Мудрые мысли

Валентин Григорьевич Распутин (Valentin Grigorevich Rasputin)

(род. 15 марта 1937, село Аталанка, Усть-Удинский район, Иркутская область)

Русский прозаик, представитель т. н. «деревенской прозы», Герой Социалистического Труда.

Цитата: 18 - 34 из 94

Да, он работник, он за собой это знает, и с той высоты, на которую он взмывает в работе, жизнь видится надежней всего.
Четыре подпорки у человека в жизни: дом с семьей, работа, люди, с кем вместе правишь праздники и будни, и земля, на которой стоит твой дом. И все четыре одна важней другой. Захромает какая — весь свет внаклон.
(«Пожар»)

— Давно надо было утопить. Живым не пахнет… не люди, а клопы да тараканы. Нашли где жить — середь воды… как лягушки. (Клавка Стригунова)
(«Прощание с Матёрой»)

Два года назад справлено было тридцать кругов, как Иван Петрович жил с Аленой. А справлено было так: взяли в одно время отпуска и проехались по выросшим детям, которые все до единого ушли из родного дома. Но их и всех-то — две дочери и сын.
(«Пожар»)

Для учителя, может быть, самое важное - не принимать себя всерьез, понимать, что он может научить совсем немногому.
(«Уроки французского»)

До сих пор живо в нем чувство, с каким увидал он тогда после разлуки свою Егоровку: Господи, да она же не стоит, она лежит! - до того невзрачной и обделенной она показалась. На что только не нагляделся в войну - и на несчастье, и на бедность, и на поруху, все кругом вопило от страданий и молило о помощи, много что было переворочено и обезображено, но даже в самых пугающих разрушениях просматривалась надежда: дайте время, дайте руки - оживет и отстроится, человек не потерпит разора. Здесь же все оставалось и словно навсегда остановилось без перемен. Ничего не убавилось, но ничего и не прибавилось, и как бы даже не положено, чтоб прибавлялось.
(«Пожар»)

— Доведись до меня, взяла бы и никуды нe тронулась. Пушай топят, ежли так надо. (Дарья)
(«Прощание с Матёрой»)

Думаю: надо самовар поставить. И сама себя ишо тошней тошню: какой тебе самовар? Ты за самоваром-то и сидела, лясы точила, покуль у тятьки, у мамки нехристь последнюю память сшибала. Не будет тебе никакого самовару, не проси. Как вспомню, как вспомню про их… сердце оборвется и захолонет — нету. Я от себя качну — навроде раз, другой толкнется, подeржится и опеть… (Дарья)
(«Прощание с Матёрой»)

Дьявол с ними, пускай подавятся.
Он не пошел одергивать ту архаровскую фигуру.
(«Пожар»)

Если в избах есть домовые, то на острове должен быть и хозяин. Никто никогда его не видел, не встречал, а он здесь знал всех и знал все, что происходило из конца в конец и из края в край на этой отдельной, водой окруженной и из воды поднявшейся земле. На то он и был Хозяин, чтобы все видеть, все знать и ничему не мешать. Только так еще и можно было остаться Хозяином — чтобы никто его не встречал, никто о его существовании не подозревал.
(«Прощание с Матёрой»)

Если у родителей один ребенок, они, судя по всему, сами впадают в детство, продолжая играть с ним, как с куклой, до тех пор, пока он не откупится собственным родительским вкладом.
(«Век живи - век люби»)

Жизнь - не одежка, ее по десять раз не примеряют. Что есть - все твое, и открещиваться ни от чего, пускай и самого плохого, не годится.
(«Живи и помни»)

— Жить будем,— морщась то ли от потревоженных ран, то ли от потревоженной души, сказал Афоня. — Тяжелое это дело, Иван Петрович,— жить на свете, а все равно… все равно надо жить.
(«Пожар»)

И встревал, и лез на рожон, и сердце надрывал снова и снова — с тем же: не везде трын-трава. И выходил из отчаяния, и других наставлял, кто готов был из него не выбираться, соорудив из отчаяния стену, за которой… гори оно все синим пламенем.
(«Пожар»)

И голо, вызывающе открыто, слепо и стыло стоял поселок: редко в каком палисаднике теплила душу и глаз березка или рябинка. Те же самые люди, которые в своих старых деревнях, откуда они сюда съехались, и жизни не могли представить себе без зелени под окнами, здесь и палисадники не выставляли. И улица ревела и смотрела в стекла без всякой запинки.
(«Пожар»)

И Иван Петрович, не однажды дававший зарок молчать, доказавший себе, что молчание — это тоже метод действия и убеждения, Иван Петрович опять поднимался и, западая голосом, страшно нервничая и ненавидя себя, начинал говорить, понимая — напрасно.
(«Пожар»)

И кажется Дарье: нет ничего несправедливей в свете, когда что-то, будь то дерево или человек, доживает до бесполезности, до того, что становится оно в тягость; что из многих и многих грехов, отпущенных миру для измоленья и искупленья, этот грех неподъемен. Дерево ещё туда-сюда, оно упадет, сгниет и пойдет земле на удобрение. А человек? Годится ли он хоть для этого? Теперь и подкормку для полей везут из города, всю науку берут из книг, песни запоминают по радио. К чему тогда терпеть старость, если ничего, кроме неудобств и мучений, она не дает? К чему искать какую-то особую, вышнюю правду и службу, когда вся правда в том, что проку от тебя нет сейчас и не будет потом, что все, для чего ты приходил в свет, ты давно сделал, а вся твоя теперешняя служба — досаждать другим. «Так ли? Так ли?» — со страхом допытывалась Дарья
(«Прощание с Матёрой»)

И когда грянула весть о затоплении, когда подошел срок переезжать… признаться, Иван Петрович расставался с Егоровкой тяжело, не без этого, как всякий человек, имеющий память и сердце, и в то же время с тайным удовлетворением, что не он решал, а за него решилось, перевозил и ставил на новом месте он свою избу: там было хорошо, а здесь с годами должно быть лучше. Своими силенками Егоровке на ноги, похоже, никогда бы не подняться.
(«Пожар»)