Зинаида Николаевна Гиппиус (по мужу Мережковская, Zinaida Nikolaevna Gippius)

(8 (20) ноября 1869, Белёв, Российская империя — 9 сентября 1945, Париж, Франция)

Биография (ru.wikipedia.org)

Зинаида Николаевна Гиппиус родилась 8 (20) ноября 1869 года в городе Белёве (ныне Тульская область) в обрусевшей немецкой дворянской семье[2]. Отец, Николай Романович Гиппиус, известный юрист, некоторое время служил обер-прокурором в Сенате; мать, Анастасия Васильевна, урожденная Степанова, была дочерью екатеринбургского оберполицмейстера[3]. По необходимости, связанной со служебной деятельностью отца, семья часто переезжала с места на место, из-за чего дочь не получила полноценного образования; различные учебные заведения она посещала урывками, готовясь к экзаменам с гувернантками[4].

Стихи будущая поэтесса начала писать с семи лет[4]. В 1902 году в письме Валерию Брюсову она замечала: «В 1880 году, то есть когда мне было 11 лет, я уже писала стихи (причем очень верила во 'вдохновение' и старалась писать сразу, не отрывая пера от бумаги). Стихи мои всем казались 'испорченностью', но я их не скрывала. Должна оговориться, что я была нисколько не 'испорчена' и очень 'религиозна' при всём этом…»[5][6]:71.[~ 1] При этом девочка запоем читала, вела обширные дневники, охотно переписывалась со знакомыми и друзьями отца. Один из них, генерал Н. С. Драшусов, первым обратил внимание на юное дарование и посоветовал ей всерьёз заняться литературой[7].

Уже для первых поэтических упражнений девочки были характерны самые мрачные настроения. «Я с детства ранена смертью и любовью», — позже признавалась Гиппиус. Как отмечал один из биографов поэтессы, «…время, в котором она родилась и выросла — семидесятые-восьмидесятые годы, не наложило на неё никакого отпечатка. Она с начала своих дней живёт как бы вне времени и пространства, занятая чуть ли ни с пелёнок решением вечных вопросов». Впоследствии в шуточной стихотворной автобиографии Гиппиус признавалась: «Решала я — вопрос огромен — / Я шла логическим путем, / Решала: нумен и феномен / В соотношении каком?»[6]:70. Владимир Злобин (секретарь, проведший подле поэтессы большую часть своей жизни) впоследствии отмечал:
Всё, что она знает и чувствует в семьдесят лет, она уже знала и чувствовала в семь, не умея это выразить. 'Всякая любовь побеждается, поглощается смертью', — записывала она в 53 года… И если она четырёхлетним ребёнком так горько плачет по поводу своей первой любовной неудачи, то оттого, что с предельной остротой почувствовала, что любви не будет, как почувствовала после смерти отца, что умрет.
— В. А. Злобин. Тяжёлая душа. 1970.[6]:71

Н. Р. Гиппиус был болен туберкулёзом; едва получив должность обер-прокурора, он почувствовал резкое ухудшение и вынужден был срочно выехать с семьею в Нежин, в Черниговскую губернию, к новому месту службы, председателем местного суда[8]. Зинаиду отдали в Киевский женский институт[4], но некоторое время спустя вынуждены были забрать обратно: девочка так тосковала по дому, что практически все шесть месяцев провела в институтском лазарете. Поскольку в Нежине не было женской гимназии, она училась дома, с преподавателями из местного Гоголевского лицея[9].

Николай Гиппиус скоропостижно скончался в Нежине в 1881 году; вдова осталась с большой семьей — четырьмя дочерьми (Зинаида, Анна, Наталья и Татьяна), бабушкой и незамужней сестрой — практически без средств к существованию. В 1882 году Анастасия Васильевна с дочерьми переехала в Москву. Зинаида поступила в гимназию Фишер, где начала учиться поначалу охотно и с интересом[4]. Вскоре, однако, врачи обнаружили туберкулёз и у неё, из-за чего учебное заведение пришлось оставить[10]. «Маленький человек с большим горем», — такими словами вспоминали здесь девочку, постоянно носившую печать печали на лице[11].

Опасаясь, что все дети, унаследовавшие от отца склонность к чахотке, могут последовать его путём, и особенно тревожась за старшую дочь, Анастасия Гиппиус уехала с детьми в Ялту. Поездка в Крым не только удовлетворила с детства развившуюся в девочке любовь к путешествиям, но и предоставила ей новые возможности для занятий двумя любимыми вещами: верховой ездой и литературой[9]. Отсюда в 1885 году мать увезла дочерей в Тифлис, к брату Александру. Тот обладал достаточными средствами, чтобы снять для племянницы дачу в Боржоми, где та и поселилась с подругой[9][7]. Только здесь, после скучного крымского лечения, в вихре «веселья, танцев, поэтических состязаний, скачек» Зинаида сумела оправиться от тяжёлого потрясения, связанного с утратой отца[10]. Год спустя две больших семьи отправились в Манглис, и здесь А. В. Степанов скоропостижно скончался от воспаления мозга. Гиппиусы вынуждены были остаться в Тифлисе[9].

В 1888 году Зинаида Гиппиус с матерью вновь отправилась на дачу в Боржом. Здесь она познакомилась с Д. С. Мережковским, незадолго до этого выпустившим в свет свою первую книгу стихов и в те дни путешествовавшим по Кавказу. Ощутив мгновенную духовную и интеллектуальную близость со своим новым знакомым, резко отличавшимся от её окружения, семнадцатилетняя Гиппиус на его предложение о замужестве не задумываясь ответила согласием. 8 января 1889 года в Тифлисе состоялась скромная церемония венчания, за которой последовало короткое свадебное путешествие[4]. Союз с Мережковским, как отмечалось впоследствии, «дал смысл и мощный стимул всей её исподволь совершавшейся внутренней деятельности, вскоре позволив юной красавице вырваться на огромные интеллектуальные просторы»[10], а в более широком смысле — сыграл важнейшую роль в развитии и становлении литературы «Серебряного века»[2].

Начало литературной деятельности

Поначалу Гиппиус и Мережковский заключили негласный уговор: она будет писать исключительно прозу, а он — поэзию. Некоторое время жена по просьбе супруга переводила (в Крыму) байроновского «Манфреда»; попытка оказалась неудачной. Наконец Мережковский объявил о том, что сам собирается нарушить договор: у него возникла идея романа о Юлиане Отступнике. С этого времени они писали и стихи, и прозу каждый, в зависимости от настроения[11].

В Петербурге Мережковский познакомил Гиппиус с известными литераторами: первый из них, А. Н. Плещеев, «очаровал» двадцатилетнюю девушку тем, что во время одного из ответных визитов принёс из редакторского портфеля «Северного вестника», (где он заведовал отделом поэзии) некоторые стихотворения — на её «суд строгий»[6]:100. В числе новых знакомых Гиппиус были Я. П. Полонский, А. Н. Майков, Д. В. Григорович, П. И. Вейнберг; она сблизилась с молодым поэтом Н. М. Минским и редакцией «Северного вестника», одной из центральных фигур в котором был критик А. Л. Волынский. С этим журналом, ориентировавшимся на новое направление «от позитивизма к идеализму», были связаны первые литературные опыты писательницы. В эти дни она активно контактировала с редакторами многих столичных журналов, посещала публичные лекции и литературные вечера[4], познакомилась с семьёй Давыдовых, игравшей важную роль в литературной жизни столицы (А. А. Давыдова издавала журнал «Мир Божий»), посещала Шекспировский кружок В. Д. Спасовича, участниками которого были известнейшие адвокаты (в частности, князь А. И. Урусов), стала членом-сотрудником Русского Литературного общества[11].

В 1888 году в «Северном вестнике» вышли (за подписью «З. Г.»)[8] два «полудетских», как она вспоминала, стихотворения. Эти и некоторые последующие стихи начинающей поэтессы отражали «общую ситуацию пессимизма и меланхолии 1880-х годов» и во многом были созвучны произведениям популярного тогда Семёна Надсона[4].

В начале 1890 года Гиппиус под впечатлением разыгравшейся у неё на глазах маленькой любовной драмы, главными героями которой были горничная Мережковских, Паша и «друг семьи» Николай Минский, написала рассказ «Простая жизнь». Неожиданно (потому что к Мережковскому этот журнал тогда не благоволил) рассказ принял «Вестник Европы», опубликовав под заголовком «Злосчастная»: так состоялся дебют Гиппиус в прозе.

Последовали новые публикации, в частности, рассказы «В Москве» и «Два сердца» (1892)[11], а также романы («Без талисмана», «Победители», «Мелкие волны»), — как в «Северном вестнике», так и в «Вестнике Европы», «Русской мысли» и других известных изданиях[4]. «Романов этих я не помню, даже заглавий, кроме одного, называвшегося 'Мелкие волны'. Что это были за 'волны' — не имею никакого понятия и за них не отвечаю. Но мы оба радовались необходимому пополнению нашего 'бюджета', и необходимая Д‹митрию› С‹ергеевичу› свобода для 'Юлиана' этим достигалась»[6]:93, — позже писала Гиппиус. Многие критики, впрочем, относились к этому периоду творчества писательницы серьёзнее, чем она сама, отмечая «двойственность человека и самого бытия, ангельского и демонического начал, взгляд на жизнь как на отражение недосягаемого духа» в качестве основных тем, а также — влияние Ф. М. Достоевского. Ранние прозаические работы Гиппиус были в штыки встречены либеральной и народнической критикой, которым претила, прежде всего, «противоестественность, невиданность, претенциозность героев»[13]. Позже «Новый энциклопедический словарь» отмечал, что первые произведения Гиппиус были «написаны под явным влиянием идей Рескина, Ницше, Метерлинка и других властителей дум того времени»[14]. Ранняя проза Гиппиус была собрана в двух книгах: «Новые люди» (СПб., 1896) и «Зеркала» (СПб., 1898).

Всё это время Гиппиус преследовали проблемы со здоровьем: она перенесла возвратный тиф, ряд «бесконечных ангин и ларингитов». Отчасти, чтобы поправить здоровье и не допустить туберкулёзного рецидива, но также и по причинам, связанным с творческими устремлениями, Мережковские в 1891—1892 годах совершили две запоминающиеся поездки по югу Европы. В ходе первой из них они общались с А. П. Чеховым и А. С. Сувориным, которые на некоторое время стали их спутниками, побывали в Париже у Плещеева. Во время второй поездки, остановившись в Ницце, супруги познакомились с Дмитрием Философовым, несколько лет спустя ставшим их постоянным спутником и ближайшим единомышленником[6]:400. Впоследствии итальянские впечатления заняли важное место в мемуарах Гиппиус, наложившись на светлые и возвышенные настроения её «самых счастливых, молодых лет»[7]. Между тем финансовое положение супружеской четы, жившей почти исключительно на гонорары, оставалось в эти годы тяжёлым. «Теперь мы в ужасном, небывалом положении. Мы живем буквально впроголодь вот уже несколько дней и заложили обручальные кольца», — сообщала она в одном из писем 1894 года (в другом сетуя, что не может пить прописанный врачами кефир из-за отсутствия денег)[6]:115.

Поэзия Гиппиус

Гораздо более ярким и спорным, чем прозаический, был поэтический дебют Гиппиус: стихотворения, опубликованные в «Северном вестнике», — «Песня» («Мне нужно то, чего нет на свете…») и «Посвящение» (со строками: «Люблю я себя, как Бога») сразу получили скандальную известность[3]. «Стихи её — это воплощение души современного человека, расколотого, часто бессильно рефлективного, но вечно порывающегося, вечно тревожного, ни с чем не мирящегося и ни на чём не успокаивающегося»[15], — отмечал позже один из критиков. Некоторое время спустя Гиппиус, по её выражению, «отреклась от декадентства» и всецело приняла идеи Мережковского, прежде всего художественные[14], став одной из центральных фигур нарождавшегося русского символизма, однако сложившиеся стереотипы («декадентская мадонна», «сатанесса», «белая дьяволица» и др.) преследовали её в течение многих лет)[10].

Если в прозе она сознательно ориентировалась «на общий эстетический вкус», то стихи Гиппиус воспринимала как нечто крайне интимное, созданное «для себя» и творила их, по собственным словам, «словно молитву»[4]. «Естественная и необходимейшая потребность человеческой души всегда — молитва. Бог создал нас с этой потребностью. Каждый человек, осознает он это или нет, стремится к молитве. Поэзия вообще, стихосложение в частности, словесная музыка — это лишь одна из форм, которую принимает в нашей Душе молитва. Поэзия, как определил её Боратынский, — „есть полное ощущение данной минуты“»[16] — писала поэтесса в эссе «Необходимое о стихах».

Во многом именно «молитвенность» давала повод критикам для нападок: утверждалось, в частности, что, обращаясь к Всевышнему (под именами Он, Невидимый, Третий), Гиппиус устанавливала с ним «свои, прямые и равные, кощунственные отношения», постулируя «не только любовь к Богу, но и к себе»[13]. Для широкой литературной общественности имя Гиппиус стало символом декаданса — особенно после публикации «Посвящения» (1895), стихотворения, содержавшего вызывающую строку: «Люблю я себя, как Бога»[2]. Отмечалось, что Гиппиус, во многом сама провоцируя общественность, тщательно продумывала своё социальное и литературное поведение, сводившееся к смене нескольких ролей, и умело внедряла искусственно формировавшийся образ в общественное сознание. На протяжении полутора десятилетий перед революцией 1905 года она представала перед публикой — сначала «пропагандисткой сексуального раскрепощения, гордо несущей крест чувственности» (как сказано в её дневнике 1893 года); затем — противницей «учащей Церкви», утверждавшей, что «грех только один — самоумаление» (дневник 1901), поборник революции духа, осуществляемой наперекор «стадной общественности»[2]. «Преступность» и «запретность» в творчестве и образе (согласно популярному штампу) «декадентской мадонны» особенно живо обсуждались современниками: считалось, что в Гиппиус уживались «демоническое, взрывное начало, тяга к богохульству, вызов покою налаженного быта, духовной покорности и смирению»[10], причём поэтесса, «кокетничая своим демонизмом» и чувствуя себя центром символистского быта, и его, и саму жизнь «воспринимала как необыкновенный эксперимент по преображению реальности»[10].

«Собрание стихов. 1889—1903», вышедшее в 1904 году, стало крупным событием в жизни русской поэзии. Откликаясь на книгу, И. Анненский писал, что в творчестве Гиппиус сконцентрирована «вся пятнадцатилетняя история <русского> лирического модернизма», отметив как основную тему её стихов «мучительное качание маятника в сердце»[2]. В. Я. Брюсов, другой пылкий поклонник поэтического творчества Гиппиус, особо отмечал «непобедимую правдивость», с какой поэтесса фиксировала различные эмоциональные состояния и жизнь своей «пленённой души»[2]. Впрочем, сама Гиппиус более чем критически оценивала роль своей поэзии в формировании общественного вкуса и влиянии на мировоззрение современников. Уже несколько лет спустя в предисловии к переизданию первого сборника она писала: Мне жаль создавать нечто бесполезное и никому не нужное сейчас. Собрание, книга стихов в данное время - самая бесполезная, ненужная вещь... Я не хочу этим сказать, что стихи не нужны. Напротив, я утверждаю, что стихи нужны, даже необходимы, естественны и вечны. Было время, когда всем казались нужными целые книги стихов, когда они читались сплошь, всеми понимались и принимались. Время это – прошлое, не наше. Современному читателю не нужен сборник стихов!

Дом Мурузи

Квартира Мережковских в доме Мурузи стала важным центром религиозно-философской и общественной жизни Петербурга, посещение которого считалось почти обязательным для молодых мыслителей и писателей, тяготевших к символизму. Все посетители салона признавали авторитет Гиппиус и в большинстве своём считали, что именно ей принадлежит главная роль в начинаниях сообщества, сложившегося вокруг Мережковского. Вместе с тем, завсегдатаи испытывали и неприязнь к хозяйке салона, подозревая в ней высокомерие, нетерпимость и склонность к экспериментам с участием посетителей[2]. Молодые поэты, проходившие нелегкую проверку личным знакомством с «мэтрессой», действительно, испытывали серьёзные психологические затруднения: Гиппиус предъявляла к поэзии высокие, предельные требования религиозного служения красоте и истине («стихи — это молитвы»)[3] и в своих оценках была предельно откровенна и резка. При этом многие отмечали, что дом Мережковских в Петербурге был «настоящим оазисом русской духовной жизни начала XX столетия». А. Белый говорил, что в нём «воистину творили культуру. Все здесь когда-то учились». По словам Г. В. Адамовича, Гиппиус была «вдохновительницей, подстрекательницей, советчицей, исправительницей, сотрудницей чужих писаний, центром преломления и скрещения разнородных лучей»[10].

Образ хозяйки салона «поражал, притягивал, отталкивал и вновь притягивал» единомышленников: А. Блока (с которым у Гиппиус сложились особенно сложные, менявшиеся отношения), А. Белого, В. В. Розанова, В. Брюсова. «Высокая, стройная блондинка с длинными золотистыми волосами и изумрудными глазами русалки, в очень шедшем к ней голубом платье, она бросалась в глаза своей наружностью. Эту наружность несколько лет спустя я назвал бы боттичеллиевской. …Весь Петербург её знал, благодаря этой внешности и благодаря частым её выступлениям на литературных вечерах, где она читала свои столь преступные стихи с явной бравадой»[10], писал о З. Гиппиус один из первых символистских издателей П. П. Перцов.

Общественная деятельность

В 1899—1901 годах Гиппиус сблизилась с кружком С. П. Дягилева, группировавшимся вокруг журнала «Мир искусства», где она и стала публиковать свои первые литературно-критические статьи. В них, подписанных мужскими псевдонимами (Антон Крайний, Лев Пущин, Товарищ Герман, Роман Аренский, Антон Кирша, Никита Вечер, В. Витовт)[11], Гиппиус оставалась последовательным проповедником эстетической программы символизма и философских идей, заложенных в её фундамент[2]. После ухода из «Мира искусства» Зинаида Николаевна выступала в качестве критика в журналах «Новый путь» (фактический соредактор), «Весы», «Образование», «Новое слово», «Новая жизнь», «Вершины», «Русская мысль», 1910—1914 гг., (как прозаик она публиковалась в журнале и раньше), а также в ряде газет: «Речь», «Слово», «Утро России» и т. д. Лучшие критические статьи были впоследствии отобраны ею для книги «Литературный дневник», (1908).[17] Гиппиус в целом негативно оценивала состояние русской художественной культуры, связывая его с кризисом религиозных основ жизни и крахом общественных идеалов предыдущего века. Призвание художника Гиппиус видела в «активном и прямом воздействии на жизнь», которой следовало «охристианиться». Свой литературный и духовный идеал критик находила в той литературе и искусстве, которые развились «до молитвы, до понятия Бога».[18]:163 Считалось, что эти концепции были во многом направлены против писателей, близких к руководимому М. Горьким издательству «Знание», и в целом «против литературы, ориентирующейся на традиции классического реализма»[2].

К началу XX века у Гиппиус и Мережковского сложились собственные, оригинальные представления о свободе, метафизике любви, а также необычные неорелигиозные воззрения, связанные, прежде всего, с так называемым «Третьим заветом». Духовно-религиозный максимализм Мережковских, выразившийся в осознании своей «провиденциальной роли не только в судьбе России, но и в судьбе человечества», достиг апогея в начале 1900-х годов. В статье «Хлеб жизни» (1901) Гиппиус писала: «Пусть же будет у нас чувство обязанности по отношению к плоти, к жизни, и предчувствие свободы — к духу, к религии. Когда жизнь и религия действительно сойдутся, станут как бы одно — наше чувство долга неизбежно коснется и религии, слившись с предчувствием Свободы; (…) которую обещал нам Сын Человеческий: 'Я пришел сделать вас свободными'»[11].

Идея обновления во многом себя исчерпавшего (как им казалось) христианства возникла у Мережковских осенью 1899 года. Для осуществления задуманного решено было создать «новую церковь», где рождалось бы «новое религиозное сознание». Воплощением этой идеи явилась организация Религиозно-философских собраний (1901—1903), целью которых было провозглашено создание общественной трибуны для «свободного обсуждения вопросов церкви и культуры… неохристианства, общественного устройства и совершенствования человеческой природы»[19]. Организаторы Собраний трактовали противопоставление духа и плоти так: «Дух — Церковь, плоть — общество; дух — культура, плоть — народ; дух — религия, плоть — земная жизнь…».

«Новая церковь»

Поначалу Гиппиус достаточно скептически относилась к внезапно проявившемуся «клерикализму» мужа; позже она вспоминала, как «вечерние посиделки» 1899 года превращались в «бесплодные споры», не имевшие смысла, ибо большинство «мирискусников» были весьма далеки от религиозных вопросов. «Но Дмитрию Сергеевичу казалось, что почти все его понимают и ему сочувствуют»[6]:169, — добавляла она. Постепенно, впрочем, жена не только приняла позицию мужа, но и сама принялась генерировать идеи, связанные с религиозным обновлением России. Л. Я. Гуревич свидетельствовала, что Гиппиус «пишет катехизис новой религии и вырабатывает догматы»[18]:126. В начале 1900-х годов вся литературно-публицистическая и практическая деятельность Гиппиус была устремлена на воплощение идей Третьего Завета и грядущей Богочеловеческой теократии. Соединение христианской и языческой святости для достижения последней вселенской религии являлось заветной мечтой Мережковских, которые в основу своей «новой церкви» положили принцип сочетания — внешнего разделения с существующей церковью и внутреннего союза с нею[4].

Появление и развитие «нового религиозного сознания» Гиппиус обосновывала необходимостью устранить разрыв (или бездну) между духом и плотью, освятить плоть и тем самым просветлить её, упразднить христианский аскетизм, вынуждающий человека жить в сознании своей греховности, сблизить религию и искусство[13]. Разъединённость, обособленность, «ненужность» для другого — главный «грех» её современника, умирающего в одиночестве и не желающего отойти от него («Критика любви»), — Гиппиус предполагала преодолевать поиском «общего Бога», осознанием и принятием «равноценности, множественности» других я, в их «неслиянности и нераздельности»[13]. Искания Гиппиус не были лишь теоретическими: напротив, это она предложила мужу придать незадолго до этого созданным Религиозно-философским собраниям «общественный» статус. «…Мы в тесном, крошечном уголке, со случайными людьми стараемся слепливать между ними искусственно-умственное соглашение — зачем оно? Не думаешь ли ты, что нам лучше начать какое-нибудь реальное дело в эту сторону, но пошире, и чтоб оно было в условиях жизни, чтоб были… ну, чиновники, деньги, дамы, чтобы оно было явное, и чтобы разные люди сошлись, которые никогда не сходились…», — так пересказывала она впоследствии свой разговор с Мережковским осенью 1901 года, на даче под Лугой. Мережковский «вскочил, ударил рукой по столу и закричал: Верно!» Идея Собраний получила, таким образом, последний, завершающий «штрих»[6]:171.

Гиппиус с большим воодушевлением описывала впоследствии свои впечатления от Собраний, где встретились люди двух прежде не соприкасавшихся сообществ. «Да, это воистину были два разных мира. Знакомясь ближе с „новыми“ людьми, мы переходили от удивления к удивленью. Даже не о внутренней разности я сейчас говорю, а просто о навыках, обычаях, о самом языке, — все это было другое, точно другая культура… Были между ними люди своеобразно глубокие, даже тонкие. Они прекрасно понимали идею Собраний, значение 'встречи'», — писала она. Глубокое впечатление произвела на неё предпринятая в те дни с разрешения Синода поездка с мужем на Светлое озеро, для полемики со староверами-раскольниками: «…То, что пришлось видеть и слышать, так громадно и прекрасно — что у меня осталась одна лишь печаль — о людях, вроде Ник‹олая› Макс‹имовича› (Минского), декадентов… Розанова — „литераторах“, путешествующих за границу и пишущих о неприложимой философии и ничего не знающих о жизни, как дети»[6]:173.

Гиппиус принадлежала и идея создания журнала «Новый путь» (1903—1904), в котором наряду с разнообразными материалами о возрождении жизни, литературы и искусства через «религиозное творчество» печатались и отчеты Собраний[4]. Журнал просуществовал недолго, причём его закат был обусловлен марксистским «влиянием»: с одной стороны — (временный, как оказалось) переход Н. Минского в ленинский лагерь, с другой — появление в редакции недавнего марксиста С. Н. Булгакова, в руках которого оказалась политическая часть журнала. Мережковский и Розанов быстро охладели к изданию, а после того, как Булгаков отклонил статью Гиппиус о Блоке под предлогом «недостаточной значительности тематики стихов» последнего, стало ясно, что роль «мережковцев» в журнале сошла на нет. В декабре 1905 года вышла последняя книжка «Нового пути»; к этому времени Гиппиус уже печаталась, в основном, в брюсовских «Весах» и «Северных цветах»[10].

Закрытие «Нового пути» и события 1905 года значительно изменили жизнь Мережковских: от реального «дела» они окончательно ушли в домашний круг «строителей новой церкви»[4], участником которого был теперь и близкий друг обоих Д. В. Философов; при участии последнего и было сформировано знаменитое «троебратство», совместное существование которого длилось 15 лет. Нередко «внезапные догадки», исходившие из триумвирата, инициировались именно Гиппиус, служившей, как признавали и остальные члены этого союза, генератором новых идей[4]. Она же и была, в сущности, автором идеи о «тройственном устройстве мира», которую Мережковский развивал в течение десятилетий[11].

1905—1908

События 1905 года стали во многом переломными в жизни и творчестве Зинаиды Гиппиус. Если до этого времени текущие социально-политические вопросы находились практически вне сферы её интересов, то расстрел 9 января явился для неё и Мережковского потрясением. После этого актуальная общественная проблематика, «гражданские мотивы» стали в творчестве Гиппиус, прежде всего, прозаическом, доминирующими[3]. На несколько лет супруги сделались непримиримыми противниками самодержавия, борцами с консервативным государственным устройством России. «Да, самодержавие — от Антихриста»[3], — писала в те дни Гиппиус.

В феврале 1906 года Мережковские покинули Россию и направились в Париж, где в добровольном «изгнании» провели более двух лет. Здесь они выпустили сборник антимонархических статей на французском языке, сблизились со многими революционерами (прежде всего, эсерами), в частности с И. И. Фондаминским и Б. В. Савинковым. Позже Гиппиус писала[10]:
Говорить об этом нашем, почти трёхлетнем, житье в Париже ... хронологически, — невозможно. Главное, потому, что, благодаря разнообразию наших интересов, нельзя определить, в каком, собственно, обществе мы находились. В один и тот же период мы сталкивались с людьми разных кругов... У нас было три главных интереса: во-первых, католичество и модернизм, во-вторых, европейская политическая жизнь, французы у себя дома. И наконец — серьезная русская политическая эмиграция, революционная и партийная.

В Париже поэтесса начала организовывать «субботы», которые стали посещать старые друзья-писатели (Н. Минский, ушедший из ленинской редакции, К. Д. Бальмонт и др.). В эти парижские годы супруги много работали: Мережковский — над исторической прозой, Гиппиус — над публицистическими статьями и стихами. Увлечение политикой не сказалось на мистических исканиях последней: лозунг создания «религиозной общественности» оставался в силе, предполагая соединение всех радикальных движений для решения задачи обновления России[3]. Супруги не прерывали связей с русскими газетами и журналами, продолжая публиковать в России статьи и книги[10]. Так в 1906 году вышел сборник рассказов Гиппиус «Алый меч», а в 1908 году (также в Петербурге) — написанная во Франции всеми участниками «троеобратства» драма «Маков цвет», героями которой стали участники нового революционного движения[14].

1908—1916

В 1908 году супруги вернулись в Россию, и в холодном Петербурге у Гиппиус после трёх лет отсутствия здесь вновь проявились старые болезни. В течение последующих шести лет она и Мережковский неоднократно выезжали за границу лечиться. В последние дни одного такого визита, в 1911 году, Гиппиус купила дешёвую квартиру в Пасси (Rue Colonel Bonnet, 11-bis); это приобретение имело впоследствии для обоих решающее, спасительное значение. С осени 1908 года Мережковские приняли активное участие в возобновлённых в Петербурге Религиозно-философских собраниях, преобразованных в Религиозно-философское общество, однако представителей церкви здесь теперь практически не было, и интеллигенция сама с собой решала многочисленные споры[4].

В 1910 году вышло «Собрание стихов. Кн. 2. 1903—1909», второй том сборника Зинаиды Гиппиус, во многом созвучный первому. Его основной темой стал «душевный разлад человека, во всём ищущего высшего смысла, божественного оправдания низкого земного существования, но так и не нашедшего достаточных резонов смириться и принять — ни 'тяжесть счастья', ни отречение от него»[3]. К этому времени многие стихи и некоторые рассказы Гиппиус были переведены на немецкий и французский языки. За рубежом и в России вышли написанные по-французски (в сотрудничестве с Д. Мережковским и Д. Философовым) книга «Le Tsar et la Revolution» (1909) и статья о русской поэзии в «Mercure de France»[14]. К началу 1910—х годов относится последний прозаический сборник Гиппиус «Лунные муравьи» (1912), вобравший в себя рассказы, которые сама она считала в своём творчестве лучшими[4], а также два романа неоконченной трилогии: «Чёртова кукла» (первая часть) и «Роман-царевич» (третья часть), встретившие неприятие левой прессы (которая усмотрела в них «клевету» на революцию) и в целом прохладный приём критики, нашедшей их откровенно тенденциозными, «проблемными»[3].

Начало Первой мировой войны произвело на Мережковских тяжёлое впечатление; они резко выступили против участия в ней России. Изменившаяся жизненная позиция З. Гиппиус проявилась в эти дни необычным образом: она — от лица трех женщин (используя в качестве псевдонимов имена и фамилии прислуги) — стала писать стилизованные под лубок «простонародные» женские письма солдатам на фронт, иногда вкладывая их в кисеты. Эти стихотворные послания («Лети, лети, подарочек», «На дальнюю сторонушку» и т. п.), не представлявшие художественной ценности, имели, тем не менее, общественный резонанс[3].

Гиппиус и революция

Конец 1916 года супруги провели в Кисловодске, а в январе 1917 года вернулись в Петроград. Их новая квартира на Сергиевской стала настоящим политическим центром, иногда напоминавшим «филиал» Государственной думы. Мережковские приветствовали Февральскую революцию 1917 года, полагая, что она покончит с войной и реализует идеи свободы, провозглашённые ими в работах, посвящённых Третьему завету, восприняли Временное правительство как «близкое» и установили дружеские отношения с А. Ф. Керенским[6]:414. Однако вскоре их настроение переменилось. Гиппиус писала:
Психология Керенского и всех прочих была грубее, почти на грани физиологии. Грубее и проще. Как для мышей все делится на них, мышей и на кошек, так для этих «революционеров» одно деление: на них, левых и – на правых. Все Керенские знали (и это уж в кровь вошло), что они «левые», а враг один – «правые». Революция произошла, хотя они ее и не делали, «левые» восторжествовали. Но как мыши в подвале, где кошки уже нет, продолжают ее бояться, продолжали именно «правых» - только их, - бояться левые. Только одну эту опасность они и видели. Между тем, ее-то как раз и не было в 1917–ом году. Не было фактически! Большевиков они не боялись, - ведь это были тоже – «левые». Не верили, что «марксисты» устоят у власти, и в чем то старались им подражать, не замечая большевики давно у них уже взяли их лозунги для победы и гораздо умнее с ними обращались. И «земля народу», и Учредительное собрание, и всеобщий мир, и республика и всякие свободы...
З. Н. Гиппиус. Мемуары. Дм. Мережковский. Он и мы.[20]

Октябрьская революция ужаснула Мережковского и Гиппиус: они восприняли её как воцарение «царства Антихриста», торжество «надмирного зла». В дневнике поэтесса писала: «На другой день <после переворота>, чёрный, темный, мы вышли с Д. С. на улицу. Как скользко, студено, черно… Подушка навалилась — на город? На Россию? Хуже…»[10]. В конце 1917 года Гиппиус ещё имела возможность печатать антибольшевистские стихи в сохранившихся газетах. Следующий, 1918 год, прошёл под знаком подавленности. В дневниках Гиппиус писала о голоде («Голодных бунтов нет — люди едва держатся на ногах, не взбунтуешь…» — 23 февраля), верила фантастическм слухам о «зверствах ЧК» («…В Киеве убили 1200 офицеров, у трупов отрубали ноги, унося сапоги. В Ростове убивали детей, кадетов, думая, что это и есть „кадеты“, объявленные вне закона». — 17 марта): У России не было истории. И то, что сейчас происходит, - не история. Это забудется, как неизвестные зверства неоткрытых племен на необитаемом острове. Канет. Мы здесь живем сами по себе. Кто цел – случайно. На улицах вонь. Повсюду лежат неубранные лошади. Каждый день кого-то расстреливают, «по районным советам…» З. Гиппиус. Дневники[7]

Она не поняла Г. Уэллса («…Я убедилась в нищенстве его воображения! Оттого он с таким уважением и льнет к большевикам, — хотя ничего не знает, — что чувствует, что в России его перескакали») и, услышав, что в одной из «чрезвычаек» работают женщины (Стасова, Яковлева), решила чуть ли не посочувствовать одному из большевистских вождей: «…Царствует особенная, — упрямая и тупая, — жестокость. Даже Луначарский с ней борется и тщетно: только плачет (буквально, слезами!)»). В октябре Гиппиус писала: «Все в ком была душа, — и это без различия классов и положений, — ходят, как мертвецы. Мы не возмущаемся, не страдаем, не негодуем, не ожидаем… Встречаясь, мы смотрим друг на друга сонными глазами и мало говорим. Душа в той стадии голода (да и тело!), когда уже нет острого мученья, наступает период сонливости»[7]. Поэтическим документом времени, отразившем отношение Гиппиус к происходившему в 1917—1918 годах, стал сборник «Последние стихи. 1914—1918» (1918)[2].

Зимой 1919 года Мережковские и Философов начали обсуждать варианты бегства. Получив мандат на чтение лекций красноармейцам по истории и мифологии Древнего Египта[6]:296, Мережковский получил разрешение на выезд из города, и 24 декабря четверо (включая В. Злобина, секретаря Гиппиус) со скудным багажом, рукописями и записными книжками— отправились в Гомель (писатель при этом не выпускал из рук книгу с надписью: «Материалы для лекций в красноармейских частях»)[10]. Путь был нелёгким: четверым пришлось перенести четырёхсуточный путь в вагоне, «полном красноармейцами, мешочниками и всяким сбродом», ночную высадку в Жлобине в 27-градусный мороз[10]. После недолгого пребывания в Польше в 1920 году, разочаровавшись как в политике Ю. Пилсудского по отношению к большевикам, так и в роли Б. Савинкова, приехавшего в Варшаву, чтобы обсудить с Мережковскими новую линию в борьбе с коммунистической Россией, 20 октября 1920 года Мережковские, расставшись с Философовым, навсегда уехали во Францию[4].

1920—1945

В Париже, поселившись с мужем в скромной, но собственной квартире, Гиппиус принялась обустраивать новый, эмигрантский быт, а вскоре и приступила к активной работе. Она продолжила работу над дневниками и завязала переписку с читателями и издателями Мережковского. Сохранив воинствующе резкое неприятие большевизма, супруги остро переживали свою отчуждённость от родины. Нина Берберова приводила в своих воспоминаниях такой их диалог: «Зина, что тебе дороже: Россия без свободы или свобода без России?» — Она думала минуту. — «Свобода без России… И потому я здесь, а не там». — «Я тоже здесь, а не там, потому что Россия без свободы для меня невозможна. Но…» — И он задумывался, ни на кого не глядя. «…На что мне, собственно, нужна свобода, если нет России? Что мне без России делать с этой свободой?»[21] В целом Гиппиус с пессимизмом воспринимала «миссию», которой полностью отдавался её муж. «Наша правда так невероятна, наше рабство так неслыханно, что людям свободным слишком трудно понять нас»[11], — писала она.

По инициативе Гиппиус в Париже было создано общество «Зелёная лампа» (1925—1939), призванное объединить те разнообразные литературные круги эмиграции, которые принимали взгляд на призвание русской культуры за пределами советской России, вдохновительницей этих воскресных собраний сформулированный в самом начале деятельности кружка: необходимо учиться истинной свободе мнений и слова, а это невозможно, если не отказаться от «заветов» старой либерально-гуманистической традиции. Отмечалось, однако, что и «Зеленая лампа» страдала идеологической нетерпимостью, что порождало в обществе многочисленные конфликты[2].

В сентябре 1928 года Мережковские приняли участие в Первом съезде русских писателей-эмигрантов, организованном в Белграде королем Югославии Александром I Карагеоргиевичем, выступили с публичными лекциями, организованными Югославской академией. В 1932 году в Италии с успехом прошла серия лекций Мережковского о Леонардо да Винчи. Супруги приобрели здесь популярность: в сравнении с этим тёплым приёмом атмосфера во Франции, где после убийства президента П. Думера усилились антирусские настроения, показалась им невыносимой. По приглашению Б. Муссолини Мережковские переехали в Италию, где провели три года, лишь временами возвращаясь в Париж[6]:424. В целом для поэтессы это был период глубокого пессимизма: как писал В. С. Фёдоров, «неискоренимый идеализм Гиппиус, метафизический масштаб её личности, духовно-интеллектуальный максимализм не вмещались в прагматически-обездушенный период европейской истории накануне Второй мировой войны»[11].

Осенью 1938 года Мережковский и Гиппиус выступили с осуждением «Мюнхенского сговора»; «Пакт о ненападении», заключенный 23 августа 1939 года между СССР и Германией, Гиппиус назвала «пожаром в сумасшедшем доме»[6]:427. Тогда же, оставаясь верной своим идеям, она объявила о создании бесцензурного сборника «Литературный смотр» (опубликованного год спустя), призванного объединить в себе «произведения всех отверженных другими изданиями писателей». Гиппиус написала для него вводную статью «Опыт свободы», в которой констатировала плачевное состояние как русской прессы, так и положения дел во всей русской эмиграции «младшего поколения»[11].

Вскоре после нападения Германии на СССР Мережковский выступил по германскому радио, в котором призвал к борьбе с большевизмом (обстоятельства этого события вызвали позже споры и разночтения). З. Гиппиус, «узнав об этом радиовыступлении, была не только расстроена, но даже напугана»[22], — первой её реакцией стали слова: «это конец». Она не ошиблась: «сотрудничества» с Гитлером, заключавшегося лишь в одной этой радиоречи[~ 2] Мережковскому не простили. Последние годы супруги вели трудную и бедную жизнь. Парижская квартира Мережковских была описана за неплатёж, им приходилось экономить на малом. Смерть Дмитрия Сергеевича явилась для Зинаиды Николаевны сильнейшим ударом. На эту утрату наложились и две других: за год до этого стало известно о кончине Философова; в 1942 году умерла её сестра Анна[11].

Вдова писателя, подвергшаяся в эмигрантской среде остракизму, посвятила свои последние годы работе над биографией покойного мужа; эта книга осталась неоконченной и была издана в 1951 году. Тэффи вспоминала:
Последние месяцы своей жизни З. Н. много работала, и все по ночам. Она писала о Мережковском. Своим чудесным бисерным почерком исписывала целые тетради, готовила большую книгу. К этой работе она относилась как к долгу перед памятью «Великого Человека», бывшего спутником её жизни. Человека этого она ценила необычайно высоко, что было даже странно в писательнице такого острого, холодного ума и такого иронического отношения к людям. Должно быть, она действительно очень любила его. Конечно, эта ночная работа утомляла её. Когда она чувствовала себя плохо, она никого к себе не допускала, никого не хотела…
— Тэффи. Зинаида Гиппиус.[23]

В последние годы вернулась к поэзии: взялась за работу над (напоминавшей «Божественную комедию») поэмой «Последний круг» (опубликованной в 1972 году), оставшейся, как и книга «Дмитрий Мережковский», незавершённой. Последней записью в дневнике Гиппиус, сделанной перед самой смертью, была фраза: «Я сто?ю мало. Как Бог мудр и справедлив». Зинаида Николаевна Гиппиус скончалась в Париже 9 сентября 1945 года. Остававшийся до последнего рядом секретарь В. Злобин свидетельствовал, что в мгновение перед кончиной две слезы стекли по её щекам и на её лице появилось «выражение глубокого счастья»[11][24]. Зинаида Гиппиус была похоронена под одним надгробием с Мережковским на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа[13].

Анализ творчества

Начало литературной деятельности Зинаиды Гиппиус (1889—1892 годы) принято считать этапом «романтически-подражательным»: в её ранних стихотворениях и рассказах критики того времени усматривали влияния Надсона, Рескина, Ницше[14]. После появления программной работы Д. С. Мережковского «О причине упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1892), творчество Гиппиус приобрело отчетливо «символистский» характер[4]; более того, впоследствии её стали причислять к числу идеологов нового модернистского движения в русской литературе. В эти годы центральной темой её творчества становится проповедь новых этических ценностей. Как писала она в «Автобиографии», «меня занимало, собственно, не декадентство, а проблема индивидуализма и все относящиеся к ней вопросы». Сборник рассказов 1896 года она полемически озаглавила «Новые люди», подразумевая тем самым изображение характерных идейных устремлений формирующегося литературного поколения, заново переосмысливающего ценности «новых людей» Чернышевского. Её герои кажутся непривычными, одинокими, болезненными, подчёркнуто непонятыми. Они декларируют новые ценности: «Я бы не хотела доживать совсем»; «А болезнь — это хорошо… Надо ведь умирать от чего-нибудь», рассказ «Мисс Май», 1895. В рассказе «Среди мёртвых» показана необыкновенная любовь героини к умершему художнику, чью могилу она окружила заботой и на которой, в конце концов, замерзает, соединившись, таким образом, в своём неземном чувстве со своим возлюбленным[18]:121-122.

Впрочем, обнаруживая среди героев первых прозаических сборников Гиппиус людей «символистского типа», занимавшихся поиском «новой красоты» и путей духовного преображения человека, критики замечали и отчётливые следы влияния Достоевского (не утраченные с годами: в частности, «Роман-царевич» 1912 года сравнивался с «Бесами»)[4]. В рассказе «Зеркала» (одноимённый сборник 1898 г.) герои имеют своих прототипов среди персонажей произведений Достоевского. Главная героиня повествует, как она «всё хотела сделать что-нибудь великое, но такое… беспримерное. А потом вижу, что не могу — и думаю: дай что-нибудь дурное сделаю, но очень, очень дурное, до дна дурное…», «Знайте, что обижать ничуть не плохо». Но её герои унаследовали проблематику не только Достоевского, но и Мережковского. («Мы для новой красоты//Нарушаем все законы,//Преступаем все черты…»). В новелле «Златоцвет» (1896) рассматривается убийство по «идейным» мотивам во имя полного освобождения героя: «Она должна умереть… С ней умрёт всё — и он, Звягин, будет свободен от любви, и от ненависти, и от всех мыслей о ней». Размышления об убийстве перемежаются спорами о красоте, свободе личности, об Оскаре Уайльде и т. д. Гиппиус не копировала слепо, а заново переосмысливала русскую классику, помещая своих героев в атмосферу произведений Достоевского. Этот процесс имел большое значение для истории русского символизма в целом[18]:122-123.

Основными мотивами ранней поэзии Гиппиус критики начала XX века считали «проклятия скучной реальности», «прославление мира фантазии», поиск «новой нездешней красоты». Характерный для символистской литературы конфликт между болезненным ощущением внутричеловеческой разобщенности и, одновременно, стремлением к одиночеству присутствовал и в раннем творчестве Гиппиус, отмеченном характерным этическим и эстетическим максимализмом. Подлинная поэзия, считала Гиппиус, сводится к «тройной бездонности» мира, трем темам — «о человеке, любви и смерти». Поэтесса мечтала о «примирении любви и вечности», но объединяющую роль отводила смерти, которая только и может спасти любовь от всего преходящего. Подобного рода раздумья на «вечные темы», определившие тональность многих стихов Гиппиус 1900 годов[8], господствовали и в двух первых книгах рассказов Гиппиус, основными темами которых были — «утверждение истинности лишь интуитивного начала жизни, красоты во всех её проявлениях и противоречиях и лжи во имя некоей высокой истины»[8].

«Третья книга рассказов» (1902) Гиппиус вызвала существенный резонанс; критика в связи с этим сборником заговорила о «болезненной странности» автора, «мистическом тумане», «головном мистицизме», концепции метафизики любви «на фоне духовных сумерек людей… ещё не способных её осознать»[4]. Формула «любви и страдания» по Гиппиус (согласно «Энциклопедии Кирилла и Мефодия») соотносится со «Смыслом любви» В. С. Соловьева и несёт в себе основную идею: любить не для себя, не для счастья и «присвоения», а для обретения в «Я» бесконечности. Императивы: «выразить и отдать всю душу», идти до конца в любом опыте, в том числе в экспериментировании с собой и людьми, — считались основными её жизненными установками[13].

Заметным событием в литературной жизни России начала XX века стал выход первого сборника стихотворений З. Гиппиус в 1904 году. Критика отметила здесь «мотивы трагической замкнутости, отрешённости от мира, волевого самоутверждения личности». Единомышленники отмечали и особую манеру «поэтического письма, недоговоренности, иносказания, намека, умолчания», манеру играть «певучие аккорды отвлеченности на немом пианино», — как назвал это И. Анненский. Последний считал, что «ни один мужчина никогда не посмел бы одеть абстракции таким очарованием»[7], и что в этой книге наилучшим образом воплотилась «вся пятнадцатилетняя история… лирического модернизма» в России[2]. Существенное место в поэзии Гиппиус заняла тема «усилий по сотворению и сохранению души», со всеми неотделимыми от них «дьявольскими» искусами и соблазнами; многими была отмечена откровенность, с которой поэтесса рассказывала о своих внутренних конфликтах. Выдающимся мастером стиха считали её В. Я. Брюсов и И. Ф. Анненский, восхищавшиеся виртуозностью формы, ритмическим богатством и «певучей отвлечённостью» лирики Гиппиус конца 1890-х — 1900-х годов[13].

Некоторые исследователи считали, что творчество Гиппиус отличает «характерная неженственность»; в её стихах «всё крупно, сильно, без частностей и мелочей. Живая, острая мысль, переплетенная со сложными эмоциями, вырывается из стихов в поисках духовной целостности и обретения гармонического идеала»[10]. Другие предостерегали от однозначных оценок: «Когда задумываешься, где у Гиппиус сокровенное, где необходимый стержень, вкруг которого обрастает творчество, где — 'лицо', то чувствуешь: у этого поэта, может быть, как ни у кого другого, нет единого лица, а есть — множество…»[25], — писал Р. Гуль. И. А. Бунин, подразумевая стилистику Гиппиус, не признающую открытой эмоциональности и часто построенную на использовании оксюморонов, называл её поэзию «электрическими стихами», В. Ф. Ходасевич, рецензируя «Сияния», писал о «своеобразном внутреннем борении поэтической души с непоэтическим умом»[2].

Сборник рассказов Гиппиус «Алый меч» (1906) высветил «метафизику автора уже в свете неохристианской тематики»; при этом богочеловеческое в состоявшейся человеческой личности здесь утверждалось как данность, грех само- и богоотступничества считался единым[13]. Сборник «Чёрное по белому» (1908), вобравший в себя прозаические произведения 1903—1906 годов, был выдержан в «касательной, туманно-импрессионистической манере» и исследовал темы достоинства личности («На веревках»), любви и пола («Влюбленные», «Вечная „женскость“», «Двое-один»); в рассказе «Иван Иванович и черт» вновь были отмечены влияния Достоевского[4].

В 1900-х годах Гиппиус заявила о себе и как драматург: пьеса «Святая кровь» (1900) вошла в третью книгу рассказов. Созданная в соавторстве с Д. Мережковским и Д. Философовым пьеса «Маков цвет» вышла в 1908 году и явилась откликом на революционные события 1905—1907 годов[4]. Самым удачным драматическим произведением Гиппиус считается «Зелёное кольцо» (1916); пьеса, посвящённая людям «завтрашнего дня», была поставлена Вс. Э. Мейерхольдом в Александринском театре[4].

Важное место в творчестве З. Гиппиус занимали критические статьи, публиковавшиеся сначала в «Новом пути», затем в «Весах» и «Русской мысли» (в основном, под псевдонимом Антон Крайний). Впрочем, её суждения отличались (согласно «Новому энциклопедическому словарю») как «большою вдумчивостью», так и «крайнею резкостью и порою недостатком беспристрастия»[14]. Разойдясь с авторами журнала «Мир искусства» С. П. Дягилевым и А. Н. Бенуа на религиозной почве, Гиппиус писала: "…жить среди их красоты страшно. В ней «нет места для… Бога», веры, смерти; это искусство «для „здесь“», искусство позитивистское". А. П. Чехов в оценке критика — писатель «охлаждения сердца ко всему живому», и те, кого Чехов сможет увлечь, «пойдут давиться, стреляться и топиться». По её мнению («Mercure de France»), Максим Горький «посредственный социалист и отживший художник». Константина Бальмонта, публиковавшего свои стихи в демократическом «Журнале для всех», критик порицала следующим образом: «В этом литературном „омнибусе“ … даже г. Бальмонт, после некоторого стихотворного колебания, решает быть „как все“» («Новый путь», 1903, № 2), что не помешало ей также помещать свои стихи в этом журнале. В рецензии на сборник А. Блока «Стихи о Прекрасной Даме» с эпиграфом «Без Божества, без вдохновенья» Гиппиус понравились лишь некоторые подражания Владимиру Соловьёву. В целом же сборник был оценен как туманный и безверный «мистико-эстетический романтизм». По мнению критика, там, где «без Дамы», стихи Блока «нехудожественны, неудачны», в них сквозит «русалочий холод» и т. д.[26]:330[18]:140, 216[27]:90

В 1910 году вышел второй сборник стихов Гиппиус «Собрание стихов. Кн.2. 1903—1909», во многом созвучный первому; его основной темой стал «душевный разлад человека, во всём ищущего высшего смысла, божественного оправдания низкого земного существования…»[3]. Два романа неоконченной трилогии, «Чёртова кукла» («Русская мысль», 1911, № 1-3) и «Роман-царевич» («Русская мысль», 1912, № 9-12), призваны были «обнажить вечные, глубокие корни реакции в общественной жизни», собрать «черты душевной мертвенности в одном человеке», но встретили неприятие критики, отметившей тенденциозность и «слабое художественное воплощение»[4]. В частности, в первом романе были даны шаржированные портреты А. Блока и Вяч. Иванова, а главному герою противостояли «просветлённые лики» участников триумвирата Мережковских и Философова. Другой роман был целиком посвящён вопросам богоискательства и был, по оценке Р. В. Иванова-Разумника, «нудным и тягучим продолжением никому не нужной „Чёртовой куклы“».[27]:42 После их публикации «Новый энциклопедический словарь» писал:
Гиппиус оригинальнее как автор стихов, чем как автор рассказов и повестей. Всегда внимательно обдуманные, часто ставящие интересные вопросы, не лишенные меткой наблюдательности, рассказы и повести Гиппиус в то же время несколько надуманы, чужды свежести вдохновения, не показывают настоящего знания жизни. Герои Гиппиус говорят интересные слова, попадают в сложные коллизии, но не живут перед читателем; большинство их — только олицетворение отвлечённых идей, а некоторые — не более, как искусно сработанные марионетки, приводимые в движение рукою автора, а не силой своих внутренних психологических переживаний.
— «Новый энциклопедический словарь» о З. Н. Гиппиус[14]

Ненависть к Октябрьской революции заставила Гиппиус порвать с теми из бывших друзей, кто принял её, — с Блоком, Брюсовым, Белым. История этого разрыва и реконструкция идейных коллизий, которые привели к октябрьским событиям, сделавшими неизбежной конфронтацию былых союзников по литературе, составила суть мемуарного цикла Гиппиус «Живые лица» (1925). Революция (наперекор Блоку, увидевшему в ней взрыв стихий и очистительный ураган) была описана ею как «тягучее удушье» однообразных дней, «скука потрясающая» и вместе с тем, «чудовищность», вызывавшая одно желание: «ослепнуть и оглохнуть». В корне происходившего Гиппиус усматривала некое «Громадное Безумие» и считала крайне важным сохранить позицию «здравого ума и твердой памяти»[2].

Сборник «Последние стихи. 1914—1918» (1918) подвёл черту под активным поэтическим творчеством Гиппиус[2], хотя за границей вышли ещё два её поэтических сборника: «Стихи. Дневник 1911—1921» (Берлин, 1922) и «Сияния» (Париж, 1939)[3]. В произведениях 1920-х годов преобладала эсхатологическая нота («Россия погибла безвозвратно, наступает царство Антихриста, на развалинах рухнувшей культуры бушует озверение», — согласно энциклопедии «Кругосвет»). В качестве авторской хроники «телесного и духовного умирания старого мира» Гиппиус оставила дневники, воспринимавшиеся ею как уникальный литературный жанр, позволяющий запечатлеть «само течение жизни», зафиксировать «исчезнувшие из памяти мелочи», по которым потомки смогли бы восстановить достоверную картину трагического события[2].

Художественное творчество Гиппиус в годы эмиграции (согласно энциклопедии «Кругосвет») «начинает затухать, она все больше проникается убеждением, что поэт не в состоянии работать вдали от России»: в её душе воцаряется «тяжелый холод», она мертва, как «убитый ястреб». Эта метафора становится ключевой в последнем сборнике Гиппиус «Сияния» (1938), где преобладают мотивы одиночества и все увидено взглядом «идущего мимо» (заглавие важных для поздней Гиппиус стихов, напечатанных в 1924). Попытки примирения с миром перед лицом близкого прощания с ним сменяются декларациями непримиренности с насилием и злом[2].

Согласно «Литературной энциклопедии» (1929—1939), зарубежное творчество Гиппиус «лишено всякой художественной и общественной ценности, если не считать того, что оно ярко характеризует ‘звериный лик’ эмигрантщины»[28]. Иную оценку творчеству поэтессы даёт В. С. Фёдоров:
Творчество Гиппиус при всём своём внутреннем драматизме и антиномичной полярности, при напряжённо-страстном стремлении к недостижимому всегда являло собой не только «изменение без измены», но и несло в себе освобождающий свет надежды, огненную, неистребимую веру-любовь в запредельную правду конечной гармонии человеческой жизни и бытия. Уже живя в эмиграции, о своей «зазвёздной стране» надежды с афористическим блеском поэтесса писала: Увы, разделены они / Безвременность и Человечность./ Но будет день: совьются дни / в одну трепещущую вечность.
— В. С. Фёдоров. З. Н. Гиппиус. Русская литература XX века: писатели, поэты, драматурги[11]

Семья

Николай Романович Гиппиус и Анастасия Васильевна Степанова, дочь екатеринбургского оберполицмейстера, поженились в 1869 году. Известно, что предки отца эмигрировали из Мекленбурга в Московское государство в XVI веке[29]; первый из них, Адольфус фон Гингст, изменивший фамилию на «фон Гиппиус» (нем. von Hippius), поселившись в Москве, в Немецкой слободе открыл в 1534 году первый в России книжный магазин[11]. Постепенно род Гиппиусов становился всё менее «немецким»; в жилах дочерей Николая Романовича русской крови было на три четверти[9].

Зинаида была старшей из четырёх дочерей. В 1872 году у Гиппиусов родилась Ася (Анна Николаевна), ставшая впоследствии врачом. С 1919 года она жила в эмиграции, где публиковала работы на историко-религиозные темы («Святой Тихон Задонский», 1927). Две других сестры — Татьяна Николаевна (1877—1957), художница, написавшая, в частности, портрет А. Блока (1906), и скульптор Наталия Николаевна (1880—1963) — остались в Советской России, где подверглись аресту и ссылке; после освобождения из германского концлагеря они работали в Новгородском художественном музее реставрации[11].

Личная жизнь

Летом 1888 года семнадцатилетняя Зинаида Гиппиус познакомилась в Боржоми с двадцатитрёхлетним поэтом Д. С. Мережковским, только что выпустившим в свет свою первую книгу стихов и путешествовавшим по Кавказу. За несколько дней до встречи один из поклонников Гиппиус продемонстрировал Мережковскому фотопортрет девушки. «Какая рожа!» — будто воскликнул Мережковский (если верить воспоминаниям В. Злобина)[6]:68. При этом и Гиппиус имя Мережковского было уже знакомо. «…Мне помнится петербургский журнал, старый, прошлогодний… Там, среди дифирамбов Надсону, упоминалось о другом поэте и друге Надсона — Мережковском. Приводилось даже какое-то его стихотворение, которое мне не понравилось. Но неизвестно почему — имя запомнилось», — писала Гиппиус, имея в виду стихотворение «Будда» («Бодисатва») в первом номере «Вестника Европы» за 1887 год[6]:68.

Новый знакомый, как вспоминала впоследствии Гиппиус, отличался от остальных её почитателей серьёзностью и молчаливостью[7]. Все биографические источники отмечают немедленно возникшее между ними взаимное ощущение идеальной «интеллектуальной совместимости». В своей новой знакомой Мережковский тут же обрёл единомышленника, «понимающего с полуслова то, в чём даже он и сам не был до конца уверен», для Гиппиус (согласно Ю. Зобнину) явление Мережковского имело «онегинский» характер; до того все её «романы» кончались горестной записью в дневнике: «Я в него влюблена, но ведь я же вижу, что он дурак»[6]:74. Перед ним, вспоминала Гиппиус, «все мои гимназисты… совсем поглупели»[11].

8 января 1889 года в Тифлисе Гиппиус была обвенчана с Мережковским. Свадьба прошла очень просто, без свидетелей, цветов и венчального наряда, в присутствии родных и двух шаферов. После венчания Зинаида Николаевна отправилась к себе домой, Дмитрий Сергеевич — в гостиницу. Утром мать разбудила невесту криком: «Вставай! Ты ещё спишь, а уж муж пришел!» Только тут Зинаида вспомнила, что вчера вышла замуж[9]. Молодожёны буднично встретились в гостиной за чаем, а ближе к вечеру выехали в дилижансе в Москву, откуда вновь направились на Кавказ по Военно—Грузинской дороге. По окончании этого краткого свадебного путешествия они вернулись в столицу — сначала в маленькую, но уютную квартиру на Верейской улице, 12, снятую и обставленную молодым мужем[6]:83, а в конце 1889 года — в квартиру в доходном доме Мурузи, которую сняла для них, предложив в качестве свадебного подарка, мать Дмитрия Сергеевича[7]. Союз с Д. С. Мережковским «дал смысл и мощный стимул всей… исподволь совершавшейся внутренней деятельности» начинающей поэтессе, вскоре позволив «вырваться на огромные интеллектуальные просторы»[10]. Отмечалось, что этот супружеский союз сыграл важнейшую роль в развитии и становлении литературы «серебряного века»[2][10].

Широко известно утверждение Гиппиус о том, что супруги прожили вместе 52 года, «… не разлучаясь ни на один день»[4]. Однако, тот факт, что они были «созданы друг для друга», не следует понимать (как уточнял В. Злобин) «в романтическом смысле». Современники утверждали, что их семейный союз был в первую очередь союзом духовным и никогда не был по-настоящему супружеским. При том, что «телесную сторону брака отрицали оба», у обоих (как отмечает В. Вульф) «случались увлечения, влюбленности (в том числе и однополые)». Принято считать, что Гиппиус «нравилось очаровывать мужчин и нравилось быть очарованной»; более того, ходили слухи, что Гиппиус специально «влюбляла в себя женатых мужчин» для того, чтобы получить от них в доказательство страсти обручальные кольца, из которых потом делала ожерелье. В действительности, однако, как отмечал Ю. Зобнин, «дело… всегда ограничивалось изящным и очень литературным флиртом, обильными эпистолярными циклами и фирменными шуточками Зинаиды Николаевны»[6]:139, за склонностью к романтическим увлечениям которой скрывалась прежде всего разочарованность семейной будничностью: после салонных успехов ей «…стало казаться оскорбительным ровное, лишенное романтических аффектов чувство Мережковского»[6]:74.

Известно, что в 1890-х годах у Гиппиус был и «одновременный роман» — с Н. Минским и драматургом и прозаиком Ф. Червинским, университетским знакомым Мережковского. Минский страстно любил Гиппиус, она, как сама признавалась, — была влюблена «в себя через него»[9]. В письме 1894 года она признавалась Минскому:
Я загораюсь, я умираю от счастья при одной мысли о возможности… любви, полной отречения, жертв, боли, чистоты и беспредельной преданности… О, как я любила бы героя, того, кто понял бы меня до дна и поверил бы в меня, как верят в пророков и святых, кто сам захотел бы этого, всего того, что я хочу… Вы знаете, что в моей жизни есть серьезные, крепкие привязанности, дорогие мне, как здоровье. Я люблю Д. С. — вы лучше других знаете как, — без него я не могла бы жить двух дней, он необходим мне, как воздух… Но это — не все. Есть огонь, доступный мне и необходимый для моего сердца, пламенная вера в другую человеческую душу, близкую мне, — потому что она близка чистой красоте, чистой любви, чистой жизни — всему, чему я навеки отдала себя.[6]:85

Роман Гиппиус с критиком Акимом Волынским (Флексером) приобрел скандальный оттенок после того, как тот стал устраивать возлюбленной сцены ревности, а получив от неё «отставку», начал мстить Мережковскому, используя «служебное положение» в «Северном вестнике». Скандал стал обсуждаться в литературных кругах Петербурга, последовал ряд отвратительных инцидентов (при участии, например, Минского, начавшего распространять о своей недавней возлюбленной сплетни, и его протеже поэта И. Коневского-Ореуса, принявшегося писать на поэтессу поэтические пасквили). Всё это произвело на Гиппиус тягостное впечатление и послужило причиной ухудшения её здоровья. «Легче скорей умереть, чем тут задыхаться от зловония, от того, что идет от людей, окружает меня. <…> Я совершенно твёрдо решила отныне и до века не впустить в свою жизнь не только что-нибудь похожее на любовь, но даже флирта самого обычного»[6]:144, — писала она в 1897 году. Тогда же, в письме З. А. Венгеровой Гиппиус жаловалась: «Подумайте только: и Флексер, и Минский, как бы и другие, не считают меня за человека, а только за женщину, доводят до разрыва потому, что я не хочу смотреть на них, как на мужчин, — и не нуждаются, конечно, во мне с умственной стороны столько, сколько я в них… Прихожу к печальному заключению, что я больше женщина, чем я думала, и больше дура, чем думают другие»[6]:86. А. Л. Волынский, между тем, сохранил о тех годах самые светлые воспоминания. По прошествии многих лет он писал: «Знакомство моё с Гиппиус… заняло несколько лет, наполнив их большой поэзией и великой для меня отрадой… Вообще Гиппиус была поэтессой не только по профессии. Она сама была поэтична насквозь»[6]:140.

Гиппиус была бисексуальна[30]; в частности, в конце 1890-х — начале 1900-х годов она имела роман с английской баронессой Елизаветой фон Овербек, которая сотрудничала с Мережковским как композитор, написав музыку к переведенным им трагедиям Еврипида и Софокла. Гиппиус посвятила несколько стихотворений баронессе, открыто признавалась в своей влюблённости и находилась с подругой в отношениях, которые «современники называли и чисто деловыми, и откровенно любовными»[9]. Многие отмечали при этом, что увлечения Гиппиус совершенно не обязательно подразумевали физическую близость; напротив (как отмечал В. Вульф), даже в Акиме Волынском «её пленило то, что он, подобно ей, собирался сохранить свою 'телесную чистоту'»[9].

З. Гиппиус и Дм. Философов

Гиппиус была влюблена одно время и в Д. Философова, участника знаменитого «троеобратства». Впоследствии не раз утверждалось, что эти двое не могли иметь физической близости из-за гомосексуальности последнего, что тот «отверг её притязания»[9]. В переписке, однако, раскрывается более сложная картина их взаимоотношений. Как отмечал Ю. Зобнин, «…Философов тяготился возникшей ситуацией. Его мучила совесть, он чувствовал крайнюю неловкость перед Мережковским, к которому испытывал самое дружеское расположение и считал своим наставником»[6]:84. В одном из характерно откровенных посланий он писал:
Зина, пойми, прав я или не прав, сознателен или несознателен, и т. д. и т. д., следующий факт, именно факт остаётся, с которым я не могу справиться: мне физически отвратительны воспоминания о наших сближениях. И тут вовсе не аскетизм, или грех, или вечный позор пола. Тут вне всего этого, нечто абсолютно иррациональное, нечто специфическое. ‹…› При страшном устремлении к тебе всем духом, всем существом своим, у меня выросла какая-то ненависть к твоей плоти, коренящаяся в чем-то физиологическом. Это доходит до болезненности.

«Я омрачила тебя, себя омрачила, отраженно — Дмитрия, но не прошу у вас прощенья, а только нужно, чтобы я же этот мрак сняла, если то мне позволят силы и правда», — отвечала ему Гиппиус. Предложив увидеть в случившемся «падении» «обязательное искушение», «провиденциальное испытание», посланное всем троим для того, чтобы они организовали свои отношения на «высших, духовных и нравственных основаниях», именно Гиппиус (как пишет биограф Д. Мережковского) сумела придать «бытовой семейной истории высокий смысл» религиозного перехода к новому «…состоянию жизни, завершающему человеческую историю», связанному с преображением плоти и переходом от «любви» к «сверхлюбви», наполнив феномен «троебратства» религиозным смыслом[6]:200.

Многочисленные увлечения Гиппиус, даже при том, что в большинстве своём они носили платонический характер, привели к тому, что между супругами, сохранявшими и укреплявшими с годами духовную и интеллектуальную близость, возникло физическое отчуждение и (со стороны Мережковского) даже холодность. Гиппиус писала Д. Философову в 1905 году:
Знаешь ли ты, или сможешь ли себе ясно представить, что такое холодный человек, холодный дух, холодная душа, холодное тело – всё холодное, всё существо сразу? Это не смерть, потому что рядом, в человеке же живет ощущение этого холода, его 'ожог' – иначе сказать не могу. <...> Дмитрий таков есть, что не видит чужой души, он ею не интересуется… Он и своей душой не интересуется. Он – 'один' без страдания, естественно, природно один, он и не понимает, что тут мука может быть…[6]:86

При этом то, что Ю. Зобнин называет «вечной враждой» супругов, по его же словам «нисколько не отменяла взаимную любовь несомненную, а у Гиппиус — доходящую до исступления». Мережковский (в письме В. В. Розанову 14 октября 1899 года) признавался: «Зинаида Николаевна… не другой человек, а я в другом теле». «Мы — одно существо», — постоянно объясняла знакомым и Гиппиус. В. А. Злобин обрисовывал ситуацию следующей метафорой: «Если представить себе Мережковского как некое высокое древо с уходящими за облака ветвями, то корни этого древа — она. И чем глубже в землю врастают корни, тем выше в небо простираются ветви. И вот некоторые из них уже как бы касаются рая. Но что она в аду — не подозревает никто»[6]:88.

Сочинения

Поэзия

* «Собрание стихотворений». Книга первая. 1889—1903. Книгоиздательство «Скорпион», М., 1904.
* «Собрание стихотворений». Книга вторая. 1903—1909. Книгоиздательство «Мусагет», М., 1910.
* «Последние стихи» (1914—1918), издание «Наука и школа», Петербург, 66 сс., 1918.
* «Стихи. Дневник 1911—1921». Берлин. 1922.
* «Сияния», серия «Русские поэты», выпуск второй, 200 экз. Париж, 1938.

Проза

* «Новые люди». Первая книга рассказов. СПб, 1-е издание 1896; второе издание 1907.
* «Зеркала». Вторая книга рассказов. СПб, 1898.
* «Третья книга рассказов», СПб, 1901.
* «Алый меч». Четвёртая книга рассказов. СПб, 1907.
* «Чёрное по белому». Пятая книга рассказов. СПб, 1908.
* «Лунные муравьи». Шестая книга рассказов. Издательство «Альциона». М., 1912.
* «Чёртова кукла». Роман. Изд. «Московское книгоиздательство». М. 1911.
* «Роман-царевич». Роман. Изд. «Московское книгоиздательство». М. 1913.

Драматургия

* «Зелёное кольцо». Пьеса. Изд. «Огни», Петроград, 1916.

Критика и публицистика

* «Литературный дневник». Критические статьи. СПб, 1908.
* «Царство Антихрста». Мережковский Д. Напечатаны дневники З. Гиппиус(1919—1920). 1921.
* «Синяя Книга. Петербургские дневники 1914—1938». Белград, 1929.
* «Зинаида Гиппиус. Петербургские дневники 1914—1919». Нью-Йорк — Москва, 1990.
* Зинаида Гиппиус. Дневники

Современные издания (1990 —)

* Пьесы. Л., 1990
* Живые лица, тт. 1-2. Тбилиси, 1991
* Сочинения. Ленинградское отд. Худож. лит. 1991 г.
* Стихотворения. СПб, 1999

Примечания

Комментарии

1. В качестве примера своего детского творчества в письме Брюсову Гиппиус приводила строки: Давно печали я не знаю / И слез давно уже не лью, / Я никому не помогаю, Да никого и не люблю…
2. Ю. Зобнин, автор книги «Дмитрий Мережковский. Жизнь и деяния», отрицает факт произнесения писателем этой речи по радио, замечая, что ни один из Ю. Зобнин, автор книги «Дмитрий Мережковский. Жизнь и деяния», отрицает факт произнесения писателем этой речи по радио, замечая, что ни один из «свидетелей» своими ушами выступление это не слышал; все ссылались лишь на напечатанную в 1944 году профашистским «Парижским вестником» брошюру, которая, по мнению исследователя, является очевидной фальшивкой.
3. Речь идёт о том самом претенденте на руку и сердце Гиппиус, который познакомил со своей предполагаемой «невестой» Мережковского.

Источники

1. Масанов И. Ф. Новые дополнения к алфавитному указателю псевдонимов. Алфавитный указатель авторов. // Словарь псевдонимов русских писателей, учёных и общественных деятелей / Масанов Ю.И. — Москва: Издательство всесоюзной книжной палаты, 1960. — Т. IV. — С. 311. — 558 с. — 15 000 экз.
2. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 Гиппиус, Зинаида Николаевна. www.krugosvet.ru. Архивировано из первоисточника 24 августа 2011. Проверено 13 октября 2010.
3. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Биография и дневники Зинаиды Гиппиус. bibliotekar.ru. Архивировано из первоисточника 24 августа 2011. Проверено 13 октября 2010.
4. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 Гиппиус Зинаида Николаевна. Русские писатели 20 века. Библиографический словарь. Т. 2. Москва. Просвещение. Стр. 352 (1998). Архивировано из первоисточника 24 августа 2011. Проверено 13 октября 2010.
5. Н. Богомолов Любовь - одна. О творчестве Зинаиды Гиппиус. Архивировано из первоисточника 24 августа 2011. Проверено 13 октября 2010.
6. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 Ю. В. Зобнин. Дмитрий Мережковский: жизнь и деяния. Москва. — Молодая гвардия. 2008. Жизнь замечательных людей; Вып. 1291 (1091)). ISBN 978-5-235-03072-5…
7. 1 2 3 4 5 6 7 8 Светлана Макаренко. Зинаида Николаевна Гиппиус: «Моя душа - любовь». Архивировано из первоисточника 24 августа 2011. Проверено 13 октября 2010.
8. 1 2 3 4 Соколов, А. Г. Гиппиус, Зинаида Николаевна. Русские писатели. Биобиблиографический словарь. Том 1. А-Л. Под редакцией П. А. Николаева. М., «Просвещение». Архивировано из первоисточника 24 августа 2011. Проверено 13 октября 2010.
9. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 Виталий Вульф Декадентская мадонна. mylove.ru. Архивировано из первоисточника 24 августа 2011. Проверено 13 августа 2010.
10. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 Виталий Орлов Зинаида Гиппиус. www.litwomen.ru.(недоступная ссылка — история) Проверено 13 октября 2010.
11. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 В. С. Фёдоров З. Н. Гиппиус. Русская литература XX века: прозаики, поэты, драматурги. Н. Н. Скатов. Проверено 13 октября 2010.
12. Ольга Митич «Эротическая утопия. Новое религиозное сознание и fin de siecle в России»
13. 1 2 3 4 5 6 7 8 Л. М. Щемелева Зинаида Николаевна Гиппиус. Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия. Архивировано из первоисточника 24 августа 2011. Проверено 13 октября 2010.
14. 1 2 3 4 5 6 7 8 Гиппиус Зинаида Николаевна. В.Бр-ов (Брюсов В.Я.) / Новый энциклопедический словарь. Архивировано из первоисточника 24 августа 2011. Проверено 13 октября 2010.
15. Гофман М. «Зинаида Гиппиус». Очерк в составе «Книги о русских поэтах последнего десятилетия». СПб, 1914 год.
16. Гиппиус З. Н. Необходимое о стихах // Гиппиус З. Н. Стихотворения. Живые лица. — М.: Художественная литература, 1991. — С. 24.
17. Большая биографическая энциклопедия. Гиппиус Зинаида Николаевна
18. 1 2 3 4 5 Буржуазно-либеральные и модернистские издания // Литературный процесс и русская журналистика конца XIX — начала XX века. 1890-1904 / Бялик Б.А.. — Академия Наук СССР. — Москва: Наука, 1982. — 373 с. — 5500 экз.
19. Чураков Д. О. Эстетика русского декаданса на рубеже XIX - XX вв. Стр. 3. www.portal-slovo.ru. Архивировано из первоисточника 24 августа 2011. Проверено 7 января 2010.
20. З. Н. Гиппиус. Мемуары. Дм. Мережковский. Он и мы. Изд – во «Захаров», Москва. 2001 г, стр. 403.
21. Евгений Евтушенко Дмитрий Мережковский между Шариковым и Антихристом. 2005.novayagazeta.ru (28.04.2005).(недоступная ссылка — история) Проверено 14 февраля 2010.
22. О.Волкогонова Религиозный анархизм Д. Мережковского. perfilov.narod.ru. Архивировано из первоисточника 24 августа 2011. Проверено 7 января 2010.
23. Тэффи Зинаида Гиппиус. az.lib.ru. Архивировано из первоисточника 24 августа 2011. Проверено 13 октября 2010.
24. Злобин, В. Тяжёлая душа. Вашингтон, 1970. Стр 6, 137—140.
25. Н. Н. Нартыев Поэзия З. Гиппиус: проблематика, мотивы, образы. Волгоградский государственный университет. — Волгоград: Изд-во ВолГУ, 1999. — 108 с. ISBN 5-85534-244-1 (1999). Архивировано из первоисточника 24 августа 2011. Проверено 13 октября 2010.
26. Социал-демократические и общедемократические издания // Литературный процесс и русская журналистика конца XIX — начала XX века. 1890-1904 / Бялик Б.А.. — Академия Наук СССР. — Москва: Наука, 1981. — 391 с. — 5000 экз.
27. 1 2 Буржуазно-либеральные и модернистские издания // Русская литература и журналистика начала XX века. 1905-1917 / Бялик Б.А.. — Академия Наук СССР. — Москва: Наука, 1984. — 368 с. — 4400 экз.
28. Ан. Т. З. Н. Гиппиус. Литературная энциклопедия: В 11 т. — [М.], 1929—1939.. Архивировано из первоисточника 24 августа 2011. Проверено 13 октября 2010.
29. Christa Ebert. Sinaida Hippius: Seltsame Nahe. — Oberbaum Verlag: Berlin, 2004. — S.22.
30. Кон И. С. Глава 10. Голубые тени Серебряного века // Любовь небесного цвета: Научно-исторический взгляд на однополую любовь. — СПб.: Продолжение жизни, 2001.

Литература

* Зинаида Николаевна Гиппиус (1869—1945): Библиографические материалы / Автор-составитель С. П. Бавин. — М., 1995. — 65 с.
* Петр Епифанов. Из жизни одной души. Взгляд на личность и творчество Зинаиды Гиппиус
Альманах «КРЫЛЬЯ ГОЛУБИНЫЕ», выпуск 1/2006, с.40 — 64. (http://www.bogorodsk-noginsk.ru/trud/gippius.html)

Биография

З.Н. Гиппиус родилась в городе Белеве. «Семья Гиппиус, - писала она позже, - ведет свое начало от Адольфуса фон Гингста, переменившего фамилию Гингст на фон Гиппиус и переселившегося в Россию (в Москву) в XVI, кажется, веке из Мекленбурга (герб фон Гиппиус - 1515 г.). Несмотря на такое долгое пребывание в России, фамилия эта до сих пор в большинстве своем - немецкая; браки с русскими не давали прочных ветвей». В конце 1877 года отца перевели в Петербург товарищем обер-прокурора сената, но открывшийся у него туберкулез потребовал переезда на юг. «Меня отдали было в киевский институт, - вспоминала Гиппиус, - но через полгода взяли назад, так как я была очень мала, страшно скучала и все время проводила в лазарете, где не знали, как меня лечить я ничем не страдала, кроме повышенной температуры». Только после смерти отца (в марте 1881 года) Гиппиусы переехали в Москву. «Средства оказались небольшие, а семья порядочная с нами (кроме трех маленьких сестер) жили еще бабушка и незамужняя тетка, сестра моей матери». Впрочем, в Москве Гиппиусы тоже не задержались из-за слабого здоровья детей вновь пришлось отправиться на юг - сперва в Ялту, потом в Тифлис.

«В гимназию поступать оказалось поздно (мне было 16 лет), - вспоминала Гиппиус, - я бы не выдержала экзамена в последний класс - слишком бессистемны были мои знания. Умела заниматься тем, что нравилось, а к другому до странности была тупа. Книги - и бесконечные собственные, почти всегда тайные, писания - только это одно меня главным образом занимало. Пристрастилась одно время к музыке (мать моя была недурная музыкантша), но потом бросила, чувствуя, что «настоящего» тут не достигну. Характер у меня был живой, немного резкий, но общительный, и отнюдь не чуждалась я «веселья» провинциальной барышни. Но больше всего любила лошадей, верховую езду, ездила далеко в горы...»

Летом 1888 года в Боржоми Гиппиус познакомилась с молодым поэтом Д.С. Мережковским. «Устремляя наши очи на бледнеющий восток, дети скорби, дети ночи, ждем, придет ли наш пророк...» - эти стихи не были еще написаны, но идея символизма, скоро завоевавшего литературную Россию, уже витала в литературной атмосфере. «Дерзновенны наши речи, но на смерть обречены слишком ранние предтечи слишком медленной весны...» «Они (стихи Мережковского) мне не нравились, как ему не нравились мои, ненапечатанные, но заученные наизусть некоторыми из моих друзей. Как я ни увлекалась Надсоном, писать «под Надсона» не умела и сама стихи свои не очень любила. Да они действительно были довольно слабы и дики. На почве литературы мы много спорили и даже ссорились с Мережковским. Он уехал в Петербург в сентябре. В ноябре, когда мне исполнилось 19 лет, вернулся в Тифлис; через два месяца, 8 января 1889 года, мы обвенчались и уехали в Петербург...»

«Странное впечатление производила эта пара, - вспоминала Б. Погорелова, - внешне они поразительно не подходили друг к другу. Он - маленького роста, с узкой впалой грудью, в допотопном сюртуке. Черные глубоко посаженные глаза горели тревожным огнем библейского пророка. Это сходство подчеркивалось полуседой, вольно растущей бородой и тем легким взвизгиваньем, с которым переливались слова, когда Д.С. раздражался. Держался он с неоспоримым чувством превосходства и сыпал цитатами то из Библии, то из языческих философов. А рядом с ним - Зинаида Николаевна Гиппиус, соблазнительная, нарядная, особенная. Она казалась высокой из-за чрезмерной худобы, но загадочно-красивое лицо не носило никаких следов болезни. Пышные темно-золотистые волосы спускались на нежно-белый лоб и оттеняли глубину удлиненных глаз, в которых светился внимательный ум. Умело яркий грим. Головокружительный аромат сильных, очень приятных духов. При всей целомудренности фигуры, напоминавшей скорее юношу, переодетого дамой, лицо З.Н. дышало каким-то грешным всепониманием. Держалась она как признанная красавица, к тому же - поэтесса. От людей, близко стоявших к Мережковским, не раз приходилось слышать, что заботами о семейном благоденствии (т. е. об авансах и гонорарах) ведала почти исключительно З.Н. и что в этой области ею достигались невероятные успехи...» Кстати, последнее оказалось очень даже не лишним, поскольку ни Мережковский, ни Гиппиус не получали от родителей никакой поддержки, и жить им приходилось исключительно гонорарами.

«Первый мой рассказ «Простая жизнь» (заглавие изменено на «Злосчастная»), - вспоминала Гиппиус, - был напечатан в 1890-м, кажется, году в «Вестнике Европы». Я писала романы, заглавий которых даже не помню, и печаталась во всех приблизительно журналах, тогда существовавших, больших и маленьких. Замечу, что европейское движение «декаданса» не оказало на меня влияния. Французскими поэтами я никогда не увлекалась и в 90-х годах мало их читала. Меня занимало, собственно, не декаденство, а проблема индивидуализма и все к ней относящиеся вопросы. Литературу я любила нежно и ревниво, но никогда не «обожествляла» ее ведь не человек для нее, а она для человека...»

С Мережковским (с ним она прожила более чем полвека, не разлучаясь ни на день, как сама утверждала) Гиппиус устраивала регулярные религиозно-философские собрания. С ним же и с близким другом семьи Д.В. Философовым издавала собственный литературный журнал «Новый путь»; под псевдонимом Антон Крайний выступала как литературный критик. «По совести, должна сказать, что никогда не отрицала я влияния Мережковского на меня уж потому, что сознательно шла этому влиянию навстречу, - но совершенно так же, как он шел навстречу моему. Из этой встречности нередко рождалось новое, - мысль или понимание, которые уже не принадлежали ни ему, ни мне, может быть, «нам». Так же, впрочем, шла я, шли мы, насколько умели, навстречу «влиянию» нашего друга Д.В. Философова...»

«Окно мое высоко над землею, высоко над землею. Я вижу только небо с вечернею зарею, с вечернею зарею... И небо кажется пустым и бледным, таким пустым и бледным. Оно не сжалится над сердцем бедным, над моим сердцем бедным... Увы, в печали безумной я умираю, я умираю, стремлюсь к тому, чего я не знаю, не знаю... И это желание не знаю откуда пришло, откуда, но сердце просит и хочет чуда, чуда!.. И пусть будет то, чего не бывает, никогда не бывает. Мне бледное небо чудес обещает, оно обещает... Но плачу без слез о неверном обете, о неверном обете. Мне нужно то, чего нет на свете, чего нет на свете...»

«Есть люди, которые как будто выделаны машиной, на заводе, выпущены на свет Божий целыми однородными сериями, - писал поэт Г. Адамович, - и есть другие, как бы «ручной работы», - и такой была Гиппиус. Но помимо ее исключительного своеобразия я, не колеблясь, скажу, что это была самая замечательная женщина, которую пришлось мне на моем веку знать. Не писательница, не поэт, а именно женщина, человек, среди, может быть, и более одаренных поэтесс, которых я встречал. И в самом деле, она была необыкновенно умна. Но гораздо умнее в разговоре, с глазу на глаз, когда она становилась такой, какой должна была быть в действительности, без раз навсегда принятой позы, без высокомерия и заносчивости, без стремления всех учить чему-то такому, что будто бы только ей и Мережковскому известно, - в разговоре с глазу на глаз, когда она становилась человеком ко всему открытым, ни в чем, в сущности, не уверенным и с какой-то неутолимой жаждой, с непогрешимым слухом ко всему, что за неимением другого, более точного термина приходится называть расплывчатым термином «музыка». В ней самой этой музыки не было, и при своей проницательности она не могла этого не сознавать. Иллюзиями она себя не тешила. Музыка была в нем, в Мережковском, какая-то странная, грустная, приглушенная, будто выхолощенная, скопческая, но несомненная. Зато она, как никто, чувствовала и улавливала музыку в других людях, в чужих писаниях и всем своим существом к ней тянулась. От всего только бытового, бытом ограниченного, от всякого литературного передвижничества она пренебрежительно отталкивалась, будто ей нечего было со всем этим делать, и даже бывала в отталкиваниях не всегда справедлива, принимая за передвижничество и то, что было им только в оболочке. Ей, да и ему, Мережковскому, нужен был дух в чистом виде, без плоти, без всего, что в жизни может отяжелить дух при попытке взлета, они оба были в этом смысле людьми «достоевского», антитолстовского склада - склада, определившего то литературное движение, к которому они оба принадлежали и которое одно время даже возглавляли...» И дальше «Она хотела казаться человеком с логически неумолимым, неизменно трезвым, сверхкартезианским умом. Повторяю, она была в самом деле очень умна. Но ум у нее был путаный, извилистый, очень женский, гораздо более замечательный в смутных догадках, чем в отчетливых, отвлеченных построениях, в тех рассудочных теоремах, по образцу которых написаны многие ее статьи. Она хотела казаться проницательнее всех на свете, и постоянной формой ее речи был вопрос «А что, если» А что, если дважды два не четыре, а сорок семь, а что, если Волга впадает не в Каспийское море, а в Индийский океан Это была игра, но с этой игрой она свыклась и на ней построила свою репутацию человека, который видит и догадывается о том, что для обыкновенных смертных недоступно. Она знала, что ее считают злой, нетерпимой, придирчивой, мстительной, и слухи эти она усердно поддерживала, они ей нравились, как нравилось ей раздражать людей, наживать себе врагов. Но это тоже была игра. По глубокому моему убеждению, злым, черствым человеком она не была, а в особенности не было в ней никакой злопамятности...»

Революцию Гиппиус категорически не приняла.

«Простят ли чистые герои Мы их завет не сберегли. Мы потеряли все святое и стыд души, и честь земли... Мы были с ними, были вместе, когда надвинулась гроза. Пришла Невеста. И Невесте солдатский штык проткнул глаза... Мы утопили, с визгом споря, ее в чану Дворца, на дне, в незабываемом позоре и в наворованном вине... Ночная стая свищет, рыщет, лед по Неве кровав и пьян. О, петля Николая чище, чем пальцы серых обезьян!.. Рылеев, Трубецкой, Голицын! Вы далеко, в стране иной. Как вспыхнули бы ваши лица перед оплеванной Невой!.. И вот из рва, из терпкой муки, где по дну вьется рабий дым, дрожа протягиваем руки мы к вашим саванам святым... К одежде смертной прикоснуться, уста сухие приложить, чтоб умереть - или проснуться, но так не жить! Но так не жить!..»

«Мы думали, что дошли до пределов страданья, - писала Гиппиус в воспоминаниях о Блоке, которому не подавала руки после выхода его поэмы «Двенадцать», - а наши дни были еще как праздник. Мы надеялись на скорый конец проклятого пути, а он, самый-то проклятый, еще почти не начался. Большевики, не знавшие ни русской интеллигенции, ни русского народа, неуверенные в себе и в том, что им позволят, еще робко протягивали лапы к разным вещам. Попробуют, видят - ничего, осмелеют, хапнут. Так, весной 18-го года они лишь целились запретить всю печать, но еще не решались (потом, через год, хохотали и дураки же мы были церемониться!). Антибольшевистская интеллигенция - а другой тогда не было, исключения считались единицами - оказывалась еще глупее, чуть не собиралась бороться с большевиками «словом», угнетенным, правда, но все-таки своим. Что его (слово) просто-напросто уничтожат - она вообразить не могла... За месяц до этого уничтожения мне предложили издать маленький сборник стихов, все написанное за годы войны и революции. Небольшая книжка эта, «Последние стихи», необыкновенно скоро была напечатана в военной, кажется, типографии (очень недурно), и затем все издание, целиком, кому-то продано, - впрочем, книгу свободно можно было достать везде, пока существовали книжные магазины. Очень скоро ее стали рекомендовать, как запрещенную...» (В одной из антирелигиозных брошюр Троцкого тех лет есть, кстати, такие слова «Пора, товарищи, понять, что никакого Бога нет, ангелов нет, чертей и ведьм нет». Но, будто спохватившись, Троцкий тут же приписал в скобках «Нет, впрочем, одна ведьма есть - Зинаида Гиппиус».) В январе 1920 года Гиппиус и Мережковский нелегально перешли польскую границу. «Я знаю, - писала Гиппиус, оказавшись в Варшаве, - и теперь, за эти месяцы, в могиле Петербурга ничто не изменилось. Только процесс разложения идет дальше, своим определенным, естественным, известным всем путем. Первая перемена произойдет лишь вслед за единственным событием, которого ждет вся Россия, - свержением большевиков. Когда.. Не знаю времени и сроков. Боюсь слов. Боюсь предсказаний. Но душа моя все-таки на этот страшный вопрос «когда» - отвечает скоро...»

«Зинаида Гиппиус была когда-то хороша собой, - вспоминала Тэффи, тоже оказавшаяся во Франции. - Я этого времени уже не застала. Она была очень худа, почти бестелесна. Огромные, когда-то рыжие волосы были странно закручены и притянуты сеткой. Щеки накрашены в ярко-розовый цвет промокательной бумаги. Косые, зеленоватые, плохо видящие глаза. Одевалась она очень странно. В молодости оригинальничала носила мужской костюм, вечернее платье с белыми крыльями, голову обвязывала лентой с брошкой на лбу. С годами это перешло в какую-то ерунду. На шею натягивала розовую ленточку, за ухо перекидывала шнурок, на котором болтался у самой щеки монокль. Зимой носила какие-то душегрейки, пелеринки, несколько штук сразу, одна на другой. Когда ей предлагали папироску, из этой груды мохнатых обверток быстро, как язычок муравьеда, вытягивалась сухонькая ручка, цепко хватала ее и снова втягивалась. Когда-то было ей дано прозвище Белая Дьяволица. Ей это очень нравилось. Ей хотелось быть непременно злой. Поставить кого-нибудь в неловкое положение, унизить, поссорить. Спрашиваю «Зачем вы это делаете» - «Так. Я люблю посмотреть, что из этого получится».

«Сама я придаю значение очень немногим из моих слов, писаний, дел и мыслей, - писала Гиппиус. - Есть три-четыре строчки стихов «Хочу того, чего нет на свете...»; «В туманные дни - слабого брата утешь, пожалей, обмани...»; «Надо всякую чашу пить до дна...»; «Кем не владеет Бог - владеет Рок...»; «Это он не дал мне - быть...» (о женщине). Если есть другие - не помню. Эти помню».

«Последние месяцы своей жизни З.Н. много работала, и все по ночам, - вспоминала Тэффи. - Она писала о Мережковском. Своим чудесным бисерным почерком исписывала целые тетради, готовила большую книгу. К этой работе она относилась как к долгу перед памятью «Великого Человека», бывшего спутником ее жизни. Человека этого она ценила необычайно высоко, что было даже странно в писательнице такого острого, холодного ума и такого иронического отношения к людям. Должно быть, она действительно очень любила его. Конечно, эта ночная работа утомляла ее. Когда она чувствовала себя плохо, она никого к себе не допускала, никого не хотела. Я очень жалела ее, но часто приходить не могла. Она почти совсем оглохла, и надо было очень кричать, что для меня было очень трудно. Одно время она почувствовала себя лучше и даже сделала попытку снова собирать у себя кружок поэтов. Но это оказалось слишком утомительным, да и глухота мешала общению с гостями... Как-то, после долгого отсутствия, зашла я к ней и узнала, что она решилась пойти к парикмахеру сделать «индефризабль», что очень плохо отразилось на ее здоровье. У нее отнялась правая рука. «Это оттого, что Дмитрий Сергеевич, гуляя, всегда опирался на мою руку», - говорила она. И мне казалось, что эта мысль ей приятна потому, что она давала желанный смысл и как бы освящала ее страдания...»

Умерла З.Н. Гиппиус в Париже.

Биография (Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.)

Гиппиус Зинаида Николаевна (1869 - 1945), поэтесса, прозаик, критик.

Родилась 8 ноября (20 н.с.) в городе Белев Черниговской губернии в семье государственного чиновника, служившего в Нежине. Получила основательное домашнее образование.

После смерти отца семья переехала в Москву, затем в Ялту и Тифлис, где началось ее увлечение русской классикой, особенно Ф-Достоевским.

Летом 1889 выходит замуж за Д. Мережковского, вместе с которым переезжает в Петербург. Здесь начинается активная литературная деятельность, публикует первые стихи в "Северном вестнике", вокруг которого группировались петербургские символисты "старшего поколения".

Раздумья на "вечные темы" - "о человеке, любви и смерти" - определили тональность многих стихов Гиппиус 1900-х. Главной ценностью для нее была по-ницшеански понимаемая собственная личность ("Люблю я себя, как Бога").

В 1901 - 02 становится одним из организаторов Религиозно-философских собраний (основа - учение о Царствии Божием на земле). Смысл собраний был в объединении интеллигенции и представителей Церкви с целью "религиозного возрождения" страны. Журнал "Новый путь" (1903 - 04) стал печатным органом Собраний. Многие стихи этого времени выражают ее духовные стремления, общие с идеями Мережковского ("Христу", "Господь отец", "Предсмертная исповедь христианина" и др.), другие свободны от всякой мистики и религии ("Сосны", "Дождичек" и др.).

После революции 1905 вопросы общественные начинают занимать все большее место в ее рассказах.

В 1908 публикует сборники рассказов "Черное по белому", в 1911 - "Чертова кукла", в 1912 - "Лунные муравьи" и др.

Выступает и как критик, опубликовав "Литературный дневник" - сборник критических статей (под псевдонимом Антон Крайний).

Октябрьскую революцию Гиппиус встретила крайне враждебно, в 1920 она вместе с Мережковским эмигрировала во Францию. В эмиграции выступала в статьях и стихах с резкими нападками на советский строй. В 1939 в Париже вышла книга стихов "Сияния". Два тома воспоминаний "Живые лица" были изданы в Праге в 1925. Гиппиус тяжело перенесла кончину мужа (1941). Тем не менее ей удалось создать литературный памятник Д.Мережковскому, книгу-биографию, насыщенную обширнейшим фактическим материалом. Ее книга "Дмитрий Мережковский" вышла после ее смерти, в 1951.

В возрасте 76 лет она скончалась 9 сентября 1945 в Париже.

Биография (Реферат по литературе выполнила Гусева Ольга, 11 «В» класс, Центр Образования № 293, Москва 2001 г.)

Семья Гиппиус ведет своё начало от Адольфуса фон Гингста, переменившего фамилию Гингст на фон Гиппиус и переселившегося в Россию (в Москву) в 16 веке из Мекленбурга (герб фон Гиппиус – 1515 г.). Несмотря на такое долгое пребывание в России, фамилия эта до сих пор в большинстве своем – немецкая; браки с русскими не давали прочных ветвей.

Дед Зинаиды Гиппиус, Карл Роман фон Гиппиус, был женат на москвичке Аристовой, русской. Первый сын их, Николай Романович, был отцом Зинаиды. Он очень рано окончил Московский университет и затем прожил, ввиду начинавшегося туберкулёза, около двух лет в Швейцарии. Вернувшись, сделался «кандидатом на судебные должности» в Туле. В тот же год он познакомился с будущей матерью Зинаиды, молодые братья которой тоже служили в Туле по судебному ведомству.

Дедушка Зинаиды Гиппиус по матери, В. Степанов, в то время уже умер; он был полицеймейстером в Екатеринбурге. Сам необразованный, он, однако, послал обоих сыновей в Казанский университет. После его смерти вдова с дочерьми переехали в Тулу к сыновьям.

Бабушка с материнской стороны всю жизнь потом прожила с ними. В противоположность другой – московской – бабушке, Аристовой, которая писала только по-французски и не позволяла звать себя иначе, как grand-maman, эта до смерти ходила в платочке, не умела читать и даже никогда с ними не обедала.

В январе 1869 года отец Гиппиус женился и уехал в Белев Тульской губернии, где получил место. Зинаида родилась в Белеве 8 ноября того же 1869 года, а через шесть недель её отца опять перевели в Тулу товарищем прокурора, а Зинаиду тетка везла всю дорогу на руках в возке.

С этих пор и начались их постоянные переезды из Тулы в Саратов, из Саратова в Харьков, причём каждый раз в промежутке они бывали и в Петербурге, и в Москве, где подолгу гостили.

Зинаида Гиппиус росла одна. Все с той же вечной нянькой, Дарьей Павловной, а потом с бесчисленными гувернантками, которые с ней мало уживались.

В 1877/78 году её отца перевели в Петербург товарищем обер-прокурора сената. Но их семья прожила там недолго: туберкулёз отца сразу обострился, и спешно был устроен его перевод опять на юг, в крошечный городок Черниговской губернии Нежин на место председателя суда. Зинаиду отдали было в Киевский институт, но через полгода взяли назад, так как она была очень мала, страшно скучала и все время проводила в лазарете, где не знали как её лечить: она ничем не страдала, кроме повышенной температуры.

В Нежине не было тогда женской гимназии, и к Зинаиде ходили учителя из Гоголевского лицея.

Через три года её отец, всё время прихварывавший, сильно простудился и умер 9 марта 1881 г. от острого туберкулёза. Умер молодым – ему не было ещё 35 лет. После него осталось довольно много литературного материала (он писал для себя, никогда не печатал). Писал стихи, переводил Ленау и Байрона, перевел, между прочим, всего «Каина».

После смерти отца мать Зинаиды с детьми (в то время у неё было уже три совсем маленьких сестры) решила окончательно переселиться на житьё в Москву. Средства оказались небольшие, а семья порядочная: с ними жили ещё бабушка и незамужняя тетка.

Но и в Москве они прожили не более трёх лет: болезнь Зинаиды, в которой подозревали начало наследственного туберкулёза и благодаря которой она должна была оставить классическую гимназию Фишер (мать почему-то отдала её туда, и гимназия ей не нравилась ), - эта болезнь заставила их сначала переселиться в Ялту, а затем в Тифлис.

В Ялте они прожили год на уединённой даче А. Н. Драшусова по дороге в Учан-Су. Там у Зинаиды были только книги, занятия с сёстрами да бесконечные писания – писем, дневников, стихов… Стихи она писала всякие, но шутливые читала, а серьёзные прятала или уничтожала.

Еще при жизни отца Зинаида хорошо знала Гоголя и Тургенева. В Москве она перечитала всю русскую литературу и особенно пристрастилась к Достоевскому. Читала беспорядочно, и помогали ей кое-как разбираться только два человека: дядя с материнской стороны, живший у них некоторое время (вскоре он уехал и умер от горловой чахотки), и учитель последнего года в Москве, Николай Петрович. Он приносил ей новые книжки журналов, сам читал ей классиков, задавал серьёзные сочинения. Сам он писал тогда в «Русских ведомостях».

Переехали они из Ялты в Тифлис отчасти потому, что там жил второй брат матери Зинаиды с семьёй, известный тифлисский присяжный поверенный, редактор им же созданного «Нового обозрения». Зинаиду, хоть она и поправилась, мать ещё боялась везти на север, и сёстры были слабого здоровья.

В гимназию поступать оказалось поздно (ей было 16 лет), она бы и не выдержала экзамена в последний класс – слишком бессистемны были её знания. Как она сама говорила: «Я умела заниматься тем, что нравилось, а к другому до странности была тупа».

Книги – и бесконечные собственные, почти всегда тайные, писания – только это одно её главным образом занимало. Пристрастилась одно время к музыке (её мать была недурная музыкантша), но потом бросила, чувствуя, что «настоящего» тут не достигнет. Характер у неё был живой, немного резкий, но общительный, и отнюдь не чуждалась она «веселья» провинциальной барышни. Но больше всего любила лошадей, верховую езду, ездила далеко в горы.

Летом умер её дядя. Следующее лето, 1888 года, они проводили в Боржоми (дачное место около Тифлиса), и там Зинаида Гиппиус познакомилась с Д. С. Мережковским.

Её в то время тифлисская молодежь звала «поэтессой». Молодежь неуниверситетского города – это или выпускные гимназисты, или офицеры. Но офицеры в доме Гиппиус не бывали, они ей казались более грубыми и тупыми, нежели гимназисты, с которыми она увлекалась едва умершим Надсоном; многие из них, как и Зинаида, писали стихи. К тому же это были все товарищи её двоюродного брата, с которым она очень дружила.

Д. С. Мережковский в то время только что издал первую книжку своих стихотворений. Они не нравились Зинаиде, как и Мережковскому не нравились её, ненапечатанные стихотворения, но заученные наизусть некоторыми из её друзей. Как она ни увлекалась Надсоном, писать «под Надсона» не умела и сама стихи свои не очень любила. Она считала, что они действительно были довольно слабы и дики.

На почве литературы они много спорили и даже ссорились с Мережковским.

Он уехал в Петербург в сентябре. В ноябре, когда ей исполнилось 19 лет, вернулся в Тифлис; через два месяца, 8 января 1889 года, они обвенчались и уехали в Петербург.

Стихи Зинаиды Гиппиус в первый раз появились в печати в ноябре 1888 года в «Северном вестнике» за подписью З. Г.

Вслед за их отъездом уехала из Тифлиса и мать её с семьёй, сначала в Москву, а потом в Петербург (где и скончалась в 1903 г.).

Дальнейшая жизнь Зинаиды в Петербурге, литературная деятельность, литературные круги, её встречи и отношения с писателями за двадцать с лишком лет – всё это могло послужить темой для мемуаров.

За все протекшие годы Гиппиус с Мережковским никогда не расставались. Много путешествовали. Жили в Риме. Два раза были в Турции, в Греции.

Отец Мережковского был довольно состоятельный человек (он умер глубоким стариком в 1906 г.), но благодаря личным свойствам и множеству дочерей и сыновей, он мало помогал Гиппиус и Мережковскому, и они жили почти исключительно литературным трудом. Стихи Зинаида всегда писала редко и мало – только тогда, когда не могла не писать. Её влекло к прозе; опыт дневников показал ей, что нет ничего скучнее, мучительнее и неудачнее личной прозы – ей хотелось объективности.

Первый её рассказ «Простая жизнь» (заглавие изменено М. М. Стасюлевичем на «Злосчастная») был напечатан в 1890-м году в «Вестнике Европы». Она писала романы и печаталась во всех приблизительно журналах, тогда существовавших, больших и маленьких. С благодарностью она вспоминала покойного Шеллера, столь доброго и нежного к начинающим писателям.

Европейское движение «декаданса» не оказало на неё влияния. Французскими поэтами Гиппиус никогда не увлекалась и в 90-х годах мало их читала. Её занимало, собственно, не декадентство, а проблема индивидуализма и все к ней относящиеся вопросы. Литературу она любила нежно и ревниво, но никогда не «обожествляла» её: ведь не человек для литературы, а литература для человека.

То «двойственное» миросозерцание, которое в конце 90-х годов переживал Мережковский («небо вверху – небо внизу», роман Л. да Винчи), никогда не было присуще Гиппиус. В этот период они особенно горячо спорили и ссорились, так как Зинаида не могла принять «двойственности», но и не умела определить, почему именно с нею не примирялась.

Зинаида Гиппиус была роста среднего, узкобедрая, без намека на грудь, с миниатюрными ступнями… Красива? О, несомненно. «Какой обольстительный подросток!» - думалось при первом на неё взгляде. Маленькая гордо вздернутая головка, удлиненные серо-зеленые глаза, слегка прищуренные, яркий, чувственно очерченный рот с поднятыми уголками и вся на редкость пропорциональная фигурка делали её похожей на андрогина с холста Соддомы. Вдобавок густые, нежно вьющиеся бронзово-рыжеватые волосы она заплетала в длинную косу – в знак девичьей своей нетронутости (несмотря на десятилетний брак)… Подробность, стоящая многого! Только ей могло прийти в голову это нескромное щегольство «чистотой!» супружеской жизни (сложившейся для неё так необычно).

Вся она была вызывающе «не как все»: умом пронзительным ещё больше, чем наружностью. Судила З.Н. обо всем самоуверенно-откровенно, не считаясь с принятыми понятиями, и любила удивить суждением «наоборот». Не в этом ли и состояло главное ее тщеславие? Притом в манере держать себя и говорить была рисовка: она произносила слова лениво, чуть в нос, с растяжкой и была готова при первом же знакомстве на резкость и насмешку, если что-нибудь в собеседнике не понравится.

Сама себе З.Н. нравилась безусловно и этого не скрывала. Ее давила мысль о своей исключительности, избранности, о праве не подчиняться навыкам простых смертных… И одевалась она не так, как было в обычае писательских кругов, и не так, как одевались «в свете», - очень по-своему, с явным намерением быть замеченной. Платья носила «собственного» покроя, то обтягивающие ее, как чешуей, то с какими-то рюшками и оборочками, любила бусы, цепочки и пушистые платки. Надо ли напоминать и о знаменитой лорнетке? Не без жеманства подносила ее З.Н. к близоруким глазам, всматриваясь в собеседника, и этим жестом подчеркивала свое рассеянное высокомерие. А ее «грим»! Когда надоела коса, она изобрела прическу, придававшую ей до смешного взлохмаченный вид: разлетающиеся завитки во все стороны; к тому же было время, когда она красила волосы в рыжий цвет и преувеличенно румянилась («порядочные» женщины в тогдашней России от «макияжа» воздерживались).

Сразу сложилась о ней неприязненная слава: ломака, декадентка, поэт холодный, головной, со скупым сердцем. Словесная изысканность и отвлеченный лиризм Зинаиды Николаевны казались оригинальничанием, надуманной экзальтацией.

Эта слава приросла к ней крепко. Немногие в то далекое уже время понимали, что «парадоксальность» Гиппиус – от ребячливой спеси, от капризного кокетства, что на самом деле она совсем другая: чувствует глубоко и горит, не щадя себя, мыслью и творческим огнем… Да и позже, после революции читатель, помнивший Гиппиус по Петербургу, продолжал большею частью думать о ней с предвзятостью, хоть жила она и писала последние полжизни в Париже и молодая ее репутация должна была бы потускнеть.

Религиозная настроенность и любовь к России сочетались в этой парадоксальной русской женщине (германского корня) с эстетизмом и вкусом, воспитанным на «последних словах» Запада. В эпоху весьма пониженных требований к поэзии (поэты толстых журналов подражали Майкову, Фругу, Надсону, повторяя «гражданские» общие места) Гиппиус стала «грести против течения», возненавидя посредственность, пошлость, культурное убожество и в искусстве, и в жизни. Отсюда ведь и обида среднего читателя того времени. Но теперь. Теперь, когда все подверглось переоценке и сделалась «новая» поэзия общедоступной.

К сожалению, и теперь, полвека спустя, Гиппиус остается поэтом почти неузнанным, во всяком случае недооцененным даже передовой критикой. Еще совсем недавно вышла книга автора, с которым эмиграция привыкла считаться, и в этой книге так характеризуется творчество Гиппиус: «История литературы может оказаться к З.Н. Гиппиус довольно сурова. Она почти ничего не оставила такого, что надолго бы людям запомнилось бы. Ее писания можно ценить, но их трудно любить. Они бывали оригинальны, интересны, остроумны, умны, порой блестящи, порой несносны, но того, что доходит до сердца, - не в сентиментальном, а в ином, более глубоком и общем смысле, - то есть порыва, отказа от себя, творческого самозабвения или огня, этого в ее писаниях не было. Наиболее долговечная часть гиппиусовского наследия, вероятно, стихи, но и тут, если вообще возможна поэзия, лишенная очарования и прелести, если может быть поэзия построена на вызывающем эгоизме или даже Эгоцентризме, но какой-то жесткой и терпкой сухости, Гиппиус дала этому пример. Талант ее, разумеется, вне сомнений. Но это не был талант щедрый, и отсутствие всякой непринужденности в нем, отсутствие благодати она заменила или искупила(!) той личной своей единственностью, которую отметил еще Александр Блок.

Она стала известностью в 1899 г. на «средах» «Мира искусства». Замечены были ее очень «новые» стихи (после совсем ранних, с уклоном к Полонскому и даже к Надсону, что появлялись в разных периодических изданиях, но не вошли ни в один ее сборник), и вызывали эти новые стихи - рядом с признанием культурной элиты- насмешки в широких кругах, где ко всякой не совсем обычной литературе приклеивался ярлык «декадентства».

Сама Гиппиус, однако, от декадентов, которых называла эгоистами, поэтами без соединяющей, соборной религиозной правды, убежденно открещивалась и, обнаруживая в себе с присущей ей честностью признаки декадентства, не щадила себя. Будучи натурой религиозной, думать иначе оно не могла, хотя своим интеллектуальным свободомыслием и своей необыкновенностью (не только психической, но и телесной, возымевшей трагическое влияние на всю ее жизнь) была кровно связана с декадентами и с литературными вкусами навыворот.

Едва примкнув к «Миру искусства», она восстала на равнодушие дягилевцев к религиозной проблематике: не к ним ли обращено уничижительное замечание Антона Крайнего (псевдоним Гиппиус- критика): «Петербургские декаденты – зябкие, презрительные снобы, эстеты чистой воды»? Как только З.Н. окунулась в передовой Петербург, сразу непереносимой показалась ей атмосфера гедонического искусстволюбия, царившая в «Мире искусства», и вместе с Мережковским она задумала «свой» журнал, где говорилось бы о том, о чем эстеты не говорили: о правде христианства, о теологии, об исторической миссии русской церкви. В этом журнале, «Новый путь», и стали появляться отклики З.Н. на многообразные вопросы литературного, общественного и религиозного значения.

Родился тогда же в «Новом пути» и её беспощадный alter ego – Антон Крайний. Говоря о юношеских стихах Александра Добролюбова, Брюсова, Ивана Коневского, Волошина, Антон Крайний дал исчерпывающее «объяснение» декадентству как крайней писательской обособленности: декадент пишет для себя, между тем поэзия – всегда «одна из форм, которую принимает в человеческой душе молитва». Гиппиус сказала это и стихами:

Слова – как пена,
Невозвратимы и ничтожны.
Слова – измена,
Когда молитвы невозможны.

А в её интимном дневнике можно прочесть: «Стихи я всегда пишу, как молюсь».

Но молитва – не одиночество, а общение, «соединение многих во имя Единого, общность молитвенного порыва». Отсюда – отповедь Гиппиус современной поэзии, да и своим собственным стихам: она чувствует их тоже очень современными, т.е. «очень обособленными, своеструнными, в своей своеструнности однообразными, а потому для других ненужными». Она говорит это в предисловии к первому своему «Собранию стихов» (1904 г.): «Теперь у каждого из нас отдельный, сознанный или не сознанный, но свой Бог, а потому так грустны и беспомощны и бездейственны наши одинокие, лишь нам дорогие молитвы». И так заканчивается эта отповедь новой поэзии: «Пока мы…не найдем общего Бога или хоть не поймем, что стремимся все к Нему, Единственному, до тех пор наши молитвы, наши стихи – живые для каждого из нас – будут непонятны и не нужны ни для кого». В одной из статей «Литературного дневника» (где собраны критические отзывы Антона Крайнего) сказано ещё резче: «Почти вся поэзия и литература, поскольку она декадентская, - вне движения истории, человечества, вне борьбы между “мы” и “я”», и «она, эта литература, не имеет отношения к движению жизни и мысли…»

Прошло полстолетия…Мы знаем теперь, что если религиозный подход Гиппиус к поэзии и верен по существу, то все же несправедлива ее беспрекословность в отношении к новой поэзии, стольким обязанной прежде всего ей, Гиппиус: может быть, ярче других модернистов выразила она характерную для конца 19- го и начала 20- го века влюбленность в красоту и не менее характерный антиномизм религиозных умонастроений и дерзающего богоборчества. Никак нельзя сказать, что новая поэзия оказалась «ненужной»: иначе не стала бы эта поэзия наиболее долговечным, пожалуй, наследием нашей предреволюционной культуры. Все поддельное в ней, велеречиво-бессодержательное, фокусническое, декоративно-формальное постоянно забывается, но с годами становится она в лучших образцах лишь бесспорнее, благодаря тому отчасти, чего и требует Антон Крайний: духовному взлету, если еще не религии, не «соединению многих» во имя «Его, Единственного», то, несомненно, молитвенных порывов. Пусть у каждого из поэтов только» свой Бог, сознанный или не сознанный», лучшие песни их и полувеком позже оказались ненужными! И яркий пример тому – творчество самой Гиппиус, хотя так до конца и не обрела она веры немудрствующих и смиренных. Стихи ее замечательны и по мастерству, и по духовной насыщенности. Нет, история литературы не останется к ним «суровой»…

Очень хорошо сказал в свое время о ее «Собрании стихов» 1904 года Иннокентий Анненский: «В ее творчестве вся пятнадцатилетняя история нашего лирического модернизма…Я люблю эту книгу за ее певучую отвлеченность». Эта отвлеченность «вовсе не схематична по существу, точнее – в ее схемах всегда сквозит или тревога, или несказанность, или мучительные качания маятника в сердце…»

Самое молодое в ее первом сборнике стихотворение «Отрада» помечено 1889 годом. Год замужества: исполнилось ей тогда двадцать лет. Для юношеского начала – какие это строфы необыкновенные! Талант созрел сразу, и определилось в ней то, что хочется назвать «лирическим сознанием», - лейтмотивы, не покидавшие ее в течение всей жизни: недостижимость любви и оставленность Богом вместе со страстным томлением и по любви всеразрешающей, и по небу:

Мой друг, меня сомненья не тревожат.
Я смерти близость чувствовал давно.
В могиле, там, куда меня положат,
Я знаю, сыро, душно и темно.
Но не в земле- я буду здесь, с тобою,
В дыханьи ветра, в солнечных лучах,
Я буду в море бледною волною
И облачною тенью в небесах.

Но это еще не вполне самостоятельные стихи, в них явно звучит Лермонтов (от него вообще многое у Гиппиус); лишь четырьмя годами позже написана «Песня»- с нее, собственно, и началась поэтическая карьера З.Н. Стихотворение поражало остротой выразительности и ритмическими вольностями, до того не допускавшимися. И сейчас «Песня» не утратила ни своего очарования, ни историко-литературного значения; тут Гиппиус как бы называет все, что грезилось и о чем плакалось ей в течение жизни.

Большой смелостью была в то время сама форма стихотворения: в иных строчках - прибавка слога в стопе, нарушающая метр (« Мне нужно то, чего нет на свете»). Этот перебой вместе с повторением тех же слов и неодинаковой длиннотой строк сообщает в «Песне» особую прелесть уводящему вдаль лирическому признанию сродни Верлену. Лишь значительно позже Блок и Гумилев узаконили этот прием, не слишком привившийся, однако, русскому стиху: до сих пор писать «паузником», т. е. Пропуская или прибавляя слоги в стопе, считается новаторством. Впрочем, Гиппиус не настаивала на своей находке, в большинстве случаев она оставалась верна классическим размерам.

«Классичность» отвечает мужественной ее настроенности, стихи Зинаиды Николаевны и проза - всегда от мужского «я». Более того: если по духу она сродни Лермонтову, то ритмической чеканкой и обдуманным выбором определений ближе к Пушкину. Например, ее стихотворение «Третий Петербург».

Вспомним, к слову, и другой «Петербург», почти вариант этого, относящийся к 1909 году. Начинается им второе «Собрание стихов», выпущенное московским издательством «Мусагет». Уже в ту пору Петербург казался Гиппиус «проклятым», «Божьим врагом», и она призывала на него «всеочищающий огонь». «Пророчеств неосторожные слова» звучат с особой силой в последней строфе:

Нет! Ты утонешь в тине черной,
Проклятый город, Божий враг!
И червь болотный, червь упорный
Изъест твой каменный костяк!

О поэзии Гиппиус установилось мнение: головной, надуманный поэт… Неправда. Поэт умный и тяготеющий к абстракциям, поэт, взвешивающий слова на весах тончайшей сознательности, - вопрос другой. Разве может ум мешать чувствовать и черпать образы из сердечной глубины? Даже эти строфы Гиппиус о Петербурге – разве не полны из глуби звучащего чувства, несмотря на то, что холодят их риторические проклятия?

В этой « Жестокой» любви ее и ненависти сказалась двойная природа З. Н.: рядом с мужественной силой – какое женское нетерпение и капризный напор. И самообольщенность: Пушкин не назвал бы своих стихов «неосторожными пророчествами»… Политические стихи Гиппиус (было их много – больше, чем у кого либо из русских поэтов, включая Хомякова и Тютчева) часто страдают от жесткой резкости: негодование переходит в грубоватое издевательство над тем, что для нее хула на Духа… Зато, когда утихал политический гнев и оставалась лишь скорбь о потерянной России, к ней приходили слова, совсем по – другому убедительные. Вспоминая свой отъезд из советского Петербурга (вернее, ряженое бегство из России с Мережковским и Д. В. Философовым), она пишет всего восемь строк, но- как вылились они из сердца!

Отъезд
До самой смерти…Кто бы мог думать?
(Санки у подъезда, вечер, снег.)
Знаю. Знаю. Но как было думать,
Что это – до смерти? Совсем? Навек?
Молчите, молчите, не надо надежды.
(Вечер, ветер, снег, дома.)
Но кто бы мог подумать, что нет надежды…
(Санки. Вечер. Ветер. Тьма).

Поистине своевременно вслушаться внимательно в ее стихи, непонятно пренебреженные, если и не забытые вовсе…Вспоминаются острые словечки Гиппиус, ее экстравагантности, насмешки, ненависть к большевизму, но стихи (напечатано более трехсот) – какие из них остались в памяти новых поколений?

В этом отчасти и ее вина. Стихотворцем она была на редкость скромным. Тщеславная в жизни, - как любила нравиться и умом, и женским обаянием, выдвинуть себя на первый план в кругу писателей, учительствовать, доктринерствовать по всякому поводу, - к своей поэзии относилась она без малейшего славолюбия. Редко читала свои стихи на публичных вечерах и не поощряла разговоров о них среди друзей – разве в тех случаях, когда поэзия ее давала повод к нападкам «толпы непосвященной». Так же была скромна Гиппиус и как беллетрист, автор исключительно тонких, проникнутых зоркой мыслью и острым чувством, а то и сложной философской проблематикой рассказов (и какой чудесный язык, всегда психологически верный, поражающий и описательной сжатостью, и правдой простонародных интонаций).

Исповедь Гиппиус продолжалась до последнего часа. Стихов накопилось много. Но печатались они сравнительно скупо. В Париже после изданного «Словом» в Берлине «Дневника» (1911 – 1921) вышел всего один тоненький сборник – «Сияния» - в 1938 году. При этом нравилось ей подписывать стихи какими-то псевдонимами «на один раз». З.Н. имела слабость к шутливой мистификации. Напомню хотя бы это стихотворение – такое многозначительное! – из второго выпуска «Нового корабля» (1927), подписанное «В. Витовт»:

Дана мне грозная отрада,
Моя необщая стезя.
Но говорить о ней не надо,
Но рассказать о ней нельзя.
И я ли нем один? Не все ли?
Моё молчанье – не моё:
Слова земные отупели,
И ржа покрыла лезвие.
Во всех ладах и сочетаньях
Они давно повторены,
Как надоевшие мечтанья,
Как утомительные сны.
И дни текут. И чувства новы.
Простора ищет жадный дух.
Но где несказанное слово,
Которое пронзает слух?
О, родился я слишком поздно,
А бедный дух мой слишком нов…
И вот с моею тайной грозной
Молчу среди истлевших слов.

Писательская скромность Гиппиус происходила от ее повышенной требовательности к себе. Давалось ей всё легко, но продумывала она и передумывала строчки с великим тщанием, иногда подолгу. Немало стихотворений помечено несколькими датами, от такого-то года и такого-то.

Эта скромная медлительность в прямой зависимости от чисто «пушкинского» отношения Гиппиус к точности речевых формулировок. Вчитываясь в ее строки, поражаешься их завершенности. Как бы ни были неожиданны словесные эффекты – ничего случайного, никакой самодовольной импровизации. От подсознательной глуби (откуда – из мглы первоначальной – ведь все истоки творческого наития) к предельной ясности. Она не дает читателю догадываться. Проверены каждое слово, каждый слог, каждая буква…

С другой стороны, хотя Гиппиус любит подчеркнуто необычные рифмы и грешит подчас словесной вычурой (декадентская закваска), но поэтика ее шире, чем забота о «новизне». Пусть колющая заостренность мысли сообщает иногда ее стихам несколько деланную сложность, она хочет (и это кажется в ней самым «новым» теперь, когда мы так отошли от всякой бальмонтовщины и брюсовщины) той второй простоты, которой достигается искусная безысскуственность поэзии. Пусть нужны ей подчас, чтобы стать понятной, свои неходкие, необщие слова и обороты – она не боится и того, что коварно-шутливо называет «банальностями».

Элемент воли в поэзии Гиппиус неотделим от эмоциональной встревоженности. Даже профетическая тревога звучит у нее непререкаемым приказом. Оттого ее стихи так жестки порой, словно выжжены царской водкой на металлической поверхности; не случайно называет она свой дух «стальным».

Корить ее за это было бы наивно. Такова ее природа. Повелительная прямота присуща ей, всей своей гордостью она против туманных поэтических млений (хотя и признавала их у других поэтов). В жизни и творчестве она ищет категорических решений: то или это. А если противоречит себе, меняет свои «да» и «нет», то потому, что на какой-то глубине вечно двоится ее сознание. Она – двойственна, не двусмысленна; то одна, то другая, но не изменяющая своей страстной честности. По совести могла сказать:

И лишь в одном душа моя тверда:
Я изменяюсь, - но не изменяю.

«…Все признания…Гиппиус, - заметил в своем отзыве Иннокентий Анненский, - как бы ни казались они иногда противоречащими друг другу, воспринимаются мною как лирически искренние; в них есть – для меня по крайней мере – какая-то…минутность, какая-то настойчивая, почти жгучая потребность ритмически передать “полное ощущение минуты”, и в этом их сила и прелесть». Добавлю от себя: ссылаясь на Баратынского, Гиппиус тоже определяет поэзию как полноту в «ощущении данной минуты»…

В ее поэзии три главных темы. Гиппиус была уверена, что к ним вообще сводится подлинная поэзия. Сказала об этом так:

Тройною бездонностью мир богат.
Тройная бездонность дана поэтам.
Но разве поэты не говорят
Только об этом?
Только об этом?
Тройная правда – и тройной порог.
Поэты, этому верному верьте;
Ведь только об этом думает Бог:
О человеке.
Любви.
И смерти.

«О человеке» для нее значило то же, что о Боге. Она не мыслила человечности без Божества. Человек без Бога представлялся ей чудовищным автоматом, «чертовой куклой» (заглавие известнейшей ее повести). И на протяжении всей жизни З.Н. не изменяла этому чувству Бога, как бы ни менялось ее богомыслие.

Вначале можно было думать, что ею преодолена «гордыня» и обретет она в конце концов истинное христианство, отчасти под влиянием Мережковского. Они были так крепко спаяны духовно, составляли как бы одно целое, несмотря на полное несходство душевных свойств; но Мережковский неуклонно верил в Бога. Гиппиус – только хотела веры, призывала к вере, в мыслях сводила все проблемы жизни к Нему, «Единому», «Единственному»…Но разве верила? Кое-кто из критиков после выхода в свет ее первого «Собрания стихов» отнесся к ней как к религиозному мыслителю. Мариэтта Шагинян в отдельной брошюре («О блаженстве имущего») доказывала, что «поэзия Гиппиус, вся, от корней и до верхов, религиозна». Автор определяет поэзию Гиппиус как «идейно целостное, религиозно действенное волеучение». Отметив, что «тоске по жизни, а ещё вернее, по иной жизни посвящено наибольшее число ее стихотворений», Шагинян отмечает и то, что «с точки зрения психологии» эта поэзия – «показатель пределов души человеческой, а не ее норм. Это…именно поэзия пределов…Отсюда такая антиномичность тем, почти ни у кого из наших поэтов не встречающаяся. На каждое утверждение приходится отрицание, на каждое «да» есть и «нет». Далее Шагинян говорит о преобладающей ноте в христианстве Гиппиус: «Она пошла не путем резиньяции. Та истина, которую она узнала в себе, ощутила в себе бессловесно, оказалась в органическом противоречии с истиной аскетизма. Христианский аскетизм обернулся к Гиппиус со стороны своего безволия, и этот лик христианского безволия она не приняла».

Но в христианстве она «не приняла» и многого другого, чего не мог угадать автор упомянутой брошюры «О блаженстве имущего». Раскрылось это в Гиппиус лишь позднее. Ничего общего в ее «неприятии» с бунтом Мережковского, восставшего на церковь (поскольку, по его мнению, она догматически окаменела), но еретика гармонично целостного и даже детски-наивного в своем богословском громогласии. «Неприятие» Гиппиус гораздо глубже, и пламеннее ее порывы в религиозном утверждении и отрицании и в греховном безудерже, хоть проявлялись эти порывы не в жизни, а лишь в плане умозрительном, так же, впрочем, как и христианство Мережковского. Но разве к поэтам не приложима особая мерка? Их песни – дела их. Мы не можем не верить Гиппиус, когда она восклицает:

Люблю я отчаяние мое безмерное,
Нам радость в последней капле дана.
И только одно здесь я знаю верное:
Надо всякую чашу пить – до дна.

В.А. Злобин одну из своих статей о З.Н. назвал «Неистовая душа». Злобин долгие годы не расставался с четой Мережковских, пережил с ними вместе эмигрантские мытарства, а после кончины Дмитрия Сергеевича (7 декабря 1941 года) оставался один при З.Н. до самой ее смерти (9 сентября 1945 г.). Свидетельство Злобина заслуживает внимания:

«Вот она – в своей петербургской гостиной или в парижском “салоне”…Кто, глядя на эту нарумяненную даму, лениво закуривающую тонкую надушенную папиросу, на эту брезгливую декадентку, мог бы сказать, что она способна живой закопаться в землю, как закапывались в ожидании Второго Пришествия раскольники, о которых с таким ужасом и восторгом рассказывает в своей книге “Темный лик” В.В. Розанов? Да, такой в свлем последнем обнажении была З.Н. Гиппиус – неистовая душа…Мы привыкли к ледяному тону, к жестокому спокойствию ее стихов. Но среди русских поэтов 20 века по силе и глубине переживания вряд ли найдется ей равный. Напряженная страстность некоторых ее стихотворений поражает. Откуда этот огонь, эта нечеловеческая любовь и ненависть? Нет, Второго Пришествия, какого ждали раскольники, она не ждала, но какого-то другого, равного ему по силе события ждала. И дождалась: в России произошла революция. Дальнейшее известно: гибель России. Как бы конец мира, но без Второго Пришествия:

Если гаснет свет – я ничего не вижу.
Если человек – зверь, я его ненавижу.
Если человек хуже зверя – я его убиваю.
Если кончена моя Россия – я умираю.

Она действительно как бы умерла, сошла живой в могилу, “закопалась”, чтобы вместе с Россией воскреснуть. И, может быть, никто этого воскресения не ждал с таким трепетом, не молился о нем так горячо, как она»

О муке своей, неотделимой от судьбы России, и о метафизической муке говорила З.Н. не только стихами. В рассказах, в теоритических статьях она постоянно возвращается к основному для неё вопросу – к моральной загадке бытия. Она одержима проблемой добра и зла; ее гложет недоумение: как примирить Бога, всеблагого и всемогущего, с безжалостной природой, со всяческим разлитым в мире страданием и с греховной тьмой в человеке? Ответ для ортодоксально верующего один: смиренной верой. Но Гиппиус послушна рассудку, своим мыслям и безграничной своей гордости. «Мыслям – не изменю никогда, - записывает она в одном из дневников. – Пусть я и все рушится, а они – Правда. И пойду в них, пока не упаду». Отсюда к богоотступничеству – один шаг. Умственная гордыня и – надо договорить до конца – плотская взволнованность, неутоленная и неутолимая вопреки духовной жажде, влекут ее от неба куда-то в противоположную бездну. В дневнике, обрекавшемся ею на сожжение перед смертью, есть такое признание: «…мне дан крест чувственности». Ещё в 1895 году она недоумевала:

И сердце снова жаждет
Таинственных утех…
Зачем оно так страждет,
Зачем так любит грех?
О мудрый Соблазнитель!
Злой Дух, ужели ты –
Непонятный Учитель
Великой красоты?

По-видимому, уже смолоду ей грезился (внушение Лермонтова?) демиург, Люцифер, падший серафим, сатана – дело не в имени. Она и высмеивает его, и призывает, и клянет; демонический соблазн оборачивается в ней то жалостью к Черту (с большой буквы), то головокружением от сознания неизъяснимо чудной свободы. Намек на все это слышится и в словах о «грозной отраде» ее «необычной стези» (в стихотворении за подписью В. Витовт)…Если не продумать «демономании» в духовной биографии Гиппиус, многое в ней останется непонятным.

Демономания Гиппиус кровно связана с русской революцией. Она не отделяла судьбы России от своей собственной и от мировых событий. Эгоистический абсолютизм обнаруживается и в ее отечестволюбии. По мере развития революции ее душа, как маятник, качается от тьмы к свету. Сперва она как будто предчувствует «воскресение» России, говорит (после октябрьских дней 17 года, ровно через месяц), что копье Архангела коснулось ее «ожогом пламенным», и она верит

…в счастие освобождения,
В Любовь, прощение, в огонь – в полет!

Но полгода спустя, ощутив зло торжествующим над свободой, переставая видеть в безбожном человеке подобие Божие, она предалась отчаянью:

Противны мне равно земля и твердь,
И добродетель, и бесчеловечность,
Одну тебя я принимаю, Смерть…

Отчаянье не помешало ей, однако, написать несколькими месяцами позже, в годовщину «Октября», одно из своих наиболее религиозных стихотворений (хоть и по-прежнему несмиренных: говорится в нем о любви к ней Бога, не о любви ее к Богу):

Твоя любовь.
Из тяжкой тишины событий,
Из горькой глубины скорбей,
Взываю я к Твоей защите.
Хочу я помощи Твоей.
Ты рабьих не услышишь стонов,
И жалости не надо мне.
Не применения законов –
А Мужества хочу в огне.
Доверчиво к Тебе иду я.
Мой дух смятенный обнови.
Об имени Своем ревнуя,
Себя во мне восстанови.
О, пусть душа страдает смело,
Надеждой сердце бьётся вновь…
Хочу, чтобы меня одела,
Как ризою, – Твоя любовь.

В статье о «Выборе?» Гиппиус так определяет любовь: «Великий и первый источник счастья. Ничто не может сравниться со счастьем любви самой высокой: она непобедима, она уже победила страдание. Не она ли, по слову любимого ученика Христа, “изгоняет страх, который есть мучение”…»

Из 161 стихотворения первых двух ее сборников более пятидесяти выражают ее порыв к Богу, немногим меньше посвященных любви небесной и земной, чаще всего – любви, в которой небесное и земное слиты (вернее, должны слиться) нераздельно:

Люблю огни неугасимые,
Любви заветные огни.
Для взора чуждого незримые,
Для нас божественны они.
Пускай печали – неутешнее,
Пусть мы лишь знаем – я и ты, –
Что расцветут для нас нездешние,
Любви бессмертные цветы.

Или:

Любовь, любовь…О, даже не ее –
Слова любви любил я неуклонно.
Иное в них я чуял бытие,
Оно неуловимо и бездонно.
Слова любви горят на всех путях,
На всех путях – и горных, и долинных.
Нежданные в накрашенных устах,
Неловкие в устах ещё невинных…

(1912)

На ту же тему и большинство рассказов Гиппиус, таких поражающих психологическим тайноведением. Все самое взволнованное и волнующее в ее прозе – о любви. Цитирую наудачу: «Земля не отнимает жизнь, не отнимает человека у неба. Да и как отнять, когда все трое, небо, земля и тварь, живы лишь друг другом и все трое – одно» («Ущерб»). «Я никогда не видал ее больше…но…не только моя любовь – но многое во мне, мои мысли о смерти, мои самые страшные, светлые надежды, все, что у человека не вмещается, не входит в жизнь, связано у меня с частой думой – о ней» («Судьба»). Рассказ «Святая плоть» (один из самых значительных) в конце переходит в молитву. Девушка Серафима чуть было во имя любви не отравила убогой сестры своей, но от страшного греха спасла икона – златокудрый Христос «с синими, добрыми глазами». И молится Серафима: «Придавило меня…Господи! Господи! Нет у меня разумения, ничего я не знаю, не словами молюсь…и где Ты, Господи, – не знаю, и Тебя ли люблю – не знаю, прости Ты меня…Только любовь мою не отдам, радость мою не бери, Господи…»

К мыслям о любви, как и к мыслям о Боге, постоянно возвращаются ее герои, и говорит она их голосами о своем сомнении, и о своей надежде, и о своем бессилии полюбить так, как подсказывает религиозная совесть, так, чтобы освятить плоть, соединить небо и землю…Достижима ли такая любовь? Личная драма Гиппиус – в этом вопросе. Ничто не может сравниться со счастьем «высокой», «нездешней» любви, и в то же время от нее «печали – неутешнее». И происходит это от раздвоенности духа и тела. Только в ином, сверхчувственном плане дано им слиться. Гиппиус грезит о преображенной плоти. Вожделея любви, как благословенной реальности, она отталкивается от грубо земной ее правды, а если и уступает зовам тела, то останавливается на полпути, на том волнении, что она называет «влюбленностью», – к брачному, плотскому увенчанию любви она относится с болезненной брезгливостью, готова отдать предпочтение даже извращению, лишь бы не принять «звериного закона», навязанного природой. Тем более что разница пола, по ее мнению, не так уж существенна в отношениях между любящими. В статье Антона Крайнего «Влюбленность» есть такое замечание: «…во влюбленности истинной, даже теперешней, едва развившейся среди человечества и еще беспомощной, – в ней сам вопрос пола уже как бы тает, растворяется; противоречие между духом и телом исчезает, борьбе нет места, а страдания восходят на ту высоту, где они должны претворяться в счастье». В этой статье, посвященной В.В. Розанову, есть и такой афоризм: «…духовное отношение к полу – отрицание его».

В интимном дневнике (на первой странице красивым острым ее почерком начертано: «Любовь», а в углу на черной клеенчатой обложке выцарапано: «Amour»), подробно повествуя о своих всегда недовершенных романах, З.Н. признается – без тени лицемерия, с безусловной прямотой – в грехе чувственности, но никогда не забывает прибавить, что «такая» любовь – не для неё: «И любовь, и сладострастие…я принимаю и могу принимать только во имя возможности изменения их в другую, новую любовь, новое, безгранное сладострастие: огонь в моей крови».

Один из рассказов – «Не то» – ярко уясняет мистику этой «сублимованной» чувственности. Героиня, курсистка Вика, ощущает любовь как божественную тайну, но у нее отталкивание от любви, поскольку любовь плотски осуществляется, переставая чаровать одной мечтательной влюбленностью. Вика вспоминает с возмущением студента Леонтьева, «красивого, сильного, черного, румяного», «его влажные, сияющие и счастливые глаза». «Потом он поцеловал ее в самые губы, и ещё раз, и опять». Вика хочет быть искренней…и вспоминает, что эти единственные, первые три поцелуя облили ее странной жутью, а мыслей никаких не было. «Не было их и в следующее мгновение, когда эта сладкая и властная жуть превратилась сама собою в такое же властное отвращение, отталкивание от красивого и грубо сильного человека-самца…Без слов и без мыслей…сделалось страшно и отвратительно…Раздумывать над этим некогда было и скучно. Да и не умела Вика размышлять над такими вещами и переворачивать их. Любовь просто не для нее, ежели любовь такова».

Так же окончился роман Вики и с другим молодым человеком – Васютой. Она влюбилась в него, когда он был послушником «с лицом святого», «не мужским и не женским». Но Васюта, сделавшись ее женихом, захотел, на правах будущего мужа обнять ее…Тут Вика «вскочила в смертельном ужасе. Какая-то чернота наплыла на нее, густая, и она точно тонула в ней». И плачет она вместе с братом своим Тасей (тоже «влюбленным» в послушника Васюту), «не зная о чем, а если б они знали, то, может быть, слезы были бы ещё солонее и тяжелее. Знали смутно, что плакали о Васюте настоящем, которого можно было любить – но которого по настоящему никогда не было.

Та же нота звучит и в рассказе «Дое – один»…

В интимном дневнике есть и такое признание: «…о, если б совсем потерять эту возможность сладострастной грязи, которая, знаю, таится во мне, и которую я даже не понимаю, ибо я ведь и при сладострастии, при всей чувственности – не хочу определенной формы любви, той, смешной, про которую знаю…» Отсюда неукротимая ее девственность и влечение не только к женщинам, но и к мущинам с двоящимся полом. Сказано ею и это без обиняков: «Мне нравится тут обман возможности: как бы намек на двуполость: он кажется и женщиной, и мужчиной. Это мне ужасно близко».

И в стихах затуманенно выражено это влечение к двуполости. Поэт спрашивает месяц:

Скажи мне еще: а где золотой,
Что недавно на небе лежал? Пологий?
Юный, веселый, двурогий?
- Он? Это я. Луна.
Я и он – я и она.
Я не всегда бываю та же,
Круглая, зеленая, синяя
Иль золотая тонкая линия –
Это все он же и все я же.
Мы – свет одного огня.
Не оттого ль ты и любишь меня?

В стихотворении «Ты» характерна для ее андрогинизма последняя строфа, обращенная к месяцу-луне:

Ждал я и жду я зари моей ясной,
Неутомимо тебя полюбила я…
Встань же, мой месяц серебряно-красный,
Выйди, двурогая, – Милый мой – Милая…

О соблазне двуполой прелести говорят многие ее рассказы (особенно «Мисс Май» и «Перламутровая трость»). О самой себе она записала: «В моем духе – я больше мужчина, в моем теле – я больше женщина». Но телесная женскость Гиппиус была недоразвитой; совсем женщиной, матерью сделаться она физически не могла…С другой стороны, хоть и писала она неизменно от лица мужчины, в душе и уме ее было много чисто женского. Рядом с терпкой повелительностью и с демонической отвагой уживалась в ней и материнская растроганная нежность (замечательные ее рассказы о детях), и сентиментальность «Эммы из Мекленбурга», как шутливо называла она себя. В том же дневнике находим: «Ведь во мне “зелёная лампадка”, “житие святых”, бабушка, заутреня, ведь это все было в темноте прошлого, это – мое».

Читая ее такие мужские стихи, улавливаешь в них сплошь да рядом акцент разнеженной, мечтающей о самоотдаче женственности…Наиболее характерны, однако, стихи, посвященные Женщине, одной единственной, которую она любит (отчасти тоже «в мечтах» или, быть может, самое себя, свою душу, как влюбленный в свое отражение Нарцисс). Не о себе ли говорит она устами героя рассказа «Жалость, смертная тень»? «Во всю мою жизнь я любил одну женщину – и эта любовь оставила у меня в душе такую горькую борозду, что я рад был забыть любовь и потом очень сторонился женщин, которые мне могли бы понравиться». Многозначительно-искренни в лирике Гиппиус именно стихотворения к «любимой», но никогда не знаешь, обращены ли они к какой-то женщине или к ее собственной душе, которую она любит, «как Бога», и ненавидит, как грех. Вообще З.Н. не хочет, чтобы стихи ее были связаны с кем-то: они отвлеченны даже тогда, когда рождены выношенной страстью, и лишь изредка звучат они как личное признание, например написанное в 1903 году стихотворение «Поцелуй», такое пленительное нежной своей шутливостью:

Когда, Аньес, мою улыбку
К твоим устам я приближаю,
Не убегай пугливой рыбкой,
Что будет – я и сам не знаю.
Я знаю радость приближенья,
Веселье дум моих мятежных;
Но в цепь соединю ль мгновенья
И губ твоих коснусь ли нежных?
Дрожат уста твои, не зная,
Какой огонь я берегу им…
Аньес…Аньес…Я только края
Коснусь скользящим поцелуем…

О влюбленном поцелуе сделано ею много признаний, особенно в интимном дневнике: «Нет, в поцелуе, даже без любви души, есть искра Божеская. Равенство, одинаковость, единство двух». Впрочем, и у Антона Крайнего на страницах, посвященных Розанову, мы находим целый трактат о влюбленности с апологией поцелуя: «Влюбленного оскорбляет мысль о “браке”; но он не гонит плоть, видя ее свято; и уже мысль о поцелуе – его бы не оскорбила. Поцелуй, эта печать близости и равенства двух “я”, - принадлежит влюбленности; желание, страсть от жадности украли у нее поцелуй – давно, когда она еще спала, – и приспособили его для себя, изменив, окрасив в свой цвет». «Влюбленность – ничем не кончается. Для того чтобы эта новая тайна нового брака была найдена – нужно физическое преобразование тела». Влюбленность создалась через Христа «как нечто новое, духовно-телесное – на наших глазах; из нее родился поцелуй, таинственный знак ее телесной близости, ее соединения двух – без потери “я”…» (тут влияние Владимира Соловьева несомненно).

Антон Крайний, называющий Розанова – не без язвительности – «плотовидцем», так анализирует идеал любви-влюбленности: «При достижении цели – желание достижения естественно исчезает; при недостижении – желания может длиться, слабея, и, наконец, от отсутствия всякой надежды – тоже исчезает…И всё-таки оно – не “влюбленность”, это новое в нас чувство, ни на какое другое не похожее, ни к чему определенному, веками изведанному не стремящееся и даже отрицающее все формы телесных соединений, как равно отрицающее и само отрицание тела. Это – единственный знак “оттуда”, обещание чего-то, что, сбывшись, нас бы вполне удовлетворило в нашем душе-телесном существе, разрешило бы “проклятый” вопрос».

Не должна вызывать недоумений любовь Гиппиус-андрогина…Скорее изумляешься тому, что, загоревшись желанием к женщине, она, будучи не вполне женщиной физически и столь мужественной духовно, не покорилась своему андрогинизму, а боролась с собой, искала иной любви – безусловной, духовно освященной, не снижающейся до сластолюбивой «телесности» - любви, преображающей плоть. Ангелами ей представляются существа, достойные человеческой любви, о такой любви она грезила смолоду, этой любви посвящено и известнейшее стихотворение 1896 года с заключительной строфой:

Любви мы платим нашей кровью,
Но верная душа – верна,
И любим мы одной любовью…
Любовь одна, как смерть одна.

Поэтому можно подумать, что этой любви «как смерть» она не искала в женскости, хоть и отвращалась от ее мужественного лика. К тому же она была невысокого мнения о женской духовной природе, подчас в ее словах чувствуется прямое презрение к «слабому полу». «Ведь среди женщин, - пишет она в дневнике, - даже и такой дешево нарядный ум, как мой, - редкость». А вот – из рассказа «Вечная женскость»: «Иван отворил дверь. На него прямо в упор глянули красивые темные глаза, по-своему умные, по-своему правые, прекрасные, таинственные, - и в их вечной, в их собственной таинственности совершенные; глаза того существа, которое все уговорились считать и называть человеком – и зовут и стараются считать, хотя ничего из этого ни для кого, кроме муки и боли, не выходит». А кончается исповедь Ивана матери об измене жены еще более резким приговором женщине: «Он так долго рассказывал матери о своем горе и о своем новом прозрении и забыл, что мать его – женщина. Старая, милая, кровью рождения привязанная к нему; но и она – из тех же существ, которые даны миру, но которых не надо понимать и которым не дано понимание; и она – женщина».

Гиппиус тянется к большой любви, к настоящей, Творцом установленной, чудотворной, беззаветной, единственной, и молит о ней Бога…Но любить, как «все», она не может и, мы знаем, с Богом все время борется, и оттого обожествляемая любовь обращается в чередующиеся любви, от разочарования к разочарованию…

В молодости ее жажда любви носила характер донжуанизма (не без эстетства), но, конечно, тоже – донжуанизма, устремленного к «высокому идеалу». Отсюда опьянение влюбленной вседозволенностью. Вероятно, она могла бы сказать о себе, как герой ее очерка «Смех» (из цикла «Небесные слова»): «Порой я казался себе разочарованным искателем новых красот, почти демонистом, что не мешало мне быть, в сущности, юным романтиком не без сентиментализма…Я чувствовал, как я сам…забываю все на свете и только обожаю красоту да ненавижу пошлые, старые пути…И я был влюблен. Влюблен, как никогда, во все, что меня окружало, и в себя, и в свою влюбленность. Тело мое ныло сладко и слабо, и я чувствовал его на себе все слабеющим, мягким, безвольным, бессильным. Мне казалось, что я достигаю, касаюсь вершин красоты, от которых пошлость так же далека, как и сам я далек теперь от низких, пошлых людей с их грубой “нормальной” любовью на грубой, уродливой земле. Новые пути, новые формы красоты, любви, жизни. Иду к ним, предчувствую их!»

Тогда же (в начале 90-х годов) в своем дневнике она записывает: «Да, верю в любовь, как в силу великую, как в чудо земли. Верю, но знаю, что чуда нет и не будет». Интересно, что эта запись (1 марта 1893 года) совпадает по времени с ее «Песней»: «Но сердце хочет и просит чуда, чуда!»

Чуда она так и не дождалась. Чуда любви – другого она, в сущности, и не призывала, любви в самом возвышенно-духовном смысле.

Но эта боготворимая ею любовь ко всему живущему и к Творцу жизни и любовь-жалость к страдающему человеку оставалась ее умозрительной жаждой, не покоряла сердца, и вырывались горькие строки:

В моей душе любви так было много,
Но ни чудес земли, ни даже Бога
Любить – я никогда не мог.
Мне близок Бог – но не могу молиться,
Хочу любви – и не могу любить.

Подтверждает это любовное бессилие и многолетняя привязанность ее к Д.В. Философову. Ещё во времена «Мира искусства» шли завязки этой странной любви между женщиной, не признававшей мужчин, и мужчиной, не признававшим женщин…Она сделала все от себя зависевшее, чтобы дружба их стала настоящей любовью, в данном случае женщина победила в ней неженщину. Она глубоко выстрадала холодность Философова, несколько раз возвращала его себе, теряла опять (об этом сохранилась переписка). Никогда не могла забыть его окончательного «ухода». Они расстались в 1920 году. Философов умер двадцатью годами позже в Польше.

Не к нему ли обращаются эти строки, написанные еще во времена их дружбы:

Любовь, любовь! О, дай мне молот,
Пусть ранят брызги, все равно,
Мы будем помнить лишь одно,
Что там, где все необычайно,
Не нашей волей, не случайно,
Мы сплетены последней тайной…

Бог, любовь, смерть. Третьей главной теме Гиппиус, смерти, посвящено тоже немало стихов, и почти все связаны с чувством Бога и любовью.

Приветствую смерть я
С безумной отрадой,
И муки бессмертья
Не надо, не надо!

……………………

Пускай без видений,
Покорный покою,
Усну под землею
Я сном бесконечным…

Но не в этой «покорности покою», разумеется, правда Гиппиус о смерти. Тут скорее риторика, чем смирение. Нет, несмотря на свою устремленность к небу, З.Н. никогда со смертью не примирялась. Куда искреннее следующее восьмистишие (неизданное) – «Счастье»:

Есть счастье у нас, поверьте,
И всем дано его знать.
В том счастье, что мы о смерти
Умеем вдруг забывать.
Не разумом ложно смелым
(Пусть знает, твердит свое),
Но чувственно, кровью, телом
Не помним мы про нее.

Чтобы сознательно «принять» смерть, ей не хватало прежде всего покорности. Устремленность к Божеству, к потусторонней истине оставалась отвлеченной идеалогией. Ничем в ее жизни не отразилась и «покорность покою». И, конечно, не в «забывании вдруг» и не в мысли о каком-то пантеистическом слиянии с вечностью нашла бы она путь к «счастью». Совсем другое звучит в стихотворении «Страх и смерть» с заключительными строфами:

Лишь одно, перед чем я навеки без сил, -
Страх последней разлуки.
Я услышу холодное веяние крыл…
Я не вынесу муки.
О, Господь мой и Бог! Пожалей, успокой,
Мы так слабы и наги.
Дай мне сил перед Ней, чистоты пред Тобой
И пред жизнью – отваги…

Как недоговоренно-остро выражено в этих строках самое страшное из противоречий земного существования – человеческая любовь и навечное исчезновение любимых, это лермонтовское «вечно любить невозможно». Не отсюда ли наше томление по бессмертию? Одно средство у поэта примирить любовь и вечность – увести любовь от временного, от преходящего в смерть (так думал и Братынский, и Случевский). Гиппиус томилась всю жизнь мыслью о непостижимом их слиянии. Как страстно обращалась она «к Ней» (смерти): «О, почему Тебя любить мне суждено неодолимо?»

Но была ли для З.Н. – как бы ни настаивала она на «преображении плоти» - реальностью, а не только метафорой правда этого слияния?

Все-таки безусловнее всего любила она землю, Божью землю, красоту ее, таинственную плоть земной действительности. Оттого и мечтала неистово о слиянии земли и неба. Оттого и призывала смерть преображающую…

Божья.
Милая, верная, от века Суженая,
Чистый цветок миндаля,
Божьим дыханьем к любви разбуженная,
Радость моя – Земля!

………………………………

Всю я тебя люблю, Единственная.
Вся ты моя, моя!
Вместе воскреснем, за гранью таинственною,
Вместе – и ты, и я!

(1916)

И не потому ли так долго писалось ею (от 1915 до 1927 года) стихотворение «Ты», где соединение любви земной и небесной уподобляется молнии?

Она войдет, земная и прелестная,
Но моего – ее огонь не встретит.
Ему одна моя любовь небесная,
Моя прозрачная любовь ответит.
Я обовью ее святой влюбленностью,
Ее, душистую, как цвет черешни,
Заворожу неуловимой сонностью,
Отдам земную – радости нездешней.
А пламень тела, жадный и таинственный,
Тебе, другой, - тебе, незримой в страсти.
И ты придешь ко мне в свой час единственный,
Покроешь темными крылами Счастья.
О, первые твои прикосновения,
Двойной ожог невидимого тела!
И путь двойной томления и дления
До молнии. До здешнего предела.

(1915-1927)

З.Н. объясняла, почему так долго писались эти строфы. Говорила, что они написаны «накрест», и если ей было сравнительно легко на любовь земную («Она войдет, земная и прелестная») ответить небесной, то как на любовь потустороннюю ответить земной страстью, т.е. в чьем образе воплотить эту потустороннюю любовь? Она много размышляла об этом и часто возвращалась к своему стихотворению, пока наконец не почувствовала «первые ее прикосновения» и не поняла, что мучавшая ее всю жизнь страсть находит свое разрешение и исполнение в смерти.

И все-таки утешения религиозной мудрости ей дано не было… После кончины Мережковского, самого близкого ей человека (действительно ее духовной половины), ею овладело отчаяние. Перед концом, находясь у порога смерти, написала она длиннейшую поэму – как бы продолжение Дантова «Ада» - «Последний круг». Написала старательно, сначала ямбическими стансами, затем переделала в терцины (300 строк!) и тут дала волю своему безысходно-мрачному «неприятию». Последний круг – это круг «тошноты нездешней», и к нему влечет ее – смерть.

«Черт» воистину отомстил поэту за мнимую над ним победу. «Поэзия пределов» вылилась в эту предсмертную исповедь с потрясающей силой. Отрывок поэмы был напечатан в «Новом журнале», но критика не придала ей того значения, какое она заслуживает. В заключение я приведу эти напечатанные терцины, они завершат характеристику глубоко трагической души З.Н., мечтавшей о каком-то слепительно ярком сошествии неба на землю и не выдержавшей земного испытания, низвергнутой и конце концов в ужас загробной тьмы:

Вскипают волны тошноты нездешней
И в черный рассыпаются туман.
И вновь во тьму, которой нет кромешней,
Скользят к себе, в подземный океан.
Припадком боли, горестно сердечной,
Зовем мы это здесь. Но боль – не то.
Для тошноты, подземной и навечной,
Все здешние слова – ничто.
Пред болью всяческой – на избавленье
Надежд раскинута живая сеть:
На дружбу новую, на Время, на забвенье…
Иль, наконец, надежда умереть.
Будь счастлив, Дант, что по заботе друга
В жилище мертвых ты не все узнал,
Что спутник твой отвел тебя от Круга
Последнего – его ты не видал.
И если б ты не умер от испуга –
Нам все равно о нем бы не сказал.

(1943)

Тогда же простилась она окончательно с самой неудавшейся из всех своих любвей. Следующее стихотворение, без сомнения, написано с мыслью об умершем уже тогда Д.В. Философове:

Когда-то было, меня любила
Его Психея, его Любовь.
Но он не ведал, что Дух поведал
Ему про это – не плоть и кровь.
Своим обманом он счел Психею,
Своею правдой – лишь плоть и кровь.
Пошел за ними, а не за нею,
Надеясь с ними найти любовь.
Но потерял он свою Психею,
И то, что было, - не будет вновь.
Ушла Психея, и вместе с нею
Я потеряла его любовь.

(1943)

А вот совсем последние ее строки. Они сочинены накануне смерти. Она уж не могла писать и продиктовала их В.А. Злобину:

По лестнице… Ступени все воздушней.
Бегут наверх иль вниз – не все ль равно!
И с каждым шагом сердце равнодушней:
И все, что было, - было так давно…

В литературе Зинаида Гиппиус оставила след не такой длительный и прочный, не такой яркий, как принято утверждать. Стихи её, при всём её мастерстве, лишены очарования. «Электрические стихи», - говорил Бунин, и действительно, эти сухие, выжатые, выкрученные строчки как будто потрескивают и светятся синеватыми искрами. Однако душевная единственность автора обнаруживается в том, что стихотворение Гиппиус можно без подписи узнать среди тысячи других. Эти стихи трудно любить - и она знала это, - но их и трудно забыть. В статьях – хотя бы в тех, которые подписаны псевдонимом Антон Крайний, - по общему мнению, сложившемуся ещё задолго до революции, будто бы сказывается её необыкновенный ум. И в самом деле, она была необыкновенно умна. Но гораздо умнее в разговоре, с глазу на глаз, когда она становилась человеком ко всему открытым, ни в чём, в сущности, не уверенным и с какой-то неутолимой жаждой, с непогрешимым слухом ко всему, что за неимением другого, более точного термина приходится назвать расплывчатым словом «музыка».

В ней самой этой музыки не было, и при своей проницательности она не могла этого не сознавать. Иллюзиями она себя не тешила. Музыка была в нём, в Мережковском, какая-то странная, грустная, приглушённая, будто выхолощенная, скопческая, но несомненная. Зато она, как никто, чувствовала и улавливала музыку в других людях, в чужих писаниях, страстно на неё откликалась и всем своим существом к ней тянулась. От всего только бытового, бытом ограниченного, от всякого литературного передвижничества она пренебрежительно отталкивалась, будто ей нечего было со всем этим делать, и даже бывала в отталкиваниях не всегда справедлива, принимая за передвижничество и то, что было им только в оболочке. Ей, да и ему, Мережковскому, нужен был дух в чистом виде, без плоти, без всего, что в жизни может отяжелить дух при попытке взлёта, они оба были в этом смысле людьми «достоевского», антитолстовского склада, определившего то литературное движение, к которому они оба принадлежали и которое одно время даже возглавляли. Не случайно Зинаида Николаевна в последние годы жизни шутя называла себя «бабушкой русского декадентства».

Между нею самой и тем, что она говорила и писала, между нею самой и её нарочитым литературным обликом было резкое внутреннее несоответствие. Она хотела казаться тем, чем в действительности не была. Она, прежде всего, хотела именно казаться. Помимо редкой душевной прихотливости тут сыграли роль веяния времени, стиль и склад эпохи, когда чуть ли не все принимали позы, а она этим веяниям не только поддавалась, но в большей мере сама их создавала. Ведь даже Иннокентий Анненский утверждал, что в литературе, в поэзии надо «выдумать себя». О Зинаиде Гиппиус это можно было бы сказать только с оговорками.

Она хотела казаться человеком с логически неумолимым, неизменно трезвым, сверхкартезианским умом. Она была, в самом деле, очень умна. Но ум у неё был путаный, извилистый, очень женский, гораздо более замечательный в смутных догадках, чем в отчетливых, отвлечённых построениях, в тех рассудочных теоремах, по образцу которых написаны многие её статьи. Она хотела казаться проницательнее всех на свете, и постоянной формой её речи был вопрос: «А что если?..» А что, если дважды два не четыре, а сорок семь, а что, если Волга впадает не в Каспийское море, а в Индийский океан? Это была игра, но с этой игрой она свыклась и на ней построила свою репутацию человека, который видит и догадывается о том, что для обыкновенных смертных недоступно.

Она знала, что её считают злой, нетерпимой, придирчивой, мстительной, и слухи эти она усердно поддерживала, они ей нравились, как нравилось ей раздражать людей, наживать себе врагов. Но это тоже была игра. Злым, чёрствым человеком она не была, а в особенности не было в ней никакой злопамятности. (Ещё меньше было этого в Мережковском. Прекрасная его черта: ему можно было сказать что угодно, он сердился, махал руками, возмущался, а через полчаса всё забывал и говорил с обидчиком, как с приятелем.) Однажды Милюков заявил Зинаиде Николаевне, что не может больше печатать в «Последних новостях» её статьи:

- Я слишком стар и слишком занят, чтобы уследить за всеми шпильками, которыми вы каждую свою статью украшаете!

Она была искренне удивлена: «Ну подумайте, у меня шпильки! У меня!» Она не придавала своим язвительным выпадам значения, она забывала о них, как о чём-то третьестепенном и в худшем случае только забавном.

В самом начале революции Троицкий выпустил брошюру о борьбе с религиозными предрассудками. «Пора, товарищи, понять, что никакого Бога нет, ангелов нет, чертей и ведьм нет», - и вдруг, совершенно неожиданно, в скобках: «Нет, впрочем, одна ведьма есть – Зинаида Гиппиус». Она, со своим вечным лорнетом в руках, прочла, нахмурилась, пробрюзжала: «Это ещё что такое? Что это он выдумал?» - а потом весело рассмеялась и признала, что, по крайней мере, это остроумно.

Зинаида Николаевна как личность была больше, значительнее, человечнее и даже сложнее всего, что удалось ей написать. Нет, «удалось», пожалуй, не то слово; всего, чем она хотела в литературе казаться в расчёте на возникновение какой-то легенды, имя которой «Зинаида Гиппиус». Но Блок не ошибся в своей необъясненной формуле о её единственности, и все действительно близко её знавшие с Блоком согласны, хотя и они нелегко нашли бы своему согласию объяснение. В ней была какая-то сухая печаль, «сухая», потому что бесконечно далёкая от всякой слезливости или жалостливости, - печаль, поднимавшаяся будто из самых глубин её натуры. Если бы всё-таки попытаться определить в двух словах то, что было в ней основным, самым существенным, то была она человеком вполне земным, но с каким-то постоянным, хотя и рассудочным – и в этом-то и была её драма! – томлением о потустороннем. Ей действительно были скучны «скучные песни земли», но не потому, что она помнила «звуки небес», а только потому, что она знала о существовании людей, которые эти звуки улавливали. Не случайно в одном из давних своих стихотворений она писала, что «мёртвый ястреб – душа моя». Некоторые её стихотворения противоречат этому утверждению и как будто рвутся из того заколдованного, удушливого круга, который был её миром. В некоторых сквозит не то упрёк самой себе, не то стремление себе помочь, - например, в восьмистишии, необычно для неё откровенном, лишенном притворства и что-то приоткрывающем:

Преодолеть без утешенья,
Всё пережить и всё принять,
И в сердце даже на забвенье
Надежды тайной не питать,
Но быть, как этот купол синий,
Как он, высокий и простой,
Склоняться любящей пустыней
Над нераскаянной землёй.

Биография (реферат)

Сложным явлением в символическом искусстве ХХ века была лирика Зинаиды Гиппиус. Ее неутомимая поэтическая мысль, страстно бунтовавшая против конечности земной жизни, не знала полной удовлетворенности в своих исканиях. Рассудочно – холодное осмысление сущего постоянно смешивалось с жалобными мотивами смиренности и сентиментальности.

Зинаида Николаевна Гиппиус (1869-1945) родилась в небогатой дворянской семье, в городке Белеве Тульской губернии. Но детство и юность ее прошли преимущественно в северной столице, где родители предпочитали жить большую часть года. Там же, после окончания женской гимназии, начинающая поэтесса познакомилась со студентом университета Д. Мережковским, за которого вскоре вышла замуж. В обществе своего мужа, ставшего со временем крупным писателем, и происходило становление ее поэзии.

Художнические интересы Гиппиус были широки: она писала лирические стихи и романную прозу, охотно выступала с критическими статьями, вместе с Д. Мережковским и Д. Философовым редактировала литературный журнал “Новый путь”. Высокая, интеллигентная талантливость Мережковских снискала им уважение в культурных кругах Петербурга. Их семейный салон посещали знаменитые писатели и поэты: И. Анненский, Ф. Сологуб, В. Брюсов, А. Блок, К. Бальмонт, Вяч. Иванов, А. Белый, А.Н. Толстой и другие. Позднее, Когда супруги жили в Париже (они уехали в 1920 году), их друзьями стали И. Бунин и А. Куприн.

Лирика Гиппиус исторична. В ней ясно видны следы национальных идей, веяний, переживаний, эмоций, конкретной жизненной обстановки начала текущего столетия. Конечно, стих ее не притязал на многогранное описание реальности ; он касался лишь отдельных, в основном порочных ее явлений:

Страшное, грубое, липкое, грязное,
Жестко – тупое, всегда безобразное,
Медленно – рвущее, мелко – нечестное,
Скользкое, стыдное, низкое, тесное,
Явно – довольное, тайно – блудливое,
Плоско – смешное и тошно – трусливое,
Вязко, болотно, и тинно застойное,
Жизни и смерти равно недостойное,
Рабское, хамское…
Все кругом.

Критики Гиппиус нередко соединяли эти строки с конкретной российской действительностью и на этом основании обвиняли автора в нелюбви к Отечеству. Между тем проблематика данного произведения гораздо шире, “космичнее”, чем это может показаться при первом чтении. Поэтесса здесь высказала (естественно, на материале русской жизни) мысль о несовершенстве человеческого “я”, и его земного общества. Текст построен в виде развернутого, психологически обостренного предложения, в котором ведущую, сюжетную функцию выполняют определения. Истинный замысел стихотворения “Все кругом” проясняется в конце повествования, где однотонное, несколько рассудочное движение темы внезапно сменяется эмоционально – напряженным мотивом, раскрывающим неугасимую надежду человека на изменение сложившегося миросостояния:

Но жалоб не надо; что радости в плаче?
Мы знаем, мы знаем: все будет иначе.

Живой облик эпохи возникал у Гиппиус и в стихах, написанных на основе психологического параллелизма. Важную роль в этом случае играла внешняя, природно-бытовая деталь, которая своим метафорическим сближением с изломами человеческой души передавала целую гамму лирических переживаний и размышлений:

Над водами, стихнувшими в безмятежности
Вечера ясного, - все бродит туман;
В последней жестокости есть бездонность нежности,
И в Божией правде – Божий обман.

Разумеется, для выражения подобной темы требовался особый поэтический язык, и Гиппиус кропотливо создавала его, подбирая из словаря точные в смысловом отношении элементы нейтральной книжной речи и отдавая предпочтение лишь тем словесным оборотам, которые исключали всякую метафорическую вычурность. В скрытом течении ее стиха словно бы велся давний спор с воображаемым оппонентом на тему, начатую еще Л. Толстым и Достоевским: каков человек изнутри, чем он значителен на Земле? В ее произведениях постоянно ощущалось какое-то нежное очарование хрупкостью человеческой жизни, ее незащищенностью в мироздании. И здесь лепка образной мысли достигала удивительно филигранных очертаний.

Особое значение в этой связи Гиппиус придавала тщательной подборке поэтически сравнимых явлений. Наиболее выигрышным ей представлялось соединение в композиционно-сюжетном строе внутреннего, незримо духовного с предметом из мира природы, традиционно воспеваемым в классической пейзажной лирике (серебристой паутиной, светом настольной лампы, светом зари).

В стихотворении “ Нить” величественное и простое в человеческой душе уподоблено летней паутинной нити, повиснувшей над лесной тропинкой. И многоцветное сверкание природной “ струны”, и ее чуткое дрожание на ветру, готовое оборваться от неосторожного дыхания воздуха, и еще множество других пластично выписанных мелочей, оживляющий пустое небо, сообщают на какое-то время повествованию характер самоценной пейзажной сценки:

Нить паутинная упруга и чиста,
Повисла в небесах; и дрожью незаметной
Колеблет ветер нить, порвать, пытаясь тщетно;
Она крепка, тонка, прозрачна и проста.
Разрезана небес живая пустота
Сверкающей чертой – струною многоцветной.

А далее обнаруживается, что эта зарисовка природы есть развернутая метафорическая характеристика таинственного и сложного человеческого “я”, схожего своей зыбкой тонкостью с опоэтизированной внешней природной частностью:

В запутанных узлах, с какой-то страстью ложной
Мы ищем тонкости, не веря, что возможно
Величье с простотой в душе соединить.
Но жалко, мертвенно и грубо все, что сложно;
А тонкая душа проста, как эта нить.

Общие эпитеты подчеркивают общность природного и духовного (паутинка тонка и проста, и душа тонкая, простая). Но компоненты эти скреплены еще и единым, стержневым мотивом, сложенным по ступенчатому принципу: сначала паутинная нить сопоставлена со сверкающей чертой; затем в ее образное оформление внесено еще одно приращение: струна многоцветная; и только после этого она представлена в качестве “портретной” схемы человеческой души.

Стихотворение “ Нить” написано в жанрово-стилевой форме философского пояснения. Известный еще со времен Пушкина и Тютчева своей идилличностью лирический образ паутины получил здесь нетрадиционное толкование. Гиппиус овеяла этот образ психологическим драматизмом. Правда, пафос последнего не был глубоко развит в ее произведении; в сущности, он только намечен тематически.

Все жанрово-стилевые средства вели к многослойности символа, который можно было толковать вариативно. Так , в символике романсного стихотворения , названного автором “ Песней”, можно особо выделить мотив томления героини, жаждущей душевного спасения и ясности на пути от человеческого ко вселенному, и вместе с тем наше внимание невольно сосредоточивается на частном образе окна, куда, словно в космический просвет, устремляются земные вековечные чувства, мысли, переживания:

Окно мое высоко над землею,
Высоко над землею.
Я вижу только небо с вечернею зарею,
С вечернею зарею.
И небо кажется пустым и бледным,
Таким пустым и бледным…
Оно не сжалится над сердцем бедным,
Над моим сердцем бедным.
Увы, в печали безумной я умираю,
Я умираю.
Стремлюсь к тому, чего я не знаю,
Не знаю…
Но сердце хочет и просит чуда…

Еще на заре творчества у поэтессы мелькнула догадка о жизни после смерти. Она почувствовала это “в дыхании ветра, в солнечных лучах”, и в “бледной” морской волне, и в облачной тени. Раздвигая границы художественного времени, Гиппиус попыталась тогда поэтически обесценить самую смерть и таким образом “убрать порог” между нею и жизнью. Причем явление смерти она как бы подводила к заключительному моменту бытия, когда “уже не душно, достигнута последняя ступень”:

И если смерть придет – за ней послушно
Уйду в ее безгорестную тень.
Так осенью светло и равнодушно
На бледном небе умирает день.

Гиппиус постоянно колебалась между землею и небом, жизнью и богом. Если в середине 90-х годов “ мудрый Соблазнитель” казался ей “непонятным Учителем Великой Красоты”, то в начале нового столетия Божия, правда и Божий обман”, несмотря на свое полюсное положение, драматически сблизились в ее лирике:

Небо – вверху; небо – внизу,
Звезды – вверху; звезды – внизу,
Все, что вверху, то и внизу,
Если поймешь, благо тебе.

Стих З.Гиппиус, стремившейся к звучной точности, обрел здесь предельно-лапидарное выражение.

З.Гиппиус ввела свою образную мысль в русло художественно-филосовских исканий Достоевского и в свете его мощной, трагической поэтики попыталась дорисовать то, что недоступно монументальной, романной прозе, но что способна выполнить утонченная, символико-психологическая лирика.

Вглядываясь в ее творчество, я не могу не отметить следующее: поэтический дебют ее состоялся в 1888г. на страницах “Северного вестника”, издаваемого в Петербурге. Этот журнал вскоре стал литературной трибуной символистов. Известность Зинаиде Николаевне принесли творчески разработанные самостоятельные опыты - стихотворения “ Посвящение” и “Песня”.

В 1904 г. отдельным изданием вышло “Собрание стихов.1889-1903”. Еще ее современники отметили смелую реформацию в раннем творчестве: она неустанно экспериментирует, варьирует стихотворные размеры, испол ьзует прием “перебоя ритма”, виртуозно пользуется аллитерацией и т.д. Часто она строит свои стихи как монологи – молитвы, обращение к Богу.

Отличительной чертой ее творчества является афористичность мыслей.

Особо надо отметить то, что она стала во главе “неохристиан”, печатным органом которых был журнал “ Новый путь”, где поэтесса “спряталась” за псевдоним Антон Крайний, потом Антон Кирша.

Я не касаюсь ее прозаических произведений, хотя и там она сказала свое, новое слово. Последняя книга ее стихотворений вышла в 1939году – “ Сияние”, главное в ней – раздумья о божественной любви, открывающей путь в вечность, о силе и бессмертии божественного слова.

Последние годы своей одинокой жизни (Д.Мережковский умер в 1941 году) она отдала поэме “Последний круг” и книге воспоминаний “Дмитрий Мережковский”, которая осталась незавершенной.

Есть под Парижем русское кладбище – Сен-Женевьев де Буа. Там в одной могиле похоронены Д.Мережковский и его верная спутница Зинаида Гиппиус, поэт, писатель, литературный критик…

Знакомство с новым поэтом – всегда радость. Не скажу, что творчество З.Гиппиус произвело на меня особое впечатление. Нет! В нем много вычурности, какие-то изломы, что-то болезненное.…Однако ее стихи своеобразны и ярки, лирический герой поэтессы – человек воспринимающий красоту мира и сердцем чувствующий добро и зло на земле. Это – блестящий художник:

Вот первый луч – вот алый меч…
И плачет сердце…

Так написать может только талантливый поэт.

Из сборника “Последние стихи”, с которыми я познакомился, я выбрал одно – “ Нет” и попытаюсь поделиться своими впечатлениями о нем и дать ему свою оценку.

Прежде всего, я обратил внимание на название – оно не совсем обычно ,если учесть содержание: “нет” кому или чему? Удивила и дата написания: “Февр . 18.”,она же и помогла мне правильно понять тему произведения. Я знал, что Зинаида Николаевна отрицательно отнеслась к первой мировой войне, не разделила националистических настроений части творческой интеллигенции. Не приняла она и Октябрьскую революцию, для нее это была трагедия. “Последние стихи”, куда входит “Нет”, и направлены против “восставшего Хама”, но З.Гиппиус всегда волновала судьба России, судьба Родины. “Нет” – крик души поэтессы, крик отчаяния и крик надежды. Она, словно луч солнца, озаряет миниатюру, в котором только восемь строк, и зовет всех верить не только ей – Надежде, но и Вере, и Любви.

Приподнято торжественное звучание каждого слова позволяет мне сказать о том, что стихи написаны в публицистическом ключе. Об этом напоминают нам, читателям, использованные автором риторические восклицания:

Она не погибнет – знайте!
Она не погибнет – Россия!

Именно они, эти восклицания, выражают замысел поэта: высокое патетическое звучание гимна русской земли.

“Нет” – это, значит, не исчезнет Русь, ее государственность, не пропадет ее народ. Она, как держава, будет стоять вечно. Думаю, что не ошибусь в определении идеи этого небольшого стихотворения: она – в вечности! Более ста лет до З.Гиппиус Ф.И.Тютчев – поэт золотого века – по-своему выразил свой лирический облик Родины: “Умом России не понять…” З.Гиппиус в новом, “серебряном веке”, утвердила мысль собрата по перу: вечны, будут Россия, ее земля и ее народ! Отсюда и та торжественная приподнятость, тот пафос, что усиливает звучание каждого слова. Употребление же такого художественного приема, как анафора, и делает ее особенно звучным:

Она не погибнет, – знайте!
Она не погибнет, Россия.
Они всколосятся ,– верьте!
Поля ее золотые.
И мы не погибнем, - верьте…

Повтор слова “ верьте” в конце двух строк есть не что иное, как другой художественный прием – эпифора.

Удачно применены поэтессой глаголы повелительного наклонения: и в первом и во втором катрене они усиливают мотив стихотворения, наполняя его оптимизмом. Именно это и не мог принять Блок, написавший поэтессе письмо и посвятивший ей стих, где зловеще определяют их жизнь следующие строки:

Мы – дети страшных лет России-
Забыть не в силах ничего.

Перечитываю вновь миниатюру З.Гиппиус и думаю о том , как все-таки талантлива была она как поэт. Какие образы нашла она для выражения своей мысли, какие художественные средства!

Они всколосяться, - верьте!
Поля ее золотые.

Эпитет “ золотой” не редкий у поэтов, пишущий о русском поле, здесь же он звучит особо, словно выражая богатство страны – ее хлеб.

Достигая образности и выразительности стиха, автор использует приём олицетворения, погибнет “и…спасётся”, видя в России живое существо. Особое значения в композиционном строе имеет противительный союз “но”. Им часто пользовался А. С. Пушкин (“Анчар”, “Деревня”). Зинаида Николаевна сознательно делит им стихотворение на две части: главное не спасение всех её современников, а воскресение России, в которое она верила, любя и ненавидя.

“Нет” - одно из завершающих стихотворений цикла “Последние песни”, написанного в Петербурге. Но как оно актуально в наши дни!

Я выбрал его для анализа потому, что оно вселяет в меня оптимизм, и мне вместе с поэтессой хочется сказать всем, кто не верит в будущее нашей Родины, а живёт прошедшим:

Россия спасётся, - знайте!
И близко её воскресенье.

Биография

"Декадентская мадонна", поэтэсса, прозаик, драматург, публицист и литературный критик Зинаида Николаевна Гиппиус родилась 8 ноября (20 н.с.) в городе Белев Черниговской губернии в семье государственного чиновника. Со стороны отца у нее были немецкие корни. Предок отца, немец Адольфус фон Гингст, изменил фамилию на "фон Гиппиус" и уже в XVI веке в Немецкой слободе Москвы открыл первый книжный магазин. Отец служил по судебному ведомству, и часто менял место службы, жил вместе с семьей в самых разных городах России: Петербурге, Туле, Харькове и т.д. Мать была сибирячкой, дочерью екатеринбургского полицеймейстера Степанова. Отец З. Гиппиус умер от туберкулеза когда девочке было 12 лет и мать с детьми (старшей Зинаидой и тремя ее младшими сестрами) переехала сначала в Москву, а затем, из-за болезни детей, в Ялту, а в 1885 году в Тифлис (Тбилиси) к брату. З. Гиппиус, по семейным обстоятельствам не смогла систематически учиться в гимназии, она получила домашнее образование. Впоследствии она очень недолго училась в Киевском женском институте (1877-1878) и классической гимназии Фишера в Москве (1882). Стихи начала писать рано, с семи лет. Первые два стихотворения молодой поэтэссы были опубликованы в петербургском журнале "Северный вестник" в 1888 году ( N 12), где в разное время сотрудничали Г. Успенский, Н. К. Михайловский, Л. Н. Толстой, М. Горький и др. С 1891 года журнал начал активно пропагандировать творчество символистов (Д. С. Мережковского, К. Д. Бальмонта, самой З. Гиппиус и др.). От природы очень красивая: высокая и гибкая, тонкая как юноша, с большими зелеными глазами, золотыми косами вокруг маленькой головы, с постоянной улыбкой на лице она не испытывала недостатка в поклонниках. К ней и тянулись и, одновременно, боялись ее острого языка, колких фраз и смелых шуток. "Сатанесса", "реальная ведьма", "декадентская мадонна", так называли ее современники. В 1888 году в Боржоми она познакомилась со столичным поэтом Д. Мережковским и после этого стала считать, что "все мои гимназисты...совсем поглупели". С ним она обвенчалась 8 января 1889 года в Тифлисе и затем, не разлучаясь "ни на один день", прожила 52 года. В этом же году она, вместе с мужем, переезжает в Петербург. Знакомится с Я. Полонским и А. Майковым, Д. Григоровичем и В. Розановым, А. Блоком, В. Брюсовым, А. Белым и др. Начинает тесно сотрудничать с редакцией журнала "Северный вестник", заводит деловые контакты с редакторами других столичных журналов ("Вестник Европы", "Русская мысль"). З. Гиппиус посещает литературные вечера и салоны, слушает различные лекции. Она начинает искать свой путь в литературе. После появления программной работы Мережковского "О причине упадка и о новых течениях современной русской литературы" (1892), творчество З. Гиппиус приобретает явный "символический" характер (первые сборники рассказов "Новые люди" (1896; 1907), "Зеркало" (1898)). Позднее, в книге "Литературный дневник" (1908), она обосновывает и защищает символизм. Либеральная критика резко отрицательно отнеслась к раскованному максимализму "новых людей". Основной темой произведений Гиппиус стала метафизика любви, неохристианство, фундаментальные философские основы бытия и религии ("Алый меч", "Черное по белому", "Лунные муравьи" и др.). В 1899-1901 годах З. Гиппиус публикует первые литературно-критические статьи в журнале "Мир искусств". Подписывает их, как правило, псевдонимами: Антон Крайний, Роман Аренский, Никита Вечер и др. В этот же период у Д. и З. Мережковских возникает идея обновления христианства, создания "новой церкви". Им принадлежит идея создания "Религиозно-философских собраний", смысл которых был в объединении интеллигенции и представителей церкви с целью "религиозного возрождения" страны, а также журнала "Новый путь" - печатного органа Собраний. Влияние идей Д. Мережковского на творчество З. Гиппиус можно проследить в таких произведениях, как "Господь отец", "Христу" и др. Самая ценная часть ее поэтического наследия содержится в пяти стихотворных сборниках: "Собрание стихов 1889-1903" (1904), "Собрание стихов. Книга вторая. 1903-1909" (1910), "Последние стихи. 1914-1918" (1918), "Стихи. Дневник. 1911-1921" (Берлин, 1922), "Сияния" (Париж, 1938). Изысканный поэтический словарь, особый изломанный ритм, преобладание любимых эпитетов и глаголов, "...все те же матово-жемчужные, благородные краски, какими Гиппиус давно пленяет нас", - как писал В.А. Амфитеатров в 1922 году, - являются неотъемлемой частью ее поэтического наследия. Множество стихотворений поэтэсса посвятила теме любви. Одно из ранних: "Любовь одна" (1896) было переведено на немецкий язык Райнер-Мария Рильке. Октябрьскую революцию 1917 года Гиппиус встретила крайне враждебно. Уже в октябре 1905 года в письме к Философову (написанному за час до Манифеста), она, размышляя о судьбе России после возможной победы революции, писала: "...весь путь их и вся эта картина так мною неприемлема, противна, отвратительна, страшна, что коснуться к ней...равносильно для меня было бы предательству моего...". После прихода "царства Антихриста", 24 декабря 1919 года З. Гиппиус и Д. Мережковский навсегда уезжают из России сначала в Польшу, а затем во Францию. В Париже Гиппиус принимает активное участие в организации литературно-философского общества "Зеленая лампа" (1927-1939), сыгравшего значительную роль в интеллектуальной жизни первой волны российской эмиграции. Пишет статьи и реже - стихи, в которых выступает с резкой критикой советского строя. В 1925 году издает два тома воспоминаний "Живые лица" (Прага), в 1939 году в Париже выходит книга стихов "Сияния". Вторая мировая война принесла Гиппиус не только бедность (их парижская квартира была описана за неплатеж), но и утрату близких. В конце 1941 года скончался ее муж, Д. Мережковский, в 1942 году - сестра Анна. В последние годы она работает над большой поэмой "Последний круг" (опубликована в 1972), изредка сочиняет стихи, пишет мемуары и создает поистине литературный памятник своему мужу. "Дмитрий Мережковский", книга-биография, насыщенная богатейшим фактическим материалом вышла после ее смерти в 1951 году. Зинаида Гиппиус, зеленоглазая и золотоволосая "декадентская мадонна" скончалась 9 сентября 1945 года в Париже в возрасте 76 лет.

Биография

Зинаида Гиппиус (по мужу Мережковская) — русская поэтесса и писательница, драматург и литературный критик, одна из видных представителей «Серебряного века» русской культуры. Гиппиус, составившая с Д. С. Мережковским один из самых оригинальных и творчески продуктивных супружеских союзов в истории литературы, считается идеологом русского символизма.

Была из обрусевшей немецкой семьи, предки отца переселились в Россию в XIX веке; мать — родом из Сибири. Из-за частых переездов семьи (отец — юрист, занимал высокие должности) Гиппиус систематического образования не получила, посещала урывками учебные заведения. С детских лет увлекалась «писанием стихов и тайных дневников». В 1889 в Тифлисе вышла замуж за Д. С. Мережковского, с которым «прожила 52 года, не разлучаясь ни на один день». Вместе с мужем в том же году переехала в Петербург; здесь супруги Мережковские завели широкие литературные знакомства и вскоре заняли видное место в художественной жизни столицы.

Стихотворения Гиппиус, опубликованные в журнале «старших» символистов «Северный вестник» («Песня» и «Посвящение») сразу получили скандальную известность. В 1904 вышло «Собрание стихов. 1889-1893» и в 1910 — «Собрание стихов. 1903-1909», объединённое с первой книгой постоянством тем и образов: душевный разлад человека, во всем ищущего высшего смысла, божественного оправдания низкого земного существования, но так и не нашедшего достаточных резонов смириться и принять — ни «тяжесть счастья», ни отречение от него.

В 1899-1901 Гиппиус тесно сотрудничает с журналом «Мир искусства»; в 1901-1904 является одним из организаторов и активным участником Религиозно-философских собраний и фактическим соредактором журнала «Новый путь», где печатаются её умные и острые критические статьи под псевдонимом Антон Крайний, позже становится ведущим критиком журнала «Весы» (в 1908 избранные статьи вышли отдельной книгой — «Литературный дневник»).

В начале века квартира Мережковских становится одним из центров культурной жизни Петербурга, где молодые поэты проходили нелегкую проверку личным знакомством с «мэтрессой». Гиппиус предъявляла к поэзии высокие, предельные требования религиозного служения красоте и истине («стихи — это молитвы»). Сборники рассказов Гиппиус пользовались гораздо меньшим успехом у читателей и вызвали острые нападки критики.

События Революции 1905-1907 стали переломными в жизненной творческой биографии Гиппиус. Если до этого времени социально-политические вопросы находились вне сферы её интересов, то после 9 января, которое, по словам писательницы, «перевернуло» её, актуальная общественная проблематика, «гражданские мотивы» становятся доминирующими в её творчестве, в особенности — в прозе. Гиппиус и Мережковский становятся непримиримыми противниками самодержавия, борцами с консервативным государственным устройством России.

В феврале 1906 они уезжают в Париж, где проводят больше двух лет. Здесь супруги Мережковские выпускают сборник антимонархических статей на французском языке, сближаются с революционными кругами, поддерживают отношения с Б. Савинковым. Увлечение политикой не отменило мистических исканий Гиппиус: новый лозунг «религиозной общественности» предполагал соединение всех радикальных сил интеллигенции для решения задачи обновления России.

Политические пристрастия отражаются на её литературном творчестве тех лет: романы «Чертова кукла» (1911) и «Роман-царевич» (1912) откровенно тенденциозны, «проблемны». Резко изменившаяся жизненная позиция Гиппиус проявилась необычным образом во время Первой мировой войны, когда она стала писать стилизованные под лубок «простонародные» женские письма солдатам на фронт, иногда вкладывая их в кисеты, от лица трёх женщин («псевдонимы» — имена и фамилии прислуг). Эти стихотворные послания («Лети, лети, подарочек», «На дальнюю сторонушку» и т.п.), не представляющие художественной ценности, имели большой общественный резонанс.

Октябрьскую революцию Гиппиус приняла враждебно и в начале 1920 вместе с мужем эмигрировала во Францию. За границей вышли ещё два её поэтических сборника: «Стихи. Дневник 1911-1921» и «Сияния».

Библиография

Поэзия

1904 — «Собрание стихотворений». Книга первая. 1889-1903
1910 — «Собрание стихотворений». Книга вторая. 1903-1909
1918 — «Последние стихи». 1914-1918
1922 — «Стихи. Дневник». 1911-1921
1938 — «Сияния»

Проза

1886 — «Новые люди»
1898 — «Зеркала»
1901 — «Третья книга рассказов»
1907 — «Алый меч»
1908 — «Чёрное по белому»
1911 — «Чёртова кукла»
1912 — «Лунные муравьи»
1913 — «Роман-царевич»

Драматургия

1916 — «Зелёное кольцо»

Критика и публицистика

1908 — «Литературный дневник»

Другое

«Дневники»

Дата публикации на сайте: 24 декабря 20120.