая служба мешала собственным литературным занятиям писателя. К этому времени Гончаров уже опубликовал роман «Обломов».

Расцвет творчества

В 1859 году в России впервые прозвучало слово «обломовщина». Через судьбу главного героя своего нового романа Гончаров показал социальное явление. Однако многие увидели в образе Обломова ещё и философское осмысление русского национального характера, а также указание на возможность особого нравственного пути, противостоящего суете всепоглощающего «прогресса». Гончаров совершил художественное открытие. Он создал произведение огромной обобщающей силы.

Выход в свет «Обломова» и громадный успех его у читателей принесли Гончарову славу одного из самых выдающихся русских писателей. Он начал работу над новым произведением — романом «Обрыв». Однако надо было ещё и как-то зарабатывать деньги: покинув пост цензора, Гончаров жил «на вольных хлебах». В середине 1862 года его пригласили на должность редактора недавно учреждённой газеты «Северная почта», являвшейся органом министерства внутренних дел. Гончаров работал здесь около года, а затем был назначен на должность члена совета по делам печати. Снова началась его цензорская деятельность, причём в новых политических условиях она приобрела явно консервативный характер. Гончаров причинил много неприятностей «Современнику» Некрасова и писаревскому «Русскому слову», он вёл открытую войну против «нигилизма», писал о «жалких и несамостоятельных доктринах материализма, социализма и коммунизма», то есть активно защищал правительственные устои. Так продолжалось до конца 1867 года, когда он по собственному прошению вышел в отставку, на пенсию.

Теперь можно было снова энергично взяться за «Обрыв». К тому времени Гончаров исписал уже много бумаги, а конца романа всё ещё не видел. Надвигавшаяся старость всё более пугала писателя и отвращала его от работы. Гончаров однажды сказал об «Обрыве»: «это дитя моего сердца». Автор трудился над ним целых двадцать лет. Временами, особенно к концу работы, он впадал в апатию, и ему казалось, что не хватит сил завершить это монументальное произведение. В 1868 году Гончаров писал Тургеневу:

Вы спрашиваете, пишу ли я: да нет; может быть, попробовал бы, если б не задался давно известной Вам, неудобоисполнимой задачей, которая, как жернов, висит у меня на шее и мешает поворотиться. Да и какое писанье теперь в мои лета.

В другом месте Гончаров заметил, что, закончив третью часть «Обрыва», «хотел оставить вовсе роман, не дописывая». Однако же дописал. Гончаров отдавал себе отчёт в том, произведение какого масштаба и художественного значения он создаёт. Ценой огромных усилий, превозмогая физические и нравственные недуги, он довёл роман до конца. «Обрыв» завершил, таким образом, трилогию. Каждый из романов Гончарова отразил определённый этап исторического развития России. Для первого из них типичен Александр Адуев, для второго — Обломов, для третьего — Райский. И все эти образы явились составными элементами одной общей целостной картины угасающей эпохи крепостничества.

Последние годы жизни Ивана Гончарова

«Обрыв» стал последним крупным художественным произведением Гончарова. Но после конца работы над произведением, жизнь его сложилась очень трудно. Больной, одинокий, Гончаров часто поддавался душевной депрессии[4]. Одно время мечталось ему даже взяться за новый роман, «если старость не помешает», как писал он П. В. Анненкову. Но не приступил к нему. Он всегда писал медленно, натужно. Не раз жаловался, что не может быстро откликаться на события современной жизни: они должны основательно отстояться во времени, и в его сознании. Все три романа Гончарова были посвящены изображению дореформенной России, которую он хорошо знал и понимал. Те процессы, которые происходили в последующие годы, по собственным признаниям писателя, он понимал хуже, и не хватало у него ни физических, ни нравственных сил погрузиться в их изучение.

Гончаров продолжал жить в атмосфере литературных интересов, интенсивно переписываясь с одними писателями, лично общаясь с другими, не оставляя и творческой деятельности. Он пишет несколько очерков: «Литературный вечер», «Слуги старого века», «Поездка по Волге», «По восточной Сибири», «Май месяц в Петербурге». Некоторые из них были опубликованы посмертно. Следует отметить ещё ряд замечательных выступлений Гончарова в области критики. Такие, например, его этюды, как «Мильон терзаний», «Заметки о личности Белинского», «Лучше поздно, чем никогда», давно и прочно вошли в историю русской критики в качестве классических образцов литературно-эстетической мысли.

Гончаров оставался в полном одиночестве и 12 (24) сентября 1891 года он простудился. Болезнь развивалась стремительно, и в ночь на 15 сентября он умер от воспаления легких на восьмидесятом году жизни. Иван Александрович был похоронен на Новом Никольском кладбище Александро-Невской лавры (в 1956 году перезахоронен, прах писателя перенесли на Волково кладбище). В некрологе, опубликованном на страницах «Вестника Европы», отмечалось: «Подобно Тургеневу, Герцену, Островскому, Салтыкову, Гончаров всегда будет занимать одно из самых видных мест в нашей литературе»

В Ульяновске именем Гончарова названа центральная улица города, существует музей Гончарова, памятники, мемориальная беседка.

В Екатеринбурге именем Гончарова названа маленькая улочка, впоследствии перекрытая многоуровневой парковкой ТЦ Карнавал.

Память

Памятники:

В Ульяновске
* Улицы, носящие имя И. Гончарова в городах:
* России: Ульяновск, Брянск, Калининград, Магнитогорск, Москва, Новороссийск, Пенза, Саранск, Уфа, Тула, Чебоксары;
* Украины: Винница, Днепропетровск, Запорожье, Мариуполь, Николаев, Симферополь, Хмельницкий;
* Казахстане: Алма-Ата
* Ульяновский областной краеведческий музей имени Гончарова.
* Ульяновский областной драматический театр имени Гончарова.
* Сквер имени Гончарова (Ульяновск).
* Историко-литературный музей писателя (Ульяновск).
* Центральная городская библиотека имени Гончарова (Ульяновск).
* Литературная премия имени Гончарова.
* Ежегодный Всероссийский Гончаровский праздник (Ульяновск).

Адреса в Санкт-Петербурге

* 06.1837 — 10.1852 года — доходный дом Шамшева — Литейный проспект, 52;
* конец 02.1855 — 1856 — дом Кожевникова — Невский проспект, 51;
* 1857 — 15.09.1891 — дом М. М. Устинова — Моховая улица, 3.

Первые публикации важнейших произведений

* «Обыкновенная история»: журнал «Современник», 1847 г., третья и четвёртая книги журнала (март и апрель). Первое отдельное издание — 1848 г.
* «Обломов»: журнал «Отечественные записки», 1859 г., № 1-4.
* «Обрыв»: журнал «Вестник Европы», 1869 г., № 1-5. Первое отдельное издание — 1870 г.

Примечания

1. Поэзия Московского Университета от Ломоносова и до
2. Панаев И. И. Воспоминания о Белинском: (Отрывки) // И. А. Гончаров в воспоминаниях современников / Ответственный редактор Н. К. Пиксанов. — Серия литературных мемуаров. — Л.: Художественная литература, Ленинградское отделение, 1969. — С. 45—47. — 282 с.
3. Панаев И. И. Воспоминания о Белинском: (Отрывки) // И. А. Гончаров в воспоминаниях современников / Ответственный редактор Н. К. Пиксанов. — Серия литературных мемуаров. — Л.: Художественная литература, Ленинградское отделение, 1969. — С. 45—47. — 282 с.
4. Лотман Ю. М. Современность между востоком и западом // Знамя. — М.: 1997. — № 9.
5. Д-р Г.В Сегалин Патогенез и биогенез великих и замечательных людей // Клинический архив гениальности и одаренности. — 1925. — Т. 1. — № 1.

Литература

* Кублицкий Г. И. По материкам и океанам. Рассказы о путешествиях и открытиях. — М.: Детгиз, 1957. — 326 с.
* Котельников В. А. Иван Александрович Гончаров. — М., 1993.
* Краснощекова Е. А. Гончаров: Мир творчества. — СПб.: Пушкинский фонд, 1997.
* Мельник В. И. И. А. Гончаров и Ф. М. Достоевский // Русская народная линия. — № 14.11.2011.
* Мельник В. И. И. А. Гончаров и Ф. М. Достоевский // Русская народная линия. — № 16.11.2011.
* Мельник В. И. И. А. Гончаров и Ф. М. Достоевский // Русская народная линия. — № 17.11.2011.
* Хозиева С. Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. — М.: Рипол Классик, 2002.
* И. А. Гончаров. — М.: Издательство АН СССР, 1950.
* Шулятиков В. М. Проповедник «Живого дела»: Памяти И. А. Гончарова // Курьер. — 1901. — № 257.

И.А.Гончаров. Язык его произведений (И.И.КОВТУНОВА)

Три знаменитых романа И.А. Гончарова – «Обыкновенная история», «Обломов» и «Обрыв», ни в чем не повторяя друг друга, отразили три больших периода русской истории, в общей сложности – полвека. Гончаров чутко улавливал веяния времени, ощущал самый ход истории, рождение нового и отмирание старого как живой, органичный процесс. О своих персонажах Гончаров писал: «Я слышу отрывки их разговоров, и мне часто казалось, прости, Господи, что я это не выдумываю, а что это все носится в воздухе около меня и мне только надо смотреть и вдумываться».

Каждый из романов – шедевр русской прозы второй половины XIX века. В них ярко воплотились черты личности И.А. Гончарова – проницательный ум и человеческая доброта, острая наблюдательность и мягкий юмор, здравый смысл и поэтическое восприятие мира (он умел слышать «шум сфер», прислушиваться «к росту травы»). Сочетание этих качеств с высочайшим художественным мастерством более всего роднит Гончарова с Пушкиным (в статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров писал: «Пушкин – отец, родоначальник русского искусства»; «Пушкин <...> был наш учитель – и я воспитался <...> его поэзиею»). Главные герои романов Гончарова существуют в пространстве русской культуры как реальные, живые лица. Дядя и племянник в «Обыкновенной истории», Илья Ильич Обломов в «Обломове» – бессмертном романе, касающемся основных ценностей жизни и основных проблем России, бабушка Татьяна Марковна и ее внучки в «Обрыве» занимают такое же значительное место в литературе, как и пушкинские герои. Героини «Обрыва» сопоставимы по духу и по символической значимости с героинями «Евгения Онегина». В отличие от «романа в стихах», «Обрыв» – «поэма в прозе». Поэмой назвал этот роман И.Северянин: «Я прочитал “Обрыв”, поэму Гончарова. // Согласна ль ты со мной, что Гончаров – поэт?». Трудно с этим не согласиться.

Особое место в творчестве И.А. Гончарова занимает «Фрегат “Паллада”» – блестящее описание кругосветного путешествия на парусном корабле. Гончаров исполнял при адмирале должность литератора-секретаря, призванного записывать события каждого дня. Очерки этого путешествия в виде писем к друзьям вылились в художественное произведение, в котором проявились все замечательные качества писателя – любознательность, наблюдательность, остроумие, невозмутимость и чувство юмора.

Надо отметить, что основные герои романов Гончарова воплощают в себе не только черты русской жизни определенной эпохи, но во многом и вечные, общечеловеческие свойства.

Повествование у Гончарова строится как живое общение с читателем. Автор размышляет о характере и судьбе своих героев, делает предположения, задает вопросы, на которые потом отвечает, часто неожиданным образом. Гончаров превращает читателя в заинтересованного собеседника, вовлекаемого в ход описываемых событий и в размышления писателя. Например: «“Стало быть, у него много было денег?” – следует за этим вопрос. – “Ничего у него не было, кроме жалованья и… долгов!”». Вот отрывок из романа «Обрыв», где в конце главы вопросы задает себе герой, а в начале следующей главы на них отвечает автор: «Боже мой! – в отчаянной зависти вскрикнул он. – Кто он, кто этот счастливец?..» <...> «Что за тайна! Кто это?..» Далее следует ответ автора: «XXIII. А никто другой, как Марк Волохов, этот пария, циник, ведущий бродячую, цыганскую жизнь».

Многочисленны формы живого общения с адресатом в книге «Фрегат “Паллада”» – обращения, вопросы, приглашения взглянуть на великолепную картину природы: «Где вы, где вы, В.Г.? Плывите скорей сюда».

В художественном мире Гончарова присутствует важное для мировоззрения писателя противопоставление сна, застоя, неподвижности, абсолютного покоя, равнозначного покою движения по кругу с повторением одного и того же и – изменений, деятельности, динамики, человеческого творчества, новизны. В создании картин застоя участвует характерное для описательной манеры Гончарова будущее время в значении повторяющегося действия. Вот как описывается круговорот дней в «Сне Обломова»:

«По указанию календаря, наступит в марте весна, побегут грязные ручьи с холмов, оттает земля и задымится теплым паром; скинет крестьянин полушубок, выйдет в одной рубашке на воздух и, прикрыв глаза рукой, долго любуется солнцем, с удовольствием пожимая плечами».

А вот эпизод из повседневной жизни обитателей Обломовки:

«Изредка кто-нибудь вдруг поднимет со сна голову, посмотрит бессмысленно, с удивлением, на обе стороны и перевернется на другой бок, или, не открывая глаз, плюнет спросонья и, почавкав губами, или поворчав что-то под нос себе, опять заснет».

Так же рисуется и жизнь взрослого Ильи Ильича: «Илья Ильич встанет утром часов в девять, <...> потом примется за кофе. <...> Потом сядет дочитывать начатые на даче книги, иногда приляжет небрежно с книгой на диван и читает».

В книге «Фрегат “Паллада”» при описании штиля в экваториальной зоне, когда парусный корабль почти не движется и дни текут однообразно, появляется будущее время в такой же функции:

«В этом спокойствии, уединении от целого мира, в тепле и сиянии, фрегат принимает вид какой-то отдаленной степной русской деревни. Встанешь утром, никуда не спеша, с полным равновесием в силах души, с отличным здоровьем, с свежей головой и аппетитом, выльешь на себя несколько ведер воды прямо из океана и гуляешь, пьешь чай, потом сядешь за работу».

«Выйдешь на палубу, взглянешь и ослепнешь от нестерпимого блеска неба, моря».

«Мы прилежно смотрели на просторную гладь океана и молчали, потому что нечего было сообщить друг другу. Выскочит разве стая летучих рыб и, как воробьи, пролетит над водой: мгновенно все руки протянутся, глаза загорятся. “Смотрите, смотрите!” – закричат все, но все и без того смотрят, как стадо бонитов гонится за несчастными летуньями, играя фиолетовой спиной на поверхности. Исчезнет это явление, и все исчезнет, и опять хоть шаром покати».

«Только фрегат напряженно движется и изредка простонет, да хлопнет обессиленный парус или под кормой плеснет волна – и опять все торжественно и прекрасно-тихо».

Отличительная черта романов Гончарова – высочайшее искусство диалога. Диалоги играют большую роль в композиции романов. Часто движение сюжета осуществляется в диалогах. В диалогах даются и сведения о героях. Например, из разговора Штольца с Обломовым читатель узнает о юности Обломова, о планах деятельной жизни, впоследствии не реализованных и погибших. Главная сюжетная линия «Обыкновенной истории» построена на блестящих и остроумных диалогах между дядей Петром Иванычем и племянником Александром. Таким же мастерством и блеском отличаются диалоги между Обломовым и Захаром в «Обломове», между бабушкой Татьяной Марковной и ее внуком Райским в «Обрыве».

Сила диалогов и их живой интерес основываются на столкновении контрастных натур, характеров, мировоззрений. В «Обыкновенной истории» часто применяется стилистический контраст, порождаемый столкновением разных стилистических пластов языка, взятых из далеких друг от друга сфер жизни. В мыслях и речах Александра в «Обыкновенной истории» присутствуют слова, выражения и даже длинные цитаты из поэзии Пушкина и других поэтов, несущие на себе печать романтического подхода к жизни, возвышенной патетики, бурной игры страстей и под. Изъятые из контекста, эти выражения утрачивают свой первоначальный смысл. Они контрастируют с реальностью, в которой находится Александр, и, в частности, с реальностью, представленной в холодных и деловых речах дяди. Стилистический контраст рождает комический эффект. Например, Александр в пылу страстей думает о своем сопернике словами Ленского: «Это не даром, не даром», – твердил он сам с собою: «тут что-то кроется! Но я узнаю, во что бы то ни стало, и тогда горе –…

Не попущу, чтоб развратитель,
Огнем и вздохов и похвал,
Младое сердце искушал…,
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелек,
Чтобы двух-утренний цветок
Увял, едва полураскрытый».

Дядя отрезвляет Александра, отказавшись быть секундантом на дуэли: «Как слушать серьезно такой вздор: зовет в секунданты!»; «Граф не станет драться»; «у меня язык не поворотится предложить ему такую глупость»; «Полно дичь пороть, Александр!».

В диалогах Гончаров широко применяет прием комического переосмысления слов одного из собеседников в высказывании другого собеседника. Так, слова Александра в репликах дяди оказываются в таком контексте, который обнажает излишнюю напыщенность этих слов, их неуместность, нелепость, несоответствие реальной ситуации.

– А я думал, вы прощаетесь перед свадьбой с истинными друзьями, которых душевно любите, с которыми за чашей помянете в последний раз веселую юность и, может быть, при разлуке крепко прижмете их к сердцу.
– Ну, в твоих пяти словах все есть, чего в жизни не бывает или не должно быть. С каким восторгом твоя тетка бросилась бы тебе на шею! В самом деле, тут и истинные друзья, тогда как есть просто друзья, и чаша, тогда как пьют из бокалов или стаканов, и объятия при разлуке, когда нет разлуки. Ох, Александр! (Курсив И.А. Гончарова. – И.К.)

– Так! Ну, как хочешь. Помни о деле, Александр: я скажу редактору, чем ты занимаешься.
– Ах, дядюшка, как можно! Я непременно докончу извлечения из немецких экономистов.
– Да ты прежде начни их. Смотри же, помни, презренного металла не проси, коль скоро совсем предашься сладостной неге. (Курсив И.А. Гончарова. – И.К.)

– Неизвестно, кто кого убьет, – сказал Александр.
– Наверное он тебя. Ты ведь, кажется, вовсе стрелять не умеешь, а по правилам первый выстрел – его.
– Тут решит Божий суд.
– Ну, так воля твоя – он решит в его пользу. Граф, говорят, в пятнадцати шагах пулю в пулю так и сажает, а для тебя, как нарочно, и промахнется!

В диалогах встречается игра на разных значениях одного и того же слова в репликах двух персонажей, выражающая комическое недоразумение:

– Это все старое и ветхое, что вы мне показываете, кроме собора да питейной конторы, – сказал я. – Где же новое, молодое, свежее?
– Свежее? Есть свежие стерляди, икра, осетрина, дичь.

Поэтическая лексика широко применяется не только в диалогах, но и в изложении автора. Например, словоупотребление Александра юмористически переосмысляется и в репликах дяди Петра Иваныча, и в авторском тексте: «Вот он сидит в вольтеровских креслах. <...> На губах блуждает улыбка; видно, что он только что отвел их от полной чаши счастья. Глаза у него закроются томно, как у дремлющего кота, или вдруг сверкнут огнем внутреннего волнения». (Курсив И.А. Гончарова. – И.К.)

Слова из поэтических текстов служат у Гончарова приемом противопоставления простых и естественных чувств миру страстей, романтического пафоса, преувеличенной мечтательности, патетики и под. Естественность и простота сочетаются обычно у героев Гончарова с силой и глубиной характера. Счастливый момент в жизни Ольги из «Обломова» передается с помощью отрицания мира праздника: «Не снился ей ни праздничный пир, ни огни, ни веселые клики; ей снилось счастье, но такое простое, такое неукрашенное». Сравните у Лермонтова: «И снился мне сияющий огнями // Вечерний пир в родимой стороне». Сравните также описание пира Петра Великого у Пушкина: «Отчего пальба и клики и эскадра на реке?».

Поэтическая лексика и цитаты из поэзии обладают большой ассоциативной силой. За ними может стоять целое мировоззрение, целый поэтический мир. Присутствие фрагментов поэзии в прозе Гончарова обогащает ее содержание, способствует выразительности и глубине характеристик героев, яркости описания контрастных явлений, наполняет повествование легким юмором.

Можно сказать, что прозе Гончарова присуще своего рода «мышление стилями» (выражение В.В. Виноградова). Контраст стилей передает контраст точек зрения на явление, придавая художественному образу стереоскопичность, объемность.

Критики дружно отмечали у Гончарова выдающийся живописный талант. Это относится и к картинам природы, и к описанию предметов, и особенно к изображению людей. Гончаров внимательно всматривался в лица людей. Он видел в лице, фигуре, позах, походке отражение характера, внутреннего мира, душевных движений. Показательно, что в кругосветном путешествии его интересовали прежде всего типы людей, характеры. Гончаров изображал людей четко, рельефно, почти скульптурно. Если второстепенные персонажи обычно очерчиваются несколькими выразительными штрихами, то в образах главных героев его романов присутствует удивительное богатство и разнообразие красок и оттенков.

Но живописность никогда не была у Гончарова самоцелью. Его картины и образы предельно насыщены мыслью. С художественной одаренностью у него сочетался глубокий ум. По убеждению Гончарова, одной живописности для писателя недостаточно. В художественном почерке Гончарова запечатлелась уравновешенность всех начал, присущая его индивидуальности. Проявилось и отсутствие крайностей максимализма, субъективизма, отклонений от объективного положения вещей. В нем не было повышенного внимания к своему «я». Взгляд Гончарова был обращен к миру, и это позволило ему отчетливо видеть окружающее, глубоко проникать в самую суть человеческих характеров и событий.

Издатель первого полного собрания сочинений И.А. Гончарова (1899 год) С.А. Венгеров заметил, что Гончаров не был способен к изображению второстепенных вещей, а только главных. Он обладал искусством синтеза, обобщения, типизации. Гончаров брался только за большие задачи, поэтому он написал всего три романа. Но эти романы значительны. Гончаров умел в немногом сказать многое.

В романах Гончарова все лица и события, все второстепенные явления группируются вокруг главной цели. По словам Гончарова, разрозненные явления в сознании писателя постепенно соединяются «магнетическими токами» в органическое единство, в «сеть жизненных сплетений». В каждом романе – одна главная задача, но крупного социально-исторического масштаба.

Вехи писательской судьбы. И.А. Гончаров. (Кругосветное путешествие Гончарова на фрегате "Паллада".)

Особой страницей, неожиданной для многих, стало кругосветное путешествие Ивана Александровича. Тем более, что в кругу друзей за Гончаровым прочно укрепилось прозвище «принц де Лень». Вот то самое «но», о котором мы говорили в начале нашей главы.

Что явилось последним толчком, поводом, который убедил «принца де Лень» отправиться в путь? В первую очередь, он был писателем, и трудился, как мы помним, над «Обломовым», в котором хотелось раскрыть глаза и поведать горькую правду о национальных недостатках и общих слабостях. Одну из них подметил еще Пушкин, заключивший: «Мы ленивы и нелюбопытны». Этот горький вывод нашел подтверждение в наблюдениях самого Гончарова: «…Сбираясь куда-нибудь на богомолье, в Киев, или из деревни в Москву, путешественник не оберется суматохи, по десяти раз кидается в объятия родных и друзей, закусывает, присаживается и т.п». Уроженец Петербурга боится побывать в недалеком Кронштадте «оттого, что туда надо ехать морем», хотя «стоило бы съездить за тысячу верст, чтобы только испытать этот способ путешествия».

«Мы ленивы и нелюбопытны»… А ведь это ограниченное пугливое самодовольство, нежелание узнавать и учиться новому – признаки все той же обломовской лени. Лени, которую преуспевающий Гончаров начал уже обнаруживать в собственном чиновничьем существовании – «бывало, не заснешь, если в комнату ворвется большая муха <…>; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней есть ухабы <…>. «Скорей же, скорей в путь!» – восклицал, вопреки сомнениям и робости, писатель, осуществляя важнейшую заповедь «начни с себя».

Путешествие длилось три года (1852–1855) и еще три года Гончаров работал над своими путевыми записями. Извиняющие нотки слышатся во вступлении к первому из очерков. Гончаров говорит о себе в третьем лице: «Автор не имел ни возможности, ни намерения описывать свое путешествие, как записной турист или моряк, еще менее, как ученый. Он просто вел, сколько позволяли ему служебные занятия, дневник, и по временам посылал его в виде писем к приятелям в Россию…. Теперь эти приятели хором объявляют автору, что он будто должен представить отчет о своем путешествии публике. Напрасно он отговаривался тем, что <…> писал только беглые заметки о виденном или входил в подробности больше о самом себе, занимательные для <…> приятелей и утомительные для посторонних людей, что потому дневник не может иметь литературной занимательности».

Вопреки опасениям «Фрегат…» увлек читателя, да так, что Гончарову пришлось дважды «дописывать» его. В 1891(!) году вышел в свет очерк «По восточной Сибири», где писатель подробнее поведал о заключительном этапе своего путешествия. Ранее появился очерк «Через двадцать лет». В нем престарелый путешественник « досказал» историю фрегата, на котором совершил путешествие, сделал смотр оставшимся в живых и, увы, умершим к тому времени участникам похода. Свои воспоминания Иван Александрович заключает советом всем читателям: «…Если представится случай идти (помните, «идти», а не «ехать») на корабле в отдаленные страны – <…> ловите этот случай, не слушая никаких преждевременных страхов и сомнений».

Не однажды писатель рвался повторить былой поход. В 1871 году возможность представилась побывать в Америке, но Гончаров был уже стар и болен, так что не решился вновь пуститься в такое странствие. Но когда писатель скончался, на могилу среди прочих был возложен венок «от командира и офицеров фрегата «Паллада». «Фрегат “Палладу”» можно причислить к книгам, заложившим традицию путешествий в литературе русского реализма.

Путешествие помогло Гончарову написать главную книгу своей жизни – «Обломова». Книгу, которая оказалась очень нужной и «востребованной» современниками. В судьбе каждой страны есть этапы, когда люди, кто с нетерпением, кто со страхом, ожидают наступления перемен. Таким было время перед реформами 1861 года. И роман Гончарова ответил на вопросы эпохи. «… “Обломов” победоносно захватил собой все страсти, все внимание все помыслы читателей. В каких-то пароксизмах наслаждения все грамотные люди прочли “Обломова”. <…> Без всякого преувеличения можно сказать, что в настоящую минуту во всей России нет ни одного <…> заштатного городка, где бы не читали “Обломова”, не хвалили “Обломова”, не спорили об “Обломове”». Два ведущих критика, Н.А. Добролюбов и А.В. Дружинин, посвятили разбору романа обстоятельные статьи.

Роман был закончен единым порывом небывалого творческого напряжения. Писатель отправлялся в курортный Мариенбад лечиться от тяжких недугов. «…Я приехал сюда 21 июня, – сообщал он друзьям, выделяя курсивом подробности о своем «отдыхе», – а сегодня 29 июля, а у меня закончена первая часть Обломова, написана вся вторая часть и довольно много третьей, так что лес уже редеет, и я вижу вдали … конец». «Странно покажется, что в месяц мог быть написан почти весь роман: не только странно, даже невозможно…» – останавливался в недоумении перед собственной творческой силой Гончаров. Но объяснимо, если учесть, с каким художническим самозабвением погрузился писатель в работу: «И как принялся, если б Вы видели!» Персонажи будущей книги, как живые, вставали перед его мысленным взором. «…Узнайте, – писал он И.И. Льховскому, – что я занят… не ошибетесь, если скажете женщиной! да, ей: нужды нет, что мне 45 лет, а сильно занят Ольгой Ильинской… не надышусь, не нагляжусь».

Может быть, потому что сам автор видел своих героев живыми, реальными людьми, читатели восприняли их не как литературных персонажей. Обломов воплотил давний, заветный замысел Гончарова, «с той самой минуты, как начал писать» – «изображение честной, доброй, симпатической натуры, в высшей степени идеалиста, всю жизнь… ищущего правды, встречающего ложь на каждом шагу, обманывающегося и, наконец, окончательно охлаждающегося и впадающего в апатию и бессилие от сознания слабости своей и чужой…».

Карьера Гончарова-чиновника шла меж тем своим чередом, достиг он и «степеней известных». Но! Гончаров обладал высшей смелостью: он не боялся быть непохожим на всех. Немало пострадав от запрещений и сокращений, он снова решает начать с себя и становится цензором. Должность цензора была издавна окружена пренебрежением свободомыслящих людей. В русской литературе не счесть эпиграмм на цензоров и их нелепые запреты. «Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой», – так иронически назвал его Пушкин в своем «Послании к цензору». Вместе с тем поэт считал, что на Руси необходима система запретов на «насмешки грубые и площадную брань». И в том же стихотворении набросал портрет идеального цензора:

Но цензор гражданин, и сан его священный:
Он должен ум иметь прямой и просвещенный…<…>
Он друг писателю, пред знатью не труслив,
Благоразумен, тверд, свободен, справедлив.

Можно сказать, Гончаров исполнил пушкинский завет. При его активных хлопотах были разрешены к печатанию многие рассказы и повести И.С. Тургенева, в том числе «Муму». Иван Александрович воскрешал замалчиваемое прошлое, добившись печатания полного, без купюр, собрания сочинений Д.И. Фонвизина.

Если же Гончарову-цензору что-то не нравилось в современной литературе и критике, он прямо высказывал свои мнения. Так, писатель смело критиковал кумира молодежи шестидесятых годов Д.И. Писарева, считая, что тот «злоупотребляет умом и талантом». Как видим, Гончаров не исключал «ума» и «талантливости» у своего оппонента. Вполне понятно: литератору сороковых годов не могла понравиться запальчивость и категоричность, «насмешливая брань» с которыми молодой критик нападал на «старую» литературу, на Пушкина.

«Я видел Христа, и Он меня простил…» (А.Ф. КОНИ. Понедельник, 18 Июня 2012)

18 июня исполняется 200 лет со дня рождения великого русского писателя Ивана Гончарова. Столетие минуло уже и с памятной речи А.Ф. Кони, посвященной писателю. С тех пор романы Гончарова «Обломов», «Обрыв», «Обыкновенная история» давно стали хрестоматийными произведениями, изучение которых входит в школьную программу. Но каждое новое поколение читателей ищет на их страницах свои ответы на вопросы о характере русской души и русской жизни – и той минувшей эпохи, и нынешней. А «Фрегатом «Палладой» зачитываются те, кого манят далекие времена и берега, кто ищет в них не только экзотику, но и смысл жизни. Как и любой по-настоящему большой писатель, Иван Гончаров остается нашим современником, творчество которого всегда и актуально, и вечно.

В Ульяновске, Москве, Брянске, Калининграде, Магнитогорске, других российских городах есть улицы, театры и библиотеки, названные именем Гончарова. С 1979 года проводятся ежегодные Всероссийские Гончаровские праздники. В 2006-м в рамках подготовки к празднованию 200-летнего юбилея писателя учреждена Литературная премия И.А. Гончарова: за продолжение гончаровских традиций в литературе, а также за вклад в изучение жизни и творчества Гончарова.

Сто лет назад, в годину грома и молний Отечественной войны, у нас родились два человека, которым суждено было сыграть выдающуюся роль в родной словесности. Оба горячо, и каждый по-своему, любили Россию. Один, твердый во взглядах на ее призвание и нужды и стойкий в проведении в жизнь своих убеждений, сыпал, как кремень, при каждом прикосновении с действительностью искры ума, таланта, любви, негодования... Это был Герцен… А другой был тот, в чью память мы собрались здесь сегодня и кого хотим помянуть. Замечательно, что в тот же год в Англии родился Диккенс, столь любимый современными поколениями русских читателей и во многом сходный с Гончаровым в приемах и объеме своего творчества. Только что говоривший на этой кафедре, академик Овсянико-Куликовский уже сказал нам о художнике великой силы, о бытописателе, умевшем в ярком образе отметить такое присущее нашей жизни явление, как обломовщина. Но рядом и в неразрывной связи с творчеством писателя стоит его личность. На ней я хочу преимущественно остановиться, хотя бы и в кратком очерке. На это мне дает право давнее знакомство с Гончаровым, которого я видел и слышал в первый раз вскоре по возвращении его из кругосветного путешествия. В начале семидесятых годов я снова встретился с ним и был в дружеских отношениях в течение последних пятнадцати лет его жизни. В моем жилище хранится толстая пачка его писем, полных живого и глубокого интереса, а со стен на меня смотрят Вера с Марком Волоховым и Марфинька в оригинальных рисунках Трутовского с посвящением их автору «Обрыва», завещанные мне последним. С мыслью о Гончарове связывается у меня благодарное воспоминание о впечатлениях юных лет в незабвенные для русской литературы времена, когда в конце пятидесятых годов как из рога изобилия сыпались чудные художественные произведения – «Дворянское гнездо» и «Накануне», «Тысяча душ» и «Обломов», «Горькая судьбина» и «Гроза».

Не могу, однако, не коснуться свойств, условий и содержания его творчества. Обращаясь к свойству последнего, необходимо отметить его крайний субъективизм, то есть тот личный характер, которым оно всецело проникнуто. Произведения Гончарова – прежде всего изображение и отражение его житейских переживаний. Он сам сказал: «Что не выросло и не созрело во мне самом, чем я сам не жил, то недоступно моему перу; я писал свою жизнь и то, что к ней прирастало». Поэтому его личность тесно связана с творчеством, и на последнем постепенно отражается все, что трогало его душу, как теплое воспоминание, как яркая действительность или как захватывающая мысль и внимание картина. Говоря однажды о Толстом, он писал Валуеву, что «Толстой набрасывает на жизнь широкую сеть и в нее захватывает разнообразные явления и множество лиц», но то же самое можно сказать и о нем самом. Зорко приглядываясь и чутко прислушиваясь к образам и звукам «прираставшей» к нему жизни, он переживал их в душе, и потому в его произведениях чувствуется не меньше «сердца горестных замет», чем «ума холодных наблюдений»; потому в них под прозрачной тканью вымысла видятся, как и у Толстого, частые автобиографические подробности. Вообще если искать сравнения между крупными русскими писателями, то Гончаров ближе других подходит к Толстому, и у него, как у Толстого, почти отсутствует юмор. Изображая жизнь, он, конечно, не мог не отмечать вызывающих улыбку или смех людей, встречавшихся ему на жизненном пути и перевоплощаемых им в своих произведениях. Обломовский Захар, вестовой на «Палладе», «слуги» содержат в себе черты неподдельного комизма. Но это лишь плод тонкой наблюдательности Гончарова. Там же, где он пытался создавать сложные комические положения, ему это не удавалось. Достаточно припомнить слабый в художественном отношении и почти карикатурный образ Крицкой в «Обрыве». Написав большой юмористический рассказ «Иван Савич Поджабрин», Гончаров потом сам от него открещивался и не допустил перепечатки его в полном собрании своих сочинений. У него, как и у Толстого (Толстого первой половины его творчества), нет в произведениях политических или общественных вопросов, которые ставились бы или разрешались автором. И это потому, что Толстого более всего интересовала нравственная природа человека вообще, независимо от условий, в которых ей суждено проявляться, а Гончаров стремился изобразить национальную природу русского человека, его народные свойства несмотря на то или иное общественное положение. Поэтому, вероятно, Гончаров менее других выдающихся русских писателей был понятен иностранцам, и лишь много лет спустя после его кончины на него обратил внимание германской публики талантливый писатель Евгений Цабель, а уже в самые последние годы им стала заниматься и восхищаться итальянская критика. Может быть, некоторым сходством в творчестве объясняется и то особенно теплое чувство, с которым говорил мне Толстой о Гончарове в 1887 году в Ясной Поляне, прося передать ему свой сердечный привет и выражение особой симпатии, несмотря на весьма малое с ним личное знакомство.

Другой особенностью, свойственной творчеству Гончарова, была выношенность его произведений, благодаря которой «Обломов» и «Обрыв» – в особенности второй – писались долгие годы и появлялись сначала в виде отдельных, имевших целостный характер отрывков. Так, «Обломову» за несколько лет предшествовал «Сон Обломова», а «Обрыву» – тоже за много лет – «Софья Николаевна Беловодова». Гончаров точно следовал рецепту замечательного художника-живописца Федотова: «В деле искусства надо дать себе настояться; художник-наблюдатель – то же, что бутыль с наливкой: вино есть, ягоды есть – нужно только уметь разлить вовремя». Медлительному, но творческому духу Гончарова была несвойственна лихорадочная потребность высказаться по возможности немедленно, и этим в значительной степени объясняется гораздо меньший успех «Обрыва» сравнительно с двумя первыми его романами: русская жизнь опередила медлительную отзывчивость художника. Ему было свойственно страдальчески переживать тяжелые муки рождения своих произведений. Он часто сомневался в себе, падал духом, бросал написанное и принимался за то же произведение снова, то не доверяя своим силам, то пугаясь разгара своей фантазии. Так, он писал в 1868 году М.М. Стасюлевичу: «Морально вы осмысливали мой труд («Обрыв»), предсказывая его значение, и поселили и во мне вместо прежней недоверчивости к самому себе некоторую уверенность к написанному и бодрость – идти дальше. Теперь я смелее гляжу вперед, – и плодом этого то, что все стоит у меня в голове готовое, как будто то, что крылось так долго где-то внутри меня, вдруг высыпало, как сыпь, наружу. Ах, если б совсем уже в течение лета нарвало и прорвалось. Как это нужно! Тогда бы я оправдался и перед публикой в долгом молчании... Теперь вся перспектива открылась передо мной до самой будущей могилы Райского с железным крестом, обвитым тернием». В том же году он писал тому же: «У меня мечты, желания, молитвы Райского кончаются, как в музыке, торжественным аккордом, апофеозом родины, России, божества и любви. Я просто боюсь этого небывалого у меня притока фантазии, боюсь, что маленькое перо мое не выдержит, не поднимется на высоту моих идеалов». Однако он знал цену этим мукам творчества. Когда в половине восьмидесятых годов почетный академик К.Р. сообщил ему, что трудится над большой нотой, которая стоит ему то неимоверных усилий, то радостных мгновений, то минут отчаяния, он отвечал: «Вот эти-то минуты отчаяния и суть залога творчества! Это глубоко радует меня... Если б их не было, а было одно только доброе и прекрасное, тогда хоть перо клади».

К условиям творчества Гончарова кроме его медлительности относилась и тяжесть самого труда как орудия творчества. Сомнения автора касались не только существа его произведений, но и самой формы в ее мельчайших подробностях. Это доказывают его авторские корректуры, которые составляли, подобно корректурам Толстого, истинную муку редакторов. В них выставлялись и исключались обширные места, по нескольку раз переделывалось какое-либо выражение, переставлялись слова, и уже подписанная к печати корректура внезапно требовалась обратно для новой переработки. Поэтому рабочая сторона творчества доставалась ему тяжело. «Я служу искусству, как запряженный вол», – писал он Тургеневу. Вспоминая свою литературную деятельность, он сказал мне в 1880 году: «Помните, что говорит у Пушкина старый цыган Алеко: «Ты любишь горестно и трудно, а сердце женское – шутя»; вот так и я пишу – горестно и трудно, а другим оно дается шутя». Эта «горестная и трудная» работа для успеха своего нуждалась и в особой обстановке. С одной стороны, он – русский человек до мозга костей – не был способен к размеренному, распределенному на порции труду – по стольку-то страниц в день, как это делал, например, Золя; а с другой стороны, когда внешние обстоятельства и личное настроение складывались гармонически, он был способен работать запоем. Из письма его к С.А. Никитенко в 1868 году из Киссингена оказывается, что он, засев за «Обрыв» после разных колебаний, написал в две недели своим убористым и мелким почерком шестьдесят два листа кругом, что должно составить от двенадцати до четырнадцати печатных листов. При этом, однако, он нуждался в абсолютной тишине. «В моей работе, – писал он Стасюлевичу из Мариенбада, – мне нужна простая комната с голыми стенами, чтобы ничто даже глаз не развлекало, а главное – чтобы туда не проникал ни один внешний звук, чтобы вокруг была могильная тишина и чтобы я мог вглядываться и вслушиваться в то, что происходит во мне, и записывать. Да, тишина безусловная, и только». А затем он извещал Стасюлевича, что против него поселилась какая-то «чертова кукла» и повергла его в полное бездействие почти непрерывной в течение дня игрой на фортепиано.

К условиям творчества Гончарова надо отнести отсутствие полной свободы для литературных занятий. Он не был обеспечен материально, как Толстой и Тургенев, а этого обеспечения литературный труд, даже в самом разгаре писательства Гончарова, давать не мог даже для скромной жизни. Достаточно сказать, что за уступку авторского права на все свои сочинения в половине восьмидесятых годов он получил всего шестнадцать тысяч рублей. Современные гонорары писателям, далеко не имеющим значения Гончарова, показались бы в то время совершенно баснословными. Поэтому ему приходилось служить и, следовательно, отдавать значительную часть своего времени государственной службе. Ему пришлось занимать место цензора, быть редактором официальной «Северной почты» и окончить службу, по выслуге скромной пенсии, в звании члена Главного управления по делам печати.

К своим служебным обязанностям он относился, как человек строгого долга, глубоко добросовестно в смысле труда и с благородной самостоятельностью мнений, всегда направленных на защиту мысли, дарований и правды. Это было не легко и требовало усиленной письменной работы. В записках Никитенко содержатся неоднократные указания на его деятельность в этом именно смысле.

Обнародованные в последнее время его доклады в 5-м Главном управлении показывают, с какой настойчивой убедительностью и искусством приходилось ему оберегать литературную ниву от того, чтобы она не обратилась в «поле, усеянное мертвыми костями». А между тем его думу и душу тянуло к писательству. Он сам говорит о своих первых впечатлениях на этом поприще: «Чтение и писание (лично для себя) выработало во мне перо и сообщило, бессознательно, писательские приемы и практику. Чтение было моей школой, литературные кружки того времени сообщали мне практику, то есть я присматривался ко взглядам, направлениям и т. д. Тут я только, а не в одиночном чтении и не на студенческой скамье, увидел – не без грусти, – какое беспредельное и глубокое море литература, и со страхом понял, что литератору, если он претендует не на дилетантизм в ней, а на серьезное значение, надо положить в это дело чуть не всего себя и на всю жизнь».

Наконец, на творчество его влияли и физические недуги. Нервная восприимчивость, сидячая по необходимости жизнь и сильная склонность к простуде отражались на его настроении иногда в чрезвычайно сильной степени. До чего это доходило, видно из письма его к Стасюлевичу в 1868 году из Киссингена: «Подул холод, – пишет он, – нашли тучи, и все это легло мне на душу, и опять наверх всплыли мутные подонки, и опять я бросил перо, повесил голову и стал видеть скверные, преследующие меня сны; опять дружеские лица стали обращаться во врагов и кивать мне из-за углов. Мне опять стало душно, захотелось и в воду, и в огонь, и в Новый Свет бежать и даже уйти совсем на тот свет. Стоит ли писать дальше?..»

Нужно ли говорить о прекрасном языке Гончарова, богатом красками, сильном и сочном? Если сравнивать писателя с художником-живописцем, то широкая кисть Гончарова скорее всего напоминает Рубенса, как нежные и пленительные контуры Тургенева напоминают письмо Рафаэля, а яркие образы Толстого – «светотень» Рембрандта.

Оценка литературной деятельности Гончарова была не всегда одинакова. Он испытал и общее почти восторженное признание, и холодность невнимания, и тупость непонимания, и то, что называется succes d’estime (успех из уважения – франц.). Приветствуемый, хотя и не без некоторых оговорок, Белинским, автор «Обыкновенной истории», «Обломова» и «Фрегата «Паллады» сделался любимцем читателей и за свои произведения, и за тот внутренний смысл Обломова, который был указан и разъяснен Добролюбовым.

Те, кто встречал лишь изредка Гончарова или предполагал найти в нем живое воплощение одного из его наиболее ярких образов, охотно отождествляли его с Обломовым, тем более что его грузная фигура, медлительная походка и спокойный, слегка апатичный взор красивых серо-голубых глаз давали к этому некоторый повод. Но в действительности это было не так. Под спокойным обличьем Гончарова укрывалась от нескромных или назойливо-любопытных глаз тревожная душа. Главных свойств Обломова – задумчивой лени и ленивого безделья – в Иване Александровиче не было и следа. Весь зрелый период своей жизни он был большим тружеником. Его переписка могла бы составить целые тома, так как он вел корреспонденцию с близкими знакомыми часто и аккуратно, причем письма его представляют прекрасные образцы этого эпистолярного рода, который был привычен людям тридцатых и сороковых годов. Это была неторопливая беседа человека, который не только хочет подробно и искренно поделиться своими мыслями и чувствами и рассказать о том, что с ним происходит, но и вызвать своего собеседника рядом вопросов участливого внимания и мирных шуток на такое же повествование.

Современный человек почти уже не знает подобных писем. Все свелось к деловой краткости и телефонному или, вернее, телеграфному стилю для того, что называется «констатированием фактов». Среди деловой суеты и нервно-мятущейся жизни всем стало некогда, и старый «обмен мыслей» заменился лаконичностью открытого письма. Один мой знакомый, большой поклонник того, что называется в искусстве l’elimitation du superflu (устранение лишнего – франц.), даже проектировал, шутя, писание на открытках, отправляемых друзьям, родным и знакомым не по деловым поводам, одного лишь своего уменьшительного имени. Он рассуждал так: когда и откуда писано письмо – видно из штемпеля; что писавший думал об адресате – ясно из того, что он к нему пишет письмо; из этого же видно, что он делал, когда изготовлял письмо; из того же видно, что он здоров, ибо только известие о серьезной болезни может тревожить близких людей, и наконец, уменьшительное имя, привычное для них, должно указывать на неизменность и теплоту добрых отношений. Не таковы были письма Гончарова. Написанные мелким почерком, с массой приписок, они в своей совокупности рисовали Гончарова во всех проявлениях его сложной духовной природы и, конечно, стоили ему немалого труда и времени. Не говоря уже об обычном тяжелом и скучном труде цензора, который он выполнял со свойственной ему щепетильной добросовестностью, он много и внимательно читал, и отзывы его в беседах о выдающихся произведениях изящной, а иногда и научной литературы указывали на ту глубокую вдумчивость, с которой он не раз подвергал внутренней проверке прочитанное, прежде чем высказать о нем свое обоснованное мнение. Нужно ли затем говорить о его сочинениях, из которых главные написаны в двадцатилетний период, с 1847 по 1867 год, и составляют восемь неоднократно переработанных с начала до конца толстых томов?

Гончаров не любил вспоминать о своей внутренней жизни в прошлом, но из того, что он всегда описывал свою жизнь и то, что к ней прирастало, можно заключить: он в полной мере испытал то чувство, которое возбуждали его Ольга и Вера, эти превосходные олицетворения того, что Гёте назвал das ewing Weibliche (вечно женственное – нем.).

Едва ли он был мучеником своей любви, как Тургенев, или пережил какую-либо тяжелую в этом отношении драму... Он говорил, что в словах пушкинского Мефистофеля, упрекающего Фауста за то, что «хитро так в деве простодушной он грезы сердца пробуждал», содержится поучительный завет всякому честному человеку. Но бури в этой жизни, без сомнения, были. Он называл не раз жизнь тяжелым испытанием и часто цитировал по этому поводу слова Пушкина о «мучительных снах», повторяя: «И всюду страсти роковые, и от судеб спасенья нет». Во всяком случае, когда я узнал его ближе, в начале семидесятых годов, его сердечная жизнь была в застое. Но сердце у него было нежное и любящее. Это был капитал, который не мог оставаться без употребления и должен был быть пущен в оборот. Человеку бывает нужно, необходимо уйти от тоски одиночества, от края мрачной пропасти глубокого разочарования в людях и в самом себе в какую-либо привязанность. Так случилось и с Гончаровым.

С половины восьмидесятых годов жизнь Гончарова пошла заметно на убыль, в особенности после того, как он ослеп на один глаз вследствие кровоизлияния, причинившего ему тяжкие, до слез, страдания. Он побледнел и похудел, почерк его стал хотя и крупнее, но неразборчивее, и он по целым неделям не выходил из своей мало уютной и темноватой квартиры на Моховой, в которой прожил тридцать лет. На летнее время далекий и любимый Дуббельн сменился более близкой Усть-Наровой, а затем и Петергофом: угасающего автора «Фрегата «Паллады» продолжало тянуть к морю. Но с тех пор, как смерть, очевидно уже недалекая, простерла над ним свое черное крыло и своим дыханием помрачила его зрение, а затем ослабила и слух, он просветлел духом и проникся по отношению ко всем примирением и прощением, словно не желая унести в недалекий гроб свои какие-либо тяжелые чувства. Он стал трогателен в своем несчастии и, выражаясь словами его любимого поэта, «прост и добр душой незлобной». В этом уединении, принимая только немногих близких знакомых, весь отдавшись заботам о будущем приголубленной им семьи, он ждал кончины со спокойствием усталого от жизни и верующего человека. «Я с умилением смотрю, – писал он мне в 1889 году, – на тех сокрушенных духом и разбавленных жизнью старичков и старушек, которые, гнездясь по стенкам в церквах или в своих каморках перед лампадкой, тихо и безропотно несут свое иго, видят в жизни и над жизнью только крест и Евангелие, одному этому верят и на одно надеются. «Это глупые и блаженные», – говорят мудрецы-мыслители... Нет – это те, которым открыто то, что скрыто от умных и разумных». В 1889 году с ним произошел легкий удар, от которого, однако, он оправлялся с трудом, а в ночь на 15 сентября 1891 года тихо угас, не перенеся воспаления легких. Глубокая вера в иную жизнь сопровождала его до конца. Я посетил его за день до его смерти, и при выражении мною надежды, что он еще поправится, он посмотрел на меня уцелевшим глазом, в котором еще мерцала и вспыхивала жизнь, и сказал твердым голосом: «Нет, я умру! Сегодня ночью я видел Христа, и он меня простил...»

На новом кладбище Александро-Невской лавры течет речка, один из берегов которой круто подымается вверх. Когда почил Иван Александрович Гончаров, когда с ним произошла для всех нас неизбежная обыкновенная история, его друзья – Стасюлевич и я – выбрали место на краю этого крутого берега, и там покоится теперь автор «Обломова»… на краю обрыва...

ОБ АВТОРЕ. Кони Анатолий Федорович (1844–1927) – видный юрист, прогрессивный общественный деятель, литератор, член Государственного совета, почетный академик (с 1900 года). Был знаком со многими русскими писателями, особенно был близок с И. С. Тургеневым, Н. А. Некрасовым, Л. Н. Толстым, Ф. М. Достоевским, А. П. Чеховым, В. Г. Короленко. Теплые, дружеские отношения связывали Кони и с Гончаровым, начиная с середины 70-х годов и до последнего дня жизни романиста.

Воспоминания о Гончарове были прочитаны А. Ф. Кони в заседании Разряда изящной словесности Академии наук 15 апреля 1912 года, посвященном предстоящему (18 июня) столетию со дня рождения И. А. Гончарова.

Отечественные записки № 11 14.06.2012

Роман И. А. Гончарова «Обломов» (размышления над прочитанным)

Роман Гончарова “Обломов” заставляет читателя задуматься о смысле жизни. Кто такой Илья Ильич Обломов? Обыкновенный лентяй или человек, не видящий абсолютно никакого смысла в жизни? Образ Обломова заслуживает пристального внимания хотя бы ради того, чтобы составить исчерпывающее мнение об этом человеке.

Жизнь Обломова пуста и бессмысленна. Да можно ли назвать его существование жизнью? У Ильи Ильича нет абсолютно никаких стремлений, каждый его день похож на предыдущий. Он пребывает в своем растительном существовании, не отвлекаясь ни на что.

Обломов всячески противится тем, кто пытается его поднять с уютного дивана. Внешний мир представляется Обломову чуждым и враждебным. Обломов ни болен, ни разочарован в жизни. Просто ему удобно жить так, как он живет, — в полном бездействии. Он целыми днями лежит в своем халате из персидской материи. Причем “лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием”.

Как может быть бездействие нормальным состоянием человека? Жизнь человеческая — это постоянное движение, постоянный поиск чего-то нового, новых впечатлений, наслаждений, постоянное стремление что-то сделать, что-нибудь изменить. Можно сказать, что жизнь человеческая бессмысленна по своей сути. Один человек не в состоянии изменить мир, к тому же далеко не каждому удается совершить что-то значительное. Но ведь смысл совсем не в том, чтобы совершить великое открытие или изменить мир.

На долю каждою человека выпадает определенная необходимость справляться с повседневными делами. Без этого выполнения вся жизнь тускнеет, абсолютно утрачивая всяческий смысл. Достаточно вспомнить неубранную и запущенную комнату Ильи Ильича, чтобы констатировать, что уважающий себя человек не должен допускать такого. “Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною... Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы желание только кое-как соблюсти dekorum неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них... По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала вместо того, чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями для записывания на них, по пыли, каких-нибудь заметок на память... Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки”.

Столь пространная цитата позволяет увидеть обстановку, в которой находится Илья Ильич Обломов. Казалось бы, какое влияние комната может оказывать на него? Но тем не менее отсутствие должного внимания к своему жилью характеризует человека далеко не с лучшей стороны. Илья Ильич охотно упрекает Захара за лень и неряшливость. И тот, в свою очередь, возражает: относительно пыли и грязи — “чего ее убирать, если она снова наберется” и что клопов и тараканов не он выдумал, они есть у всех. Илья Ильич не может заставить работать далее собственного слугу, разве под силу ему значительные изменения в своей родной деревне Обломовке? Конечно, нет. И тем не менее Обломов, лежа на диване, постоянно строит радужные планы относительно переустройства в деревне. Все мечты и планы Обломова совершенно оторваны от жизни, он не может направить их на что-то конкретное, реальное. Можно ли назвать Обломова мечтателем? Конечно, можно. Все мечты Ильи Ильича согревают ему душу, но ни одна не является хоть как-то приближенной к жизни.

Интересно понаблюдать за самим Обломовым, когда он находится в состоянии задумчивости: “Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности...”.

Несомненно, что Обломов на самом деле является удивительно беспечным человеком. Он не задумывается о собственном благополучии, его устраивает абсолютно все. И вот именно это делает его счастливым. На мой взгляд, нельзя отрицать, что Обломов — по-настоящему счастливый человек. Он не приемлет суеты, светское общество утомляет его. Он живет в собственном мире, и, невзирая на его лень и безразличие к окружающей жизни, внутренний мир его достаточно богат. Обломов интересуется искусством, он ценит хороших людей.

Получается двойственная картина. С одной стороны, Обломова можно назвать счастливым человеком потому что счастье — это прежде всего гармония с собой и с окружающим миром. А жизнь Обломова очень гармонична. Он ни о чем не жалеет, не переживает о том, что у него не получается. Он доволен своей жизнью, вполне доволен собой.

С другой стороны, совершенно справедливо можно назвать Обломова несчастным человеком. Его жизнь пуста, его ничто не радует, он постоянно пребывает в полусне. Его не тревожат яркие чувства и переживания, он даже не проявляет каких-либо эмоций.

Илья Ильич, в сущности, абсолютно беспомощен. Он настолько привык к своему образу жизни, что не может даже представить себя в иной ситуации. Обломов привязан к своему слуге Захару. И в этой привычке также раскрываются такие его черты, как консерватизм и нежелание что-либо менять. “Как Илья Ильич не умел ни встать, ни лечь спать, ни быть причесанным и обутым, ни отобедать без помощи Захара, так Захар не умел представить себе другого барина, кроме Ильчи Ильича, другого существования, как одевать, кормить его, грубить ему, лукавить, лгать и в то же время внутренне благоговеть перед ним”.

Обломов — это тип, характерный для своего времени. В нем присутствует абсолютное безразличие ко всему, что его окружает. Обломов инертен и апатичен, он не меняет свою жизнь, потому что она его полностью устраивает. Но если вдуматься, почему она его устраивает? Прежде всего Обломова устраивает абсолютно все именно потому, что он не знает другой жизни. Мимо него проходит бурный жизненный поток, череда дел, которые предпринимают окружающие, мимо него проходит любовь, возможность семейного счастья, возможность сделать блистательную карьеру, а он все лежит и лежит на своем диване, погруженный в свои заоблачные грезы.

Трагедия Обломова заключается именно в этом нежелании выглянуть за узкие рамки своего внутреннего мира, чтобы увидеть большой и прекрасный мир внешний. Погруженность в себя, в свои мысли и мечты — безусловно, хорошее качество. Но одновременно его можно назвать бесперспективным и бесполезным. Обломов постепенно опускается, его внешний вид говорит сам за себя. Ему безразлично, как он выглядит, какое впечатление производит на окружающих. Ему безразлично, что было вчера и что будет завтра. Ему важно только, чтобы был уютный диван, чтобы никто его не тревожил и не заставлял ничего предпринимать.

Постоянно пребывая в бездействии, человек опускается, деградирует. В жизни Обломова именно это и происходит. В его жизни постепенно не остается ничего, что можно было бы назвать словом “смысл”. Полная бессмысленность существования — именно это мы и видим в романе. Постепенно пропадает всякое желание что-то делать, и человек катится по наклонной. Роман Гончарова “Обломов” заставляет читателя понять, насколько тягостной может стать жизнь, если человек не видит в ней никакого смысла.

Поэтическое миросозерцание И.А.Гончарова

Дарование Гончарова-романиста раскрылось в "Обломове" во всем его богатстве, со всеми его особенностями. Еше Белинский в связи с "Обыкновенной историей" отмечал такую черту писателя, как его объективность, стремление представить в произведении картину жизни с возможно большей полнотой и беспристрастностью. Об этой особенности Гончарова-художника говорит и Добролюбов: "У него есть... свойство: спокойствие и полнота поэтического миросозерцания. Он ничем не увлекается исключительно или увлекается всем одинаково. Он не поражается одной стороною предмета, одним моментом события, а вертит предмет со всех сторон, выжидает совершения всех моментов явления и тогда уже приступает к их художественной переработке. Следствием этого является, конечно, в художнике более спокойное и беспристрастное отношение к изображаемым предметам, большая отчетливость в очертании даже мелочных подробностей и равная доля внимания ко всем частностям рассказа".

Чрезвычайно ценное качество реалистического письма Гончарова заключается и в умении, по определению Добролюбова, "охватить полный образ предмета, отчеканить, изваять его". "В этом заключается сильнейшая сторона таланта Гончарова. И ею он особенно отличается среди современных писателей... У него есть изумительная способность — во всякий данный момент остановить летучее явление жизни, во всей его полноте и свежести, и держать его перед собою до тех пор, пока оно не сделается полной принадлежностью художника".

Огромное мастерство писателя-реалиста проявилось в построении романа "Обломов". Сюжет произведения поражает своей простотой, отсутствием какой-либо хитрой интриги, нарочитой занимательности. Небогатая событиями история жизни Обломова, положенная в основу сюжета романа, захватывает, однако, своим внутренним драматизмом, покоряет тонким анализом взаимосвязей личной судьбы героя с окружающей действительностью, подводит нас к непреложным и убедительным заключениям.

Отмечая объективность повествования в произведениях Гончарова, было бы неверно делать вывод о равнодушии писателя к изображаемому, к его оценке. Весь ход повествования, черты и краски, которыми создается образ, обстановка действия, отбор деталей, речь персонажей и го лос повествователя — все это определяется писателем, и определяется таким образом, что читатель.не заблуждается в своих основных оценках, в своих симпатиях и антипатиях...

Роман "Обломов" вызвал широкий поток откликов — критических статей, рецензий, отзывов известных литераторов и простых читателей. Но среди всех отзывов Гончаров особенно выделял статью Добролюбова, хотя революционным убеждениям критика писатель был чужд. Гончаров поражался в статье Добролюбова глубине проникновения в замысел произведения, меткости характеристик, неотразимой логике и убедительности критического анализа. "Взгляните, пожалуйста, — писал он П. В. Анненкову, — статью Добролюбова об Обломове; мне кажется, об обломов-шине — т. е. о том, что она такое — уже сказать после этого ничего нельзя..."

Черты обломовщины оказались живучими и надолго пережили время Гончарова и Добролюбова. Произведение, повествующее о том, как от апатии, лени и безволия гибнет человек, не навевает, однако, чувства уныния и пессимизма. Добролюбов о впечатлении, возникающем при чтении "Обломова", писал: "После прочтения всего романа вы чувствуете, что в сфере вашей мысли прибавилось что-то новое, что к вам в душу глубоко запали новые образы, новые типы. Они вас долго преследуют, вам хочется думать над ними, хочется выяснить их значение и отношение к вашей собственной жизни, характеру, наклонностям. Куда денется ваша вялость и утомление; бодрость мысли и свежесть чувства пробуждаются в вас".

Этой бодростью возбуждаемых мыслей, свежестью пробуждаемых чувств дорог роман Гончарова и нам, хотя общественный строй и быт, рождавшие Обломовых и обломовщину, давно и бесповоротно отошли в прошлое.

Биография

ГОНЧАРОВ Иван Александрович - прозаик, критик. Родился в состоятельной купеческой семье. Отец - Александр Иванович неоднократно избирался городским головой Симбирска. Он скончался, когда Гончарову было 7 лет. Воспитанием детей занималась мать Авдотья Матвеевна, а также бывший морской офицер Николай Николаевич Трегубов, человек передовых взглядов, знакомый с некоторыми декабристами. Именно он возбудил интерес Гончарова к морским путешествиям. Гончаров учился в частном пансионе священника Ф. С. Троицкого, где он приобщился к чтению книг западноевропейских и русских авторов и хорошо изучил французский и немецкий языки. В 1822 г. поступил в Московское коммерческое училище, восьмилетнее пребывание в котором оставило у него неблагоприятное впечатление. К счастью, молодой Гончаров компенсировал недостатки казенного обучения активным самообразованием. Не окончив училища, Г. решился на вступительные экзамены в Московский университет. Он успешно выдержал их в 1831 г. (в 1830 г. из-за холеры в Москве в университете занятий не было), став студентом филологического ("словесного") отделения. Гончарова интересовали преимущественно вопросы теории и истории литературы, изобразительных искусств, архитектуры. Самым сильным впечатлением тех лет для него стало посещение А. С. Пушкиным университета, где великий поэт спорил с профессором М. Т. Каченовским по вопросу подлинности "Слова о полку Игореве". Гончаров вспоминал впоследствии: "...для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею, как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга. На меня, как благотворный дождь, падали строфы его созданий ("Евгения Онегина", "Полтавы" и др.). Его гению я и все тогдашние юноши, увлекавшиеся поэзиею, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование" К литературному творчеству Гончаров обратился в годы университетской учебы. Последовавшая за окончанием университета (1834) служба в канцелярии симбирского губернатора, а затем (с мая 1835 г.) в Петербурге - переводчиком в министерстве финансов. Работа не очень мешала его литературным занятиям. К ним особенно побуждало молодого Гончарова общение с семейством Майковых, художественно одаренных людей: живописцев, поэтов. Литературный салон Майковых был популярен в Петербурге: здесь бывали И. С. Тургенев, Ф. М. Достоевский, Д. В. Григорович.

В рукописном журнале "Подснежник", выпускаемом Майковыми, Гончаров впервые публикует свои сочинения. Сначала это были стихотворения подражательные, выспренние, со стереотипными "красотами слога" ("тайны роковые", "сумрачные ненастья"), но без оригинальных мыслей и сильных чувств. Однако Гончаров рано освободился от наивно-романтических восторгов.

В 1838 г. Гончаров печатает в этом журнале шутливую антиромантическую повесть "Лихая болесть", где говорит о "странной болезни", распространенной в Западной Европе и проникшей в Петербург. Болезнь эта выражается в сентиментально-романтических декламациях, в пустых мечтаниях о воздушных замках. Повествование построено на противопоставлении пустопорожних восторгов и отрезвляющих фактов обыденной жизни. В 1839 г. в рукописном альманахе "Лунные ночи", сходном по своей направленности с "Подснежником", Гончаров публикует повесть "Счастливая ошибка", где пытается дать реалистическую трактовку человеческого поведения, изобразить вполне конкретную жизненную ситуацию.

В духе получивших в ту пору распространение физиологических очерков, созданных под влиянием творчества Гоголя, в 1842 г. Гончаров пишет очерки "Иван Савич Поджабрин". Запоздалая публикация очерков (лишь в 1848 г.), когда в центре читательского внимания стал уже социально-психологический роман, не сделала "Поджабрина" популярным произведением, но для начала 40 гг. этот цикл был своевременным и соответствовал уровню лучших творений очеркового жанра. Точность бытовых картин, мастерство в передаче языка городских низов, сюжетная простота - все это говорило о зрелости писателя и близости его к гоголевской школе. В большую литературу Гончаров, однако, вошел романом "Обыкновенная история" (1847), опубликованном в "Современнике".

"Обыкновенная история" получила одобрение В. Г. Белинского (в статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года"), чья оценка была предметом особой гордости Гончаров в течение всей его жизни. Лидеры демократического направления в литературе той поры приветствовали роман за содержащееся в нем глубокое художественное исследование и резкое отрицание романтики в ее многообразных формах. В "Обыкновенной истории" писатель последовательно отрицает абстрактные, идеалистические обращения главного героя Александра Адуева, к некоему "божественному духу", прекраснодушные мечтания "розового" романтика о любви, не подкрепленные реальным, серьезным чувством. Романтическая мечтательность героя не наполняет живым смыслом ничье существование, даже его собственное. Адуев пишет стихи, но романтизм молодого стихотворца безжизнен, вторичен, заимствован, что насмешливо и констатирует его дядюшка - Петр Иванович Адуев. В объяснении причин, по которым жизнь Адуева-младшего оказывается, по существу, бессмысленной и бесполезной, Гончаров предвосхищает главный замысел романа "Обломов". Пустопорожние восторженные разглагольствования героя выступают как следствие его барского воспитания. Для писателя идеальная жизнь в гармонии ума и сердца, в естественности, но не стихийной, слепой, а сопряженной с верным пониманием хода вещей.

Гончаров начал работу над этим романом еще в 40 гг. В 1849 г. в альманахе "Литературный сборник с иллюстрациями" при журнале "Современник" был напечатан "Сон Обломова". Эпизод Н) неоконченного романа". Критика сразу же высоко оценила этот отрывок из будущего романа, впрочем, имеющий и вполне самостоятельное художественное значение. Но в критических суждениях сказались идейные разногласия. Славянофильская журналистика признала "фламандское" искусство писателя, но отвергла авторскую иронию по отношению к патриархальному быту помещиков. "Современник" признал мастерскими и правдивыми сцены из усадебной жизни и увидел в "Сне Обломова" творческий шаг вперед по сравнению с "Обыкновенной историей".

Но до создания главного романа Гончарова пройдет еще много лет, насыщенных большими событиями в жизни писателя и его интенсивным творческим трудом. В 1852 г. Гончаров отправляется в двухлетнее кругосветное путешествие, которое имело своим результатом двухтомные путевые очерки "Фрегат "Паллада". Плавание на военном корабле при всех внешних трудностях оказалось для Гончарова исключительно интересным. 25 февраля 1855 г. сухопутным путем, через Сибирь и Урал, Гончаров вернулся в Петербург. Еще во время путешествия он вел тщательные записи, характеризуя в них все увиденное в Европе, Африке и Азии. Гончаров говорил, что его дневниковые записи не носят исследовательского характера, однако они оказались объективным, правдивым изображением всего, что встретилось на пути наблюдательного писателя и публициста.

В стиле очерков отразился антиромантический пафос, который продолжал владеть автором "Обыкновенной истории". Он полемизирует в очерках с теми путешественниками, которые идеализировали жизнь в далеких от цивилизации краях. Писатель увидел проникновение в древние уголки земли жестокой капиталистической системы отношений. Он иронично, а иногда и саркастически оценивает результаты деятельности на восточных окраинах "образованных" европейцев, говоря о фарисействе буржуазных культуртрегеров. Гончаров поразила нивелировка личности в промышленно-цивилизованной Англии, превращение человека в придаток машины. Главная ценность гончаровских очерков в социально-психологических выводах относительно увиденного, их эмоциональной наполненности. Описательные картины полны лирического чувства, замечательны сопоставлениями, ассоциациями с жизнью далекой, но родной России.

Почти все журналы откликнулись на публикацию "Фрегата "Паллады" одобрительными отзывами, среди которых особо значимым было замечание Н. А. Добролюбова о том, что в очерках слышится голос эпического романиста.

Сразу же по завершении очерков Гончаров приступил к продолжению работы над "Обломовым". В 1859 г. писатель публикует роман в журнале "Отечественные записки". По отчетливости проблематики и выводов, цельности и ясности стиля, по композиционной завершенности и стройности роман - вершина творчества писателя. Это центральное произведение во всей русской литературе по эпической масштабности художественного исследования российского дворянского "байбачества". Здесь представлен художественный тип необычайной социальной и психологической емкости.

Для Ленина образ Обломова был олицетворением социальной косности и отсталости, мешающих историческому прогрессу нашего государства. Владимир Ильич призывал бороться против "усыпляющей" роли российских Обломовых, сохранившихся и после социалистической революции. В 1922 г. В. И. Ленин писал: "Старый Обломов остался, и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел" (Ленин В. И. Полн. собр. соч.т. 45. стр. 13).

По выходе в свет роман стал предметом активного критического внимания. На фоне разноречивых суждений выделялась оценка романа Добролюбовым. Критик придал понятию "обломовщина" широкое историческое значение. Он заметил, что у Гончарова были предшественники в изображении обломовщины и сходных с ним социально-нравственных явлений. Среди этих предшественников он назвал Пушкина, Лермонтова, Тургенева, создавших образы "лишних людей": Онегина, Печорина и Рудина. Добролюбовская характеристика романа стала классической, сохранив свое полное значение и в наши дни.

В "эстетической" критике роман Гончарова истолковывался вне связи с гоголевской школой, с позиций теории "чистого искусства", без отрицательного отношения к главному персонажу романа. Сам автор "Обломова" солидаризировался с Добролюбовым. Он писал П. В. Анненкову: "Взгляните, пожалуйста, статью Добролюбова об Обломове: мне кажется об обломовщине, т. е. о том, что она такое, уже сказать после этого ничего нельзя... Двумя замечаниями своими он меня поразил: это проницанием того, что делается в представлении художника"

Продолжая и после "Обломова" изучать психологию русского дворянства, Гончаров показал, что обломовщина не отошла в прошлое. Его последний роман "Обрыв" (1869) представляет нам убедительно новый вариант обломовщины в образе главного героя -- Бориса Райского. Это натура романтическая, одаренная, но обломовская пассивность воли делает закономерной бесплодность его духовных усилий.

Гончаров долго работал над романом. Тут были и внешние препятствия. С 1855 г. он служил цензором. На первых порах, в период правительственного смягчения контроля над литературой, Гончарову удалось сделать немало хорошего для отечественной словесности. Он помог опубликовать, вызвав неудовольствие своего начальства, некоторые произведения Тургенева, Некрасова, Писемского, Достоевского. Когда вновь стали усиливаться цензурные гонения на литературу, Гончаров подал в отставку (в 1860 г.).

Некоторое время он редактировал официальную газету "Северная почта". Став на сторону правительственных реформ, в том числе и известной реформы 19 февраля 1861 г. по крестьянскому вопросу, Гончаров вновь был приглашен на высокую должность в цензурный комитет. С 1863 г. он был членом Совета по делам книгопечатания, а с 1865 г.-- членом Главного управления по делам печати. Лишь в 1867 г. Гончаров покинул цензурный департамент. Эта его деятельность не только замедлила работу над "Обрывом", но и повлияла на некоторые идейные мотивы романа.

Одному из первых отрывков романа, опубликованному в 1860 г. под заглавием "Софья Николаевна Беловодова", сам Гончаров справедливо дал позднее отрицательную оценку. Но уже через год публикация отрывков "Бабушка" и "Портрет" показала, что Гончаров нашел верный стиль повествования и хорошо сознает художественную цель романа.

По завершении романа Гончаров писал: "У меня первоначально мысль была та, что Вера, увлеченная героем, следует после, на его призыв, за ним, бросив все свое гнездо, и с девушкой пробирается через всю Сибирь. Но это уже бывало сто раз, и меня поглотил другой вопрос, который и поставлен мною в 5-й части. Это анализ так называемого падения".

Журнальные и газетные отклики выразили почти всеобщее недовольство "Обрывом". Демократическая журналистика и критика были беспощадны к роману. Салтыков-Щедрин в статье "Уличная философия" противопоставил этот роман "Обломову", найдя в последнем идеи, подсказанные лучшими людьми 40 гг. (имелся в виду Белинский). В "Обрыве" же Щедрин не увидел в персонажах истинного движения жизни, а лишь "колеблющиеся шаги" людей, идущих "наугад", тех, чьи действия "без начала и без конца". В образе Волохова сатирик высмеял "бытовой нигилизм", с помощью которого романист пытался осудить молодое поколение. Примерно в том же духе писал об "Обрыве" и Н. В. Шелгунов в статье "Талантливая бесталанность"

Сочувственное отношение широкой читательской публики к роману не смогло больше подвигнуть Гончарова на создание нового большого художественного полотна. Замысел четвертого романа, охватывающего своим содержанием 70 г., остался неосуществленным.

Но литературная деятельность Гончарова не ослабла и в этот период, обретя лишь новые формы. В 1872 г. он создает литературно-критический шедевр - статью "Мильон терзаний", до сих пор остающуюся классической работой о комедии Грибоедова "Горе от ума", через два года - "Заметки о личности Белинского". Театральные и публицистические заметки, статья "Гамлет", очерк "Литературный вечер", даже газетные фельетоны. Такова литературная деятельность Гончаров в 70 гг., завершившаяся в 1879 г. крупной критической работой о своем творчестве "Лучше поздно, чем никогда".

Из собственно художественных произведений этого периода выделяется цикл очерков "Слуги старого века". Он повторяет некоторые мотивы всех романов Гончарова, относящихся к изображению крестьянской жизни. В цикле эскизные описания деревенского быта, колоритные образы дворовых. Новеллистической манерой отличаются небольшие беллетристические произведения Гончаров тех лет: "Превратности судьбы", "Май месяц в Петербурге", "Уха", "Поездка до Волге".

В 80 гг. писатель выпускает в свет первое собрание своих сочинений. Он по-прежнему пишет статьи и заметки, можно лишь сожалеть, что перед своей кончиной Гончаров сжег все написанное в последние годы.

Самое ценное в его романах - объективный призыв к деятельности, одушевленный большими нравственными идеями: свободой от социального и морального рабства, гуманностью и высокой духовностью. Гончаров выступал за нравственную независимость личности, против всех форм деспотизма.

История жизни

«Когда мучения ревности и вообще любовной тоски дойдут до нестерпимости, наешьтесь хорошенько (не напейтесь, нет, это скверно), - и вдруг почувствуете в верхнем слое организма большое облегчение. Это совсем не грубая шутка, это так. По крайней мере, я испытывал это».

Нет, это не из речений незабвенного Ильи Ильича Обломова, это житейский совет его литературного «отца» Ивана Александровича Гончарова, данный им в письме молодому другу Ивану Льховскому, хотя и вполне в обломовском духе. Не случайно Обломова считали сокровенным «я» самого Гончарова. Таких сближений можно найти множество. Из романа «Обломов» «Он опять поглядел в зеркало. «Этаких не любят!» - сказал он». Из письма Гончарова «Когда., я взглянул в зеркало на себя, я мог только закрыть глаза от ужаса». Вот оно, «унижение» по-русски, которое паче гордости. И того, и другого, конечно, любили, и, добавим, не самые худшие женщины. Да что женщины! Илья Ильич Обломов, «голубиная душа», обаял не одно поколение русских читателей, несмотря на то что словом «обломовщина» ругаются, его произносят как диагноз русского национального типа... Вот даже такой критик «с направлением», как Добролюбов, гневно запустивший в национальный обиход понятие этой самой обломовщины, и тот не устоял перед обаянием Ильи Ильича «Нет, нельзя так льстить живым, а мы еще живы, мы еще по-прежнему Обломовы...»

Но то, скажете вы, прошлый век! Что ж из того, разве не стукнет сладко ваше сердце, разве не померещится что-то очень знакомое, когда вы дочитаете знаменитый роман хотя бы до таких слов «Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку... к разлитому в мире злу, и разгорится желанием указать человеку на его язвы, - и вдруг загораются в нем мысли... потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, -...он, движимый нравственною силою... с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом... Вот, вот стремление осуществится, обратится в подвиг... Но, смотришь, промелькнет утро, день уж клонится к вечеру, а с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова... Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину... с грустью провожая глазами солнце, великолепно садящееся за чей-то четырехэтажный дом. И сколько, сколько раз он провожал так солнечный закат!»

Да, скажем мы и на исходе XX века, - что-то здесь очень и очень знакомое...

Иван Александрович Гончаров родился 6 (18) июня 1812 года в Симбирске в семье зажиточного купца, неоднократно избиравшегося городским головой. В пятидесятилетнем возрасте бездетный Александр Иванович, овдовев, женился вторым браком на матери будущего писателя, девятнадцатилетней Авдотье Матвеевне Шахториной, тоже из купеческого звания. Она подарила мужу четверых детей. Когда Ивану исполнилось девять лет, отец умер. Воспитателем сирот стал их крестный отец - помещик Николай Николаевич Трегубов, отставной моряк и надворный советник. Старый холостяк, он обожал детей и оставил о себе у писателя самые нежные воспоминания, как человек «редкой, возвышенной души, природного благородства и вместе добрейшего, прекрасного сердца».

Начальное обучение Иван Гончаров получил в частном пансионе священника отца Федора (Троицкого). Там пристрастился к чтению Державин, Жуковский, Тасс, Стерн, богословские сочинения, книги о путешествиях... В 1822 году Авдотья Матвеевна, надеясь, что сын пойдет по стопам отца, определила его в Московское коммерческое училище. Промаявшись там восемь лет, Иван уговорил мать написать прошение о его увольнении, и в 1831 году поступил на словесное отделение Московского университета. В следующем году состоялась его первая публикация в журнале «Телескоп» - перевод нескольких глав из романа Эжена Сю «Атар-Гюль». Трудно сказать, было ли это проявлением литературных амбиций или просто формой заработка. В одно время с ним в университете учились Герцен, Огарев, Белинский, Лермонтов, и кажется странным, что он остался с ними незнаком. Впрочем, по его словам, учился он «патриархально и просто ходили в университет, как к источнику за водой, запасались знанием, кто как мог..».

После окончания университета Гончаров вернулся в Симбирск, попробовал служить секретарем канцелярии у губернатора, но, не найдя соответствующей своим интересам среды, через год уехал в Петербург и поступил на службу в Министерство финансов переводчиком. Читая его письма той поры о трудностях жизни «с мучительными ежедневными помыслами о том, будут ли в свое время дрова, сапоги, окупится ли теплая, заказанная у портного шинель в долг...», убеждаешься в буквальности известной фразы Достоевского, что вся русская литературы вышла из гоголевской «Шинели». В свободное время он много писал - «без всякой практической цели», потом бесчисленными черновиками топил печь, испытывая болезненные сомнения в своем даре. Позже он заметит «..литератору, если он претендует не на дилетантизм... а на серьезное значение, надо положить на это дело чуть не всего себя и не всю жизнь!»

Подрабатывая уроками, Гончаров попал в дом известного академика живописи Николая Аполлоновича Майкова - как учитель русской словесности и латыни его детей, среди которых были будущие поэт Аполлон Майков и критик Валериан Майков. Застенчивый Иван Александрович был принят в их семействе как равный (Майковы принадлежали к древнему дворянскому роду, еще в XV веке его прославил преподобный Нил Сорский, в миру Майков). В их доме образовался своеобразный художественный салон, и молодой преподаватель, неожиданно обнаруживший большую начитанность и талант рассказчика, стал в нем едва ли не законодателем литературного вкуса. Здесь он познакомился с юным поэтом Владимиром Бенедиктовым, начинающим писателем Иваном Панаевым, выступал как поэт (анонимно) в рукописных журналах кружка Майковых «Подснежник» и «Лунные ночи». Одно из своих стихотворений той поры «Тоска и радость» в пародийном виде будет подарено им впоследствии герою «Обыкновенной истории» Александру Адуеву.

Судя по всему, Гончаров долго сомневался в себе как в писателе написанный в 1842 году «физиологический очерк» «Иван Савич Поджабрин» он не спешил публиковать, а начатый роман «Старики» так и остался неоконченным, хотя его всячески подбадривал в письмах близкий приятель В.А. Солоницын «Вы., только по лености и неуместному сомнению в своих силах не оканчиваете романа, который начали так блистательно. То, что вы написали, обнаруживает прекрасный талант».

Уверенность в своих силах Иван Гончаров обрел благодаря знакомству с Белинским, которого очень высоко ценил как критика и трибуна, хотя в политических взглядах они не сходились. Гончаров признавался, что «никогда не увлекался юношескими утопиями в социальном духе идеального равенства... не давал веры., материализму - и всему тому, что любили из него выводить». Однако это не помешало ему в 1945 году «с ужасным волнением» передать на суд критику роман «Обыкновенная история», как не помешало и Белинскому его оценить. По свидетельству Ивана Панаева, тот «был в восторге от нового таланта» и тут же предложил рукопись опубликовать. Роман вышел в 1847 году в самом популярном журнале того времени «Современник» и, что называется, попал в диалог времени о романтиках и реалистах.

В своем романе Гончаров никого не обличал, он просто показал молодого дворянина Александра Адуева, провинциала, приехавшего в Петербург с тетрадкой стихов, локоном возлюбленной и смутными мечтами о славе, которого столичная жизнь «успокоила» выгодной женитьбой и чиновничьей карьерой. Действительно - обыкновенная история. Однако в этой истории критика увидела исторический симптом беспомощные идеалисты-романтики 1830-х годов, которых Белинский называл «Ленскими», уходили в прошлое, а на их место приходили люди более трезвого склада.

Одновременно с романом Гончарова вышел более «революционный» роман Герцена (Искандера), в название которого был вынесен вечный для России вопрос «Кто виноват». И надо отдать должное Белинскому как критику, который судил о литературе по художественным признакам (следующий «властитель дум» Чернышевский в своих оценках уже будет более «партиен»). Сравнивая эти два произведения, Белинский писал «В таланте Искандера поэзия - агент второстепенный, а главный - мысль; в таланте г. Гончарова поэзия - агент первый и единственный... К особенным его достоинствам принадлежит, между прочим, язык чистый, правильный, легкий, свободный, льющийся».

Опубликованный в 1848 году в «Современнике» «Иван Савич Поджабрин» вызвал неодобрительные отзывы. В следующем году там же вышла глава «Сон Обломова» из начатого романа. Это была многообещающая заявка, но весь роман читателям пришлось ждать еще десять лет. Неожиданно писатель соглашается на должность секретаря при адмирале Е.В. Путятине и 7 октября 1852 года вместе с ним отправляется в кругосветное плавание на фрегате «Паллада». Он побывал в Англии, Японии, «набил целый портфель путевыми записками». Очерки о путешествии публиковал в различных журналах, а позже выпустил отдельной книгой под названием «Фрегат «Паллада» (1858), которая была встречена с большим интересом.

Крымская война, начавшаяся в 1853 году, прервала плавание, и Гончаров через Сибирь (где побывал у декабристов Волконских, Трубецких, Якушкина и др.) вернулся в Петербург и продолжил службу в департаменте столоначальником. В набросках у него уже были два романа - «Обломов» и «Обрыв», но работа над ними почти не продвигалась. Спасти писателя «от канцеляризма, в котором он погибает», взялся литератор и цензор А.В. Никитенко. С его помощью в 1855 году Гончаров поступил на должность цензора в Петербургский цензурный комитет. Это несколько скомпрометировало Гончарова в глазах литераторов. В.Г. Короленко вспоминал «В этом ведомстве в свое время перебывало много писателей. Но между тем как С.Т. Аксаков, например, все-таки боролся за литературу, цензору Никитенку литература действительно кое-чем обязана, - Гончаров был самым исполнительным и робким чиновником». О нем даже ходили такие куплеты «О ты, что принял имя Слова, Мы просим твоего покрова Избави нас от похвалы Позорной «Северной пчелы» И от цензуры... Гончарова!» (Это не совсем справедливо. По настоянию Гончарова вышли в свет ранее запрещенные цензурой произведения Лермонтова «Боярин Орша», «Ангел смерти», без единой помарки им была допущена в печать повесть Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» и многое другое, а что касается его резких отзывов о публицистическом направлении «Современника» и «Русского слова» с их «ребяческим рвением... провести в публику запретные плоды... жалких и несостоятельных доктрин материализма, социализма и коммунизма», так это были его искренние убеждения, которым он никогда не изменял.)

Литературная работа наконец стронулась с места вследствие удивительных, прямо скажем, событий. Летом 1857 года Гончаров уезжает «на воды» в Мариенбад и оттуда шлет своему другу Льховскому письма весьма несвойственного для него содержания «Волнение мое доходит до бешенства... я едва могу сидеть на месте, меряю комнату большими шагами, голова кипит...» И далее сообщает, что собирается отправиться с некоей дамой «во Франкфурт, потом в Швейцарию или прямо в Париж, не знаю все будет зависеть от того, овладею я ею или нет». Вот такая, невероятная для его натуры, решительность!

В то время русскому писателю, уже зачисленному в классики, исполнилось сорок пять лет, он был закоренелый холостяк, характер имел, мягко говоря, размеренный, постепенный, облик... Да вот как он сам себя описал в финале «Обломова» «..литератор, полный, с апатическим лицом, задумчивыми, как будто сонными глазами». Достоевский в одном из писем обрисовал его еще более выразительно «Джентльмен... с душою чиновника, без идей и с глазами вареной рыбы, которого Бог будто на смех одарил блестящим талантом». А тут вдруг «Едва выпью свои три кружки и избегаю весь Мариенбад с шести до девяти часов, едва мимоходом напьюсь чаю, как беру сигару - и к ней...»

Кто же «она», возбудившая столь сильные чувства в апатичном литераторе Признание отыскалось в письме Гончарова к Ю.Д. Ефремовой из того же Мариенбада «...сильно занят здесь одной женщиной, Ольгой Сергеевной Ильинской, и живу, дышу только ею... Эта Ильинская не кто другая, как любовь Обломова». Трудно поверить, что литературная героиня могла вызвать столь сильный огонь в крови. Позже в письме тому же Льховскому Иван Александрович, как-то по-мальчишески заметая следы, будет уверять, что, когда он писал Ольгу Сергеевну, ему и в голову не приходила Елизавета Васильевна. Вот, пожалуй, и разгадка.

С Елизаветой Васильевной Толстой Гончаров познакомился в доме Майковых еще в бытность свою учителем. Начинающий беллетрист пожелал четырнадцатилетней Лизоньке в ее альбоме «святой и безмятежной будущности», подписавшись - де Лень (хотя «гения лени» Обломова еще и в замысле не было). Через десять лет, в 1855 году, он снова встретился с ней у Майковых и между ними завязалась «дружба» (именно на таком определении их отношений он настаивал). Писатель водил ее в театры, посылал ей книги и журналы, просвещал в вопросах искусства, в ответ она давала ему читать свои дневники, он говорил ей, что их отношения похожи на историю Пигмалиона и Галатеи...

Когда Елизавета Васильевна уехала домой в Москву, вдогонку ей понеслись письма. (Ее ответные письма Гончаров перед смертью сжег, его же послания через двадцать лет после смерти писателя были опубликованы и вызвали настоящую сенсацию как еще один, но уже настоящий, роман Гончарова.) В одном из них он послал ей целую главу из романа «Pour et contre» («За и против»), который якобы в то время писал, и сообщал, что только от нее зависит, чем этот роман разрешится... А суть романа он объяснял так его некий (вымышленный) приятель, влюбленный в Елизавету Васильевну, поверяет ему, Гончарову, свои чувства, писатель же выступает между ними не более чем объективный посредник и летописец...

Словом, осторожнейший Иван Александрович настолько «залитературил» свою любовь к Елизавете Васильевне, что из этого ничего по-житейски путного не вышло, зато вышел наконец «Обломов». Роман, который не писался десять лет, был завершен в Мариенбаде за 7 недель, благодаря еще раз пережитому чувству, передоверенному сокровенному герою Илье Ильичу Обломову, а Елизавете Васильевне русская литература обязана замечательным образом Ольги Ильинской.

В окончательной редакции «Обломов» был опубликован в 1859 году, и его успех, как писал автор, «превзошел мои ожидания». И.О. Тургенев пророчески заметил «Пока останется хоть один русский, - до тех пор будут помнить Обломова». Л.Н. Толстой писал «Обломов - капитальнейшая вещь, какой давно, давно не было. Скажите Гончарову, что я в восторге от Обломова и перечитываю его еще раз...» В России тех лет не было ни одного самого заштатного городка, где бы не читали, не хвалили «Обломова» и не спорили о нем. В огромной критической литературе о романе центральное место принадлежало статье Николая Добролюбова «Что такое обломовщина». Он писал «Давно уже замечено, что все герои замечательнейших русских повестей и романов страдают оттого, что не видят цели в жизни и не находят себе приличной деятельности. Вследствие чего они чувствуют скуку и отвращение от всякого дела, в чем представляют разительное сходство с Обломовым» - и для примера приводил так называемых «лишних людей» Онегина, Печорина, Рудина...

Позволю себе высказать один аргумент в их защиту, подсказанный тем же «Обломовым». Каждый из названных Добролюбовым героев, как и Илья Ильич, в той или иной степени является alter ego писателя. Их голосами озвучены сокровенные мысли и взгляды творцов, их создавших. Все особенности их поведения - рефлексии, депрессии и перепады, вполне объяснимые в случае творческой личности, в рамках обыденности делают из них то, что критики назвали «умной ненужностью». Творца оправдывает творение. Писатели, поделившись с героями своим талантом, не поделились с ними своей профессией, оттого и вышли их герои в «лишние люди». А революционно-демократическая критика поспешила их типизировать и на их основе поставить диагноз всей русской жизни, которую, по их мнению, следовало революционно переустраивать. Как тут не согласиться с мыслью Василия Розанова, высказанной после 1917 года «Собственно, никакого сомнения, что Россию убила литература» («Апокалипсис нашего времени»).

Тот же Розанов сказал свое слово в защиту «обломовщины» (возможно, это и есть объяснение интуитивной симпатии многих поколений к поведенческой честности Ильи Ильича) «Не правильнее ли будет думать, что «обломовщина» - это состояние человека в его первоначальной непосредственной ясности это он - детски чистый, эпически спокойный, - в момент, когда выходит из лона бессознательной истории, чтобы перейти в ее бури, в хаос ее мучительных и уродливых усилий ко всякому новому рождению...»

Следующие десять лет ушли у Гончарова на завершение романа «Обрыв». Он вышел в журнале «Вестник Европы» в 1869 году, а в 1870-м - отдельным изданием. Произведение, затронувшее такие новые явления в российской жизни, как нигилизм и эмансипация женщины, вызвало бурные споры в критике и не менее бурную популярность у читателей. «За очередной книжкой «Вестника Европы», где печатался роман, «посланные от подписчиков» ходили с раннего утра, как в булочную, толпами», - вспоминал современник.

«Обрыв» остался последним художественным произведением великого романиста. Гончарову было отпущено Богом еще двадцать лет жизни, но в печати он почти не выступал, по своей врожденной скромности считая себя устаревшим и забытым писателем. В 1870 году Сергей Михайлович Третьяков заказал портрет Гончарова художнику Крамскому для своей галереи. Писатель отказался «..Л не сознаю за собой такой важной заслуги в литературе, чтобы она заслуживала портрета, хотя и счастлив простодушно от всякого знака внимания, оказанного моему дарованию (умеренному)... Во всей литературной плеяде от Белинского, Тургенева, графов Льва и Алексея Толстых, Островского,

Писемского, Григоровича, Некрасова - может быть - и я имею некоторую долю значения, но взятый отдельно и в оригинале и на портрете я буду представлять неважную фигуру...» (и тут незабвенный Илья Ильич «Он опять поглядел в зеркало. «Этаких не любят!» - сказал он».) Только через четыре года Третьякову удалось его уговорить.

Дмитрий Мережковский, тем не менее, отмечал особое место Гончарова в плеяде великих русских писателей. По мнению критика, литература со временем все больше отходила от стройного пушкинского миросозерцания, от его гармонии к вопросам разлада, Гончарова же он считал продолжателем пушкинской традиции «По изумительной трезвости взгляда на мир Гончаров приближается к Пушкину. Тургенев опьянен красотой, Достоевский - страданиями людей, Лев Толстой - жаждой истины, и все они созерцают жизнь с особенной точки зрения. Действительность немного искажается, как очертания предметов на взволнованной поверхности воды. У Гончарова нет опьянения. В его душе жизнь рисуется невозмутимо - ясно... Трезвость, простота и здоровье могучего таланта имеют в себе что-то освежающее».

Иван Александрович так и не завел семьи. Когда в 1878 году умер его слуга Карл Трейгут, оставив вдову с тремя малолетними детьми, писатель взял на себя заботу о них - эти дети были обязаны ему и воспитанием, и образованием. За несколько лет до смерти Гончаров печатно обратился ко всем своим адресатам с просьбой уничтожить имеющиеся у них письма и сам сжег значительную часть своего архива. Только благодаря потомкам Карла Трейгута, бережно сохранившим до наших дней личные вещи писателя и при их участии в 1982 году в Ульяновске (Симбирске) был открыт литературно-мемориальный музей Гончарова.

Умер Иван Александрович Гончаров 15 (27) сентября 1891 года в Петербурге и был похоронен в Александро-Невской лавре; в 1956 году его прах перенесен на Литераторские мостки Волкова кладбища.

Дата публикации на сайте: 26 июля 2012.