Пётр Павлович Ершов (Pjotr Pavlovich Ershov)

(6 марта 1815, Безруково, Ишимский уезд, Тобольская губерния — 30 августа 1869, Тобольск)

Биография

Детство Ершова прошло в том самом Берёзове, где провели свои последние годы Александр Меншиков и Пётр Толстой, а также жили В.Долгорукий и А.Остерман.

Отец Ершова служил капитан-исправником. Он был разносторонне образованным человеком и с ранних лет стремился привить тягу к знаниям двум своим сыновьям - Петру и Николаю.

Он был очень слабым от рождения. Когда ему исполнилось 10 лет, его отца, станового исправника, перевели на службу в Тобольск. Мальчика поразили каменные дома, древний Кремль, Чувашский мыс и особенно городская ярмарка.

В Тобольске Ершов не только учился, но и собирал русские сказки, пословицы и поговорки. Поэтому после окончания гимназии он уже знал, кем будет.

В 1830 он с отличием закончил гимназию и поступил в Петербургский университет на философско-юридический факультет. Но учиться ему не очень хотелось. И вообще, закончил он университет только благодаря необъяснимому везению: готовясь к экзаменам, он мог выучить только один билет, и именно он доставался Ершову. Он сам сетовал на свою лень и чувство недоученности. "Вот я - кандидат университета, а не знаю ни одного иностранного языка".

В университете Ершов впервые начал печататься, вначале в рукописном журнале А.Майкова "Подснежник", а затем и в популярном литературном журнале "Библиотека для чтения".

В 1833 профессор Плетнёв прочитал на лекции своим студентам отрывки из сказки "Конёк-Горбунок", которую Ершов представил ему как курсовую работу. Сказка очень понравилась студентам, а девятнадцатилетний Ершов стал знаменитым. Плетнёв показал её Пушкину, тому она тоже понравилась, он даже произвёл некоторую правку. В 1834 сказка была напечатана в журнале "Библиотека для чтения". В общей сложности она выдержала 7 изданий. Причина успеха сказки заключалась в её истинной народности.

Закончив университет в 1836, Ершов хотел стать профессиональным литератором. Однако скоропостижная смерть отца, а вслед за ним и старшего брата вынудили Ершова отправиться в Тобольск к матери.

После триумфа "Конька-Горбунка", похвал в газетах и журналах на юного поэта (а Ершову не исполнилось тогда и 20 лет) обрушивается цепь неудач и несчастий. Почти сразу же после окончания университета, в августе 1834, умирает брат Николай, талантливый математик. Ранее Ершовы потеряли отца... Пётр Ершов остается вдвоём с матерью без каких-либо средств к существованию.

Но он верит в свои силы и полон энергии. Он пишет стихи, поэмы, пьесы, либретто для опер. У него много друзей среди столичных литераторов, музыкантов, артистов. Однако сомнения всё больше начинают овладевать им. Стихи его, что печатаются в журналах, не вызывают прежнего восхищения у приятелей. Либретто и пьесы не находят сцены. Грандиозный замысел - сказка сказок "Иван-Царевич" - в столичной суете не продвигается дальше первых строк.

Тоскует мать после тяжёлых утрат, винит во всём этот ненавистный ей теперь город, суеверно боится за Петра, здоровье которого становится всё хуже... Она мечтает о возвращении в Тобольск, где - она верит в это - если и не вернёт утерянное счастье, то, по крайней мере, в окружении родных обретёт покой. Да и сам Ершов склонен думать, что на берегах Иртыша он обретёт новые силы и сумеет воплотить в жизнь свои замыслы.

Но в Тобольске надо служить. Литературным заработком не проживёшь на берегах Иртыша.

Вот тогда-то и появляется у его светлой музы роковая соперница в чиновничьем мундире.

Чтобы устроиться на службу в Тобольске, надо найти в Петербурге покровителя. Так поступают все.

На титульном листе мастерски драматизированного Ершовым народного рассказа о великом полководце - "Суворов и станционный смотритель" - появляется надпись: "...Князю Михайле Александровичу Дондукову-Корсакову усерднейшее приношение". Князь - попечитель учебного округа, от него зависит будущая судьба Ершова, место, которое он получит в Тобольске. Кроме того, он ещё и председатель Петербургского цензурного комитета, а "Суворов..." пока не получил разрешения на печать.

Князь, хотя и слыл меценатом, не спешил оказывать благодеяния. Прошение Ершова долго странствует по канцеляриям министерства. Лишь в марте 1835 с помощью А.В.Никитенко Ершов добивается аудиенции у Дондукова-Корсакова.

Вот как он сам рассказывает об этой встрече: "Князь встречает меня вопросом: "В какой город вы хотите?" Я отвечал: в Тобольск, не понимая, впрочем, о чём идет дело. Князь продолжает, что министр согласен дать мне звание корреспондента... Мне хотелось бы знать: одну ли должность корреспондента предлагают мне или вместе с учительской? Какое жалование для той и другой? Какую обязанность я должен принять на себя, согласившись на звание корреспондента? Что до меня, то если для корреспондента назначено будет довольное жалование, я с охотою приму эту должность и откажусь от учительства. Здоровье моё очень расстроено, медики советуют мне ехать на родину, и потому я должен благодарить этот случай, что не по-пустому сделаю трёхтысячное путешествие..."

Но князю нет дела до того, кто стоит перед ним, он видит перед собой будущего чиновника и ведёт себя в соответствии с табелем о рангах, на высшей ступени которого он находится.

Не получает Ершов ответа на свои вопросы. Более года длится унизительная волокита. Тяжело живётся юному поэту в столице. Литературный заработок мал и неустойчив. Петербургский климат и материальные лишения губительно действуют на здоровье. Болеет мать, болеет и сам Ершов...

Только летом 1836 он получает назначение в Тобольскую гимназию. Пётр Ершов уезжает из Петербурга с широкими творческими планами. Уже начата грандиозная поэма-сказка, герой которой - русский молодец побеждает все темные и злые силы на земле. В дневнике набросаны планы: путешествие по Сибири, издание журнала, изучение истории, жизни, быта сибирских народов.

С первых же дней его ожидали разочарования. Он понял, что не город изменился, а сам он стал иным, и что Тобольск уже никогда не будет таким, каким он видел его в детстве. Путь в людскую был закрыт - он приехал сюда служить! Дядя постарел, его широкие замыслы о торговле с югом и востоком так и не осуществились.

Официальный Тобольск встретил его холодно. Генерал-губернатор Западной Сибири, князь П.Д.Горчаков, который совсем недавно был назначен главой всего губернского образования, известен был как бездарный администратор, солдафон до мозга костей, получавший истинное наслаждение только от фрунта. К нему-то и пришёл с визитом Ершов на следующий день после приезда. Встретил его напыщенный генерал подчёркнуто холодно, поздоровался с новым чиновником гимназии, не пожелал входить в какие-либо разговоры с приезжим из столицы штатским, который, - кто. его знает? - может быть, уже заражён опасными идеями!..

Не выразил особого удовольствия при знакомстве с Ершовым и директор гимназии. Столичный преподаватель, да ещё писатель, был явно нежелателен для обветшалых стен гимназии, где давно прижились рутина и схоластика. Через неделю Ершов был назначен преподавателем... латинского языка в младших классах!

Шпага официи нанесла первый расчётливый удар. Автор чудной русской сказки, о языке которой Пушкин как-то сказал: "Этот Ершов владеет русским стихом, точно своим крепостным мужиком!", прекрасный рассказчик, чуткий знаток народного поэтического слова, был засажен за мёртвую латынь! Это была, как говорил сам Ершов, "обоюдная мука" для учителя и для учеников...

К счастью, это продолжалось недолго. В середине сентября Ершов был переведён преподавателем философии и словесности в старших классах. Он с жаром берётся за преподавание и сразу же вступает в противоречие с существующим порядком. Обучение в гимназии велось в то время в соответствии с Уставом гимназии от 8 декабря 1828, который имел целью всячески ограничить распространение знаний и лишить молодёжь интереса к вопросам общественным. В центре преподавания, особенно в старших классах, были поставлены древние языки. С 1833 для преподавания теории словесности в гимназиях были повсеместно введедены учебники Кошанского "Общая реторика" и "Частная реторика", полные схоластики и догматизма.

Вот как по воспоминаниям одного из воспитанников Тобольской гимназии преподавали словесность по учебнику Кошанского: "Первые опыты сочинений писались по вопросам: "Кто, что, где, при чьей помощи?" и т. д., и у нас выходили преуморительные вещи, вроде, например, следующих: Кто? - Александр Македонский. Что? - Покорил весь свет. Где?.. Где же назначить нахождение "всего света"?... И вот смущённый донельзя ученик отвечал на вопрос "где?" - "в истории Кайданоса". При чьей помощи? - При помощи своего гения... Таково было сочинительство учеников гимназии, наученных риторикой Кошанского".

Ершов не может мириться с этим. В своей работе учителя он выходит далеко за пределы официального гимназического курса. Он хочет разбить "умственные цепи", в которые заковывали юные головы чиновники гимназии, пытается пробудить в учениках самостоятельность мышления, интерес к живому русскому слову.

Он читает свои предметы по университетским запискам и пользуется случаем, чтобы рассказать юным тоболякам о своих встречах с Пушкиным, Жуковским, Плетнёвым, Сенковским, Бенедиктовым и другими столичными литераторами. Преподавание Ершова "было настолько интересным, что по классу словесности все шли хорошо и лекций его ожидали с большим удовольствием",- вспоминает один из его учеников. Сочинений Ершов сам не исправлял, а только отмечал карандашом на полях ошибки, поручая самому гимназисту их исправить.

Преподавание всё больше увлекает его. Он видит, что его гражданская энергия здесь будет полезна, более того - необходима, ибо в гимназии не учат, а калечат. Но выйдя за пределы "официального гимназического курса", Ершов тем самым поставил себя против существующей системы образования, которая очень чётко была определена рескриптом Николая I, направленным им в августе 1827 министру народного просвещения адмиралу А.С.Шишкову. Николай писал о необходимости перестроить систему образования так, чтобы "каждый, не быв ниже своего состояния, также не стремился через меру возвыситься над тем, в коем, по обыкновенному течению дел, ему суждено оставаться". Начинания Ершова встречают противодействия со стороны "чиновников гимназии".

В письмах Ершова начинают встречаться жалобы на тяжёлую для головы и сердца атмосферу, в которой он живёт. Он уже подумывает о возвращении в Петербург, пытается использовать для этой цели приезд в Тобольск Жуковского. Вместе с тем он не прекращает работы над совершенствованием преподавания словесности в гимназии. Совместно с молодыми учителями и учениками старших классов он организует в гимназии театр. Кроме "Недоросля", водевилей "Филаткина свадьба", "Искатель обеда" ставятся пьесы, написанные самим Ершовым или его новым приятелем-декабристом Н.А.Чижовым.

В 1837 Ершов начинает работать над "Программой курса словесности" для гимназий. В ней он намечает новые методы преподавания, которые должны исключить "стеснение свободы воображения детей". Ершов предлагает удалить "все схоластические подробности н разделения, бесплодно обременяющие учеников". Он считает необходимым условием правильного обучения приобретение для гимназии сочинений Пушкина, Жуковского, Гоголя, Карамзина, Марлинского, Лажечникова, Загоскина, Веневитинова и других русских писателей. Целью преподавания словесности в гимназии он считает развитие в учениках самостоятельности мысли, любви к родному языку и к родной литературе...

Ершов с увлечением разрабатывал свой курс словесности. Но официя уже приготовила для него очередной удар.

В июне 1837 директором гимназии становится Е.М.Качурин, бывший инспектор гимназии. Человек малообразованный - в начале века он окончил тобольскую гимназию и этим его образование ограничилось - Качурин был верным слугой официи. В лице князя Горчакова он нашёл единомышленника и союзника. При малейшем нарушении учителями многочисленных правил и регламентации он немедленно обращался к генерал-губернатору с просьбой дать соответствующие указания. Сохранилась любопытная переписка, характеризующая Качурина и обстановку, сложившуюся в гимназии во время его директорства. Часть молодых учителей стала носить не шаблонные причёски. Качурин немедленно донёс об этом Горчакову. Получив от князя ответ, он пишет очередное предписание инспектору. Вот этот документ во всей его первозданной бюрократической красе: "Хотя было подтверждено местным начальством многократно училищным чиновникам иметь волосы по форме, но некоторые из преподавателей гимназии (следуют фамилии) по настоящее время упорно не выполняют требования начальства, так, что это обратило уже внимание и генерал-губернатора Западной Сибири. Почему во исполнение воли его сиятельства предлагаем Вашему высокородию вновь подтвердить всем преподавателям гимназии, ежели они не желают подвергнуть себя строгой ответственности за неповиновение, чтобы они волосы имели напереди не длиннее одного вершка, а на задней части головы наполовину короче, с объявлением при том (следуют фамилии), что ежели они ещё к 1 числу настоящего июня не приведут свои волосы в требуемый порядок, то выдача жалования их будет удержана, впредь до исполнения ими этой обязанности без всяких уклонений и об ослушании будет немедленно доведено дирекцией до сведения его сиятельства".

В гимназии устанавливается невыносимая атмосфера слежки, доносов, мелких, унижающих человеческое достоинство придирок. В письмах Ершова появляются фразы об "осторожности переписки", о том, что "бумаге всё доверять нельзя". Ему категорически запрещают вести занятия по университетским запискам, о гимназическом театре нечего и думать. "Отношения мои к директору не то чтобы неприязненны, но и вовсе не дружны... и я знаю, что нам не дослужить вместе". Но положение у Ершова безвыходное - после смерти матери, последовавшей в апреле 1838, он женится на вдове инженерного подполковника Серафиме Лещёвой, "а приданое - красота, ангельский характер и четверо милых детей". Уехать из Тобольска, перевестись в другую гимназию с такой семьёй практически уже невозможно. Ершов попадает в полную зависимость от Качурина. "У нас, братец, такая строгость, что преподаватель не должен сметь своё суждение иметь, иначе назовут немного не бунтовщиком", - пишет он приятелю в совершеннейшем отчаянии. И всё же в нём теплится надежда, что он сможет ещё осуществить свои планы. В этом его поддерживают люди, с которыми он близко сошёлся в Тобольске.

В гимназии Ершов мог быть дружен только с двумя-тремя учителями, разделявшими его взгляды на преподавание. Но за пределами служебной среды у него образуется широкий и интересный круг знакомств. Он находит людей, которые ценят его талант и сочувственно относятся к его гражданским порывам и начинаниям.

Это прежде всего кружок тобольских декабристов. У гостеприимных Фонвизиных собираются товарищи по изгнанию - П. Бобрищев-Пушкин, И. Анненков, А. Муравьёв, Ф. Вольф, П. Свистунов, А. Барятинский, В. Штейнгель. Нередко появляются там И. Пущин, И. Якушкин, А. Ентальцев, Н. Басаргин, приезжавшие в Тобольск нелегально из Ялуторовска и других мест губернии.

У Фонвизиных большая библиотека, они устраивают домашние музыкальные вечера. Ершов часто бывает у них, читает свои новые стихи, поэмы, рассказы. А когда в марте 1846 Тобольск приехал В. Кюхельбекер, то Ершов подружился с ним и почти каждый вечер бывал у больного декабриста. Штейнгель стал своим человеком в доме Ершовых и неизменным крестным отцом детей поэта.

М. Знаменский в одном из своих писем Ярославцеву говорил об этом круге знакомых Ершова: "Ершов знакомится с людьми европейски образованными, с людьми, каких в Петербурге было мало: их отношение к окружающему было серьёзное, они, может, и заблуждались прежде, но горький опыт доставил им знакомство с народом. Что они ценили талант Ершова - это факт. Но они уже относились к искусству иначе, они отодвигали его с первого плана, заменяя его стремлением помочь народу, чем могли: распространением образования, улучшением быта, борьбой с сильными мира за меньших. В этих кружках говорились и обсуждались вещи, не снившиеся в то время столичной литературе".

Дружен был в это время Ершов и с Менделеевыми. У И.П.Менделеева - бывшего директора Тобольской гимназии он учился сам, а сейчас у Ершова учатся дети Менделеевых (в том числе Дмитрий Менделеев). В доме Менделеевых собирается цвет тобольского культурного общества. Хозяйка дома Мария Дмитриевна любит читать, следит за новинками, умеет поддерживать живую беседу. В этом доме больше говорят о практических вещах, о возможности создания в Сибири заводов и фабрик, о работе Аремзянского стеклоделательного завода, управляет которым Мария Дмитриевна. Дети Менделеевых симпатизируют молодому учителю гимназии, среди них и маленький Митя - последыш, как зовёт его Мария Дмитриевна, - он ещё не дорос до гимназии, но уже проявляет редкие способности и пользуется всеобщей любовью.

В середине 1840-х годов Ершов часто бывал в доме Г.П.Казанского, младшего учителя гимназии, недавно приехавшего в Тобольск из Петербурга. В этом доме всегда много молодёжи, всегда весело. У Казанских и познакомился Ершов с "дочерью бедной вдовы" О.В.Кузьминой, ставшей его второй женой.

Муза Ершова в эти годы тоже активна. Он печатает в журналах, альманахах и сборниках стихи, пишет несколько одноактных пьес, отсылает в Петербург либретто оперы "Жених-мертвец"... Только вот с "Иваном-царевичем" дело не движется. На одном из торжественных актов в гимназии Ершов выступает с речью о поэтическом творчестве, затем пишет большую статью "О переменах, происходивших в нашем языке от половины IX века до настоящего времени", всё время поддерживает переписку с петербургскими друзьями.

От декабристов, друзей А.С.Пушкина, Ершов получает два неопубликованных стихотворения великого поэта и посылает их в "Современник" П.А.Плетнёву, который и печатает их, указав, что они получены от Ершова. Ершов живёт трудной, но деятельной жизнью. Бывают у него минуты упадка, периоды разочарований и колебаний, порой он впадает даже в отчаяние от гнёта Качурина, от безденежья, но главное не в этом. Главное в том, что Ершов полон сознания своего гражданского долга: "...вступив в службу и произнеся священные слова присяги, мне кажется грешно и бесчестно делать, как многие,- между прочим". Так он пишет в Петербург друзьям.

Ершов, верный юношеской клятве, начинает писать "Мысли о гимназическом курсе". Этот труд, кажется ему, поможет разбить цепи, сковывающие народное образование в России.

"Мысли о гимназическом курсе" не дошли до нас полностью. Но уже то, что известно в выдержках,13 говорит нам, что эта работа Ершова намного опережала систему и методы обучения того времени и явилась плодом вдумчивой работы.

"Науки должны иметь целью пользу человеку" - этой цитатой из Бекона начинает свой очерк Ершов. "Опираясь на эту великую истину, - пишет он далее, - можно сказать так же решительно, что образование должно иметь целью пользу. И действительно, все убеждены в непреложной справедливости этой мысли. Несмотря на то, всё-таки эта мысль не имеет полного приложения".

Далее Ершов даёт определение образованию: "Образование - есть развитие духовных и физических сил юноши по трём отношениям - как человека, как гражданина и как христианина. Прямое значение его - приготовить юношу к общественному служению (принимая это слово в обширном смысле) и дать ему все возможные средства к довольству и счастью земной жизни".

Уже это введение необычно. Если откинуть религиозный мотив, без которого Ершов по вполне понятным причинам не мог обойтись, Ершов говорит о гармоническом развитии человека с помощью образования и о воспитании в нём гражданина в широком смысле этого слова. Это положение в корне противоречило установленной в то время системе образования, которая стремилась подготовить юношей не к общественному служению, а к службе, к исполнению функции чиновника.

Далее Ершов переходит к критике существующей системы обучения. Он не может согласиться с тем, что латинский язык поставлен краеугольным камнем образования. "Виною этому только схоластика и подражательность", - пишет он. В то же время такие необходимые предметы, как русский язык, философия, история, география, изучаются в гимназии крайне недостаточно. Русский язык и словесность ограничиваются только заучиванием правил, философия превращена в какую-то умственную технологию, русская история преподаётся гораздо сокращённее, чем история греков и римлян. В своей критике Ершов не обходит и преподавание богословия.

Образование не может достигнуть своей цели - развить духовные и физические силы юношей, имея такие серьёзные пробелы, говорит Ершов. Далее он дает положительную программу обучения в гимназии, приводит список предметов, которые, по его мнению, должны быть включены в гимназический курс. Среди них на первом месте стоят естественные науки, затем технология и хозяйство, основы медицины, основы музыки и пения, гимнастика, плавание. Введение каждого предмета в курс он обосновывает, указывает, в каких пределах должен преподаваться тот или иной предмет, разделяет предметы по классам по временам года.

Годичный курс он предлагает заканчивать в апреле, в мае проводить экзамены, а летние месяцы использовать для гимнастики и плавания, собирания гербария, прогулок по изучению края. Учащиеся, по мысли Ершова, будут заняты морально и физически круглый год. В свободные дни устраивается в гимназии театр силами учеников и преподавателей. Взамен бесполезного метода записывания учениками лекций, Ершов предлагает введение постоянных учебников.

Нельзя не вспомнить здесь обобщённую характеристику дела образования во время царствования Николая I, которую дал А.И.Герцен в статье "1860", напечатанной в "Колоколе" за 1 января 1860. Герцен писал: "Одно из ужаснейших посягательств прошлого царствования состояло в его настойчивом стремлении сломить отроческую душу. Правительство подстерегало ребёнка при первом шаге в жизнь и развращало кадета-дитя, гимназиста-отрока, студента-юношу. Беспощадно, систематически вытравляло оно в них человеческие зародыши, отучало их, как от порока, от всех людских чувств, кроме покорности..."

Разве могли при такой системе образования найти сочувственный отклик у власть имущих "Мысли о гимназическом курсе" П.Ершова? Конечно, нет! Они так и остались мыслями учителя тобольской гимназии, причём мыслями крамольными, которые официя не могла ему простить. Они намного опережали тогдашние методы преподавания и программы обучения. Лишь в 1864, с введением реальных училищ, в русской педагогической практике было частично осуществлено то, о чем мечтал в сороковые годы Петр Ершов. К середине сороковых годов Ершов заканчивает и второй свой труд - "Курс словесности" - три объёмистые тетради, плод своего опыта, любви к родной литературе и раздумий о судьбах учеников. В декабре 1844 он отсылает эту работу в Министерство народного просвещения.

"Курс словесности" странствует по канцеляриям министерства около трёх лет. Сначала он попадает в руки академику Лобанову. "Это, что называется, академик-парик и плохой поэт. Старая литература для него святыня, новая - ересь и сплошь мерзость "Каждая новая идея, - говорит он, - заблуждение; французы подлецы; немецкая философия глупость, а всё вместе - либерализм", против которого он, Лобанов, написал уже речь". От Лобанова труд Ершова попадает к академику Давыдову, человеку не менее реакционному, завистливому и мелочному. Белинский характеризовал его как "пошляка, педанта и школяра". Результатом трехлётнего "изучения" "Курса словесности" явился краткий невразумительный ответ, уродливое произведение бюрократического ума: "Курс словесности" не может быть введён в гимназии потому, что он не вполне отвечает понятиям воспитанников".

Так закончились попытки Ершова "разрушить умственные цепи". Ершов подавлен этими неудачами. В его стихах, написанных в это время, и в письмах к друзьям и близкий все чаще звучат ноты тоски, недовольства окружающим, усталости от бесплодных усилий на поприще гражданской деятельности, от "водянистой жизни", на которую он обречен.

Однако испытания его на этом не кончились.

В октябре 1849 Качурин уходит в отставку. В гимназии все вздохнули свободнее. Место директора должен теперь занять Ершов, инспектор гимназии. Рассчитывает на это и сам Ершов. Две причины заставляют его желать этого - надежда практически осуществить свой план по улучшению преподавания у директора больше возможностей для этого, и желание лучше обеспечить себя и свою немалую к тому времени семью.

Надеждам этим не суждено было сбыться. Неожиданно для всех директором гимназии назначается некий Чигиринцев, бывший советник пограничного правления, личность темная, замешанная в каких-то некрасивых делах. Чигирнцев никакого отношения не имеет ни к гимназии, ни к народному просвещению. Его послужной список говорит о нём, как о типичном служаке-чиновнике.

Утверждение Чигиринцева директором гимназии, последовавшее вслед за представлением генерал-губернатора, было непонятным, странным, а для Ершова оскорбительным.

Что за причина помешала назначению Ершова директором гимназии? Почему он попал в немилость? Неужели причина этому - близость к декабристам? Может быть, вина его в попытках осуществить гимназические реформы, вопреки официальным установкам, в вольнодумных "Мыслях о гимназическом курсе", "Курсе словесности", отвергнутых академиками и министерством.

Всё это в какой-то мере влияло на карьеру Ершова, однако не могло быть препятствием к занятию поста директора гимназии. Дело было в ином. Какие то совершенно новые, неожиданно для всех и для самого Ершова причины побудили Горчакова изменить своё первоначальное намерение о назначении Ершова директором гимназии. Даже Плетнёв, неизменно доброжелательно относившийся к автору "Конька-Горбунка", и тот не хотел или не мог объяснить Ершову, что случилось. В ответ на его письма Плетнёв уклончиво писал, "...назначение в директоры гимназии не может зависеть не только от усилий такого человека, каков я, но и от ближайшего и высшего начальства". Далее он намекает, что всё зависит от попечителя или лиц, близких к нему, и советует: "...старайтесь прежде всего войти в хорошие сношения с ними: иначе всё останется безуспешным."

Этот важнейший период жизни Ершова таит много неясного. Скорее всего Плетнёв знал об истинной причине немилости начальства к Ершову, намек, содержащийся в письме, свидетельствует об этом. Знал, наверное, истину и Ярославцев, который в своей книге глухо пишет: "Мы слышали, что против Ершова какими-то личностями были пущены в ход даже грязненькие вещи ... злая клевета."

От последних слов веет почти суеверной тоской поэта по забытой им музе. В чём же была действительная причина этой служебной неудачи, обрушившейся на Ершова так неожиданно и, кажется, так незаслуженно? Чтобы понять её, необходимо на время перенестись из стольного града Сибири в Петербург. Там произошли события, которые и послужили причиной внезапной немилости к Ершову со стороны официальных властей.

В июне 1849 генерал-губернэтор Западной Сибири Горчаков получил - весьма секретное отношение военного министра. Горчакову предписывалось лично произвести строжайшее дознание о вредных действиях в Сибири отставного поручика Рафаила Черносвитова. Военного министра побудили к этому показания арестованных по делу Буташевича-Петрашевского. Многие из них указывали на Черносвитова как на опасного бунтовщика, умного и решительного человека, который и в столицу-то приехал лишь затем, чтобы вступить в тайное общество. Показывали, что Черносвитов говорил о каком-то готовящемся грандиозном восстании уральских рабочих и каторжных Сибири.

Крамольного поручика в столице уже не было. Он уехал в Сибирь. Немедля за ним был послан жандармский офицер с предписанием арестовать Черносвитова и доставить в Петропавловскую крепость. Жандарм поскакал через всю Россию по следам бунтовщика. На редуте Камышловском, близ Омска, 3 июля 1849 Черносвитов был арестован.

После обычной следственной процедуры Черносвитову была устроена очная ставка с петрашевцем Спешнёвым. Вот что показал Снепшёв: "...он слышал от Черносвитова, что Урал почти готов восстать, что можно иметь 400 тысяч вооружённых, что это сила страшная, и, кто имеет её в руках, тот почти может быть уверен в победе, что ежели, например, кто с такой массой кинется в Поволжье, где народ помнит Пугачёва, то, вероятно, подымет его всё, и если пойдет на Москву, то по Москве пойдет вся средняя Россия".

Черносвитов не отрицал, что он говорил о возможности начала восстания из Сибири. Правда, совсем не в такой форме, а сам Спешнёв, выслушав его рассказы о бунтах в Оренбургской и Пермской губерниях, в Курганском округе, и о том, что "соседство сибирских поселенцов и каторжных на винокуренных заводах Пермских и Тобольских есть соседство ненадёжное", сказал: "Вот, где должна и будет начаться будущая революция России".

Спешнёв называл себя коммунистом и выделялся среди остальных петрашевцев своими революционными взглядами. Он видел будущее России в крестьянском восстании и был сторонником насильственного переворота. Его, естественно, заинтересовали красочные рассказы Черносвитова о возможности восстания с Урала и Сибири, нового пугачёвского бунта.

Несколькими днями раньше, чем Черносвитов, на пятницах Петрашевского появился ещё один бывший военный. Это был Константин Иванович Тимковский, отставной лейтенант флота, живший в Ревеле. Он рекомендовал себя "чистым фурьеристом", однако уже первое его выступление произвело потрясающее впечатление: "...многие побледнели, раскаяние в приезде на вечер и страх изобразились на лицах".

"Речь Тимковского... была возбудительной в духе коммунизма",- показывает петрашевец Ханынов. "Тимковский высказал... что все старания истинных поборников пpoгpecca должны быть обращены на ускорение возмущения... что он готов первый выйти на площадь и, если нужно будет, принести себя в очистительную жертву святому делу свободы...",- заявляет в своих показаниях Толль. Некоторые даже заподозрили в Тимковском агента-провокатора. Но не все так отнеслись к его выступлению. Спешнёву горячая, полная энтузиазма и веры в святое дело свободы речь Тимковского понравилась, и он заявил; что "согласен с ним совершенно". Тимковский посетил Спешнёва на его квартире, читал там свои переводы Кантагреля и Консидериана, вождей фурьеризма, а потом в интимной беседе они решили, что из кружка Петрашевского не получится ничего путного, что необходимо составить свой кружок "для действия".

Эти три человека - Спепшёв, Тимковский, Черносвитов, настроенные наиболее решительно, встречались не один раз.

В конце мая 1849 Константин Тимковский был арестован и доставлен в Петропавловскую крепость. После следствия и приговора он вместе с остальными участниками кружка Петрашевского пережил страшные минуты на Семеноввкой площади. На указательном пальце Константин Тимковский носил такое же металлическое кольцо, что и Петр Ершов, с той же надписью "М. V.". Друзья надели эти кольца в знак клятвы, которую они дали друг другу перед расставанием.

Мы знаем, что осуществить юношеские планы ни Тимковскому, ни Ершову не удалось, и "шум паденья" не потряс миллионов. Но пламень гражданственности в сердцах юношей не угас. Ершов, приехав в Тобольск, сделал всё, что был в силах сделать, следуя своим гражданским побуждениям. Тимковский, вернувшись из плавания, остался служить на флоте. Однако атмосфера морской службы в те годы была тяжелейшей. П. Баласогло, будущий петрашевец, так охарактеризовал её: "Дальние вояжи совершенно прекратились; наука была подавлена, убита, рассеяна... В офицерстве... только и было слухов, что государь-император не терпит ни наук, ни учёных, называя последних после 14 декабря тунеядцами и мерзавцами..." Тимковский не смог вынести этого и в 1845 ушёл в отставку. А через три года мы видим его у Петрашевского. Мысль о благе народов, о разрушении умственных и физических цепей, в которые закованы люди самодержавием, волнует этого зрелого, много испытавшего человека.

Так не были ли "злая клевета" и "грязненькие вещи", пущенные против Ершова, связаны в какой-то степени с событиями 1849 в Петербурге? Попробуем разобраться в этом.

Очень многие косвенные доказательства убеждают нас в правдивости этого предположения. Прежде всего наталкивает на это совпадение во времени.

Большинство петрашевцев были арестованы в апреле 1849, следствие но их делу закончилось в октябре, приговор осуществлён в декабре 1849. Служебная неудача, постигшая Ершова, падает на вторую половину 1849. До этого инспектор тобольской гимназии был на хорошем счету у губернского начальства, и ни у кого не было сомнения, что он станет преемником Качурина на посту директора гимназии.

Характерно также отношение Ярославцова к планам Ершова и Тимковского и к Тимковскому. Ярославцов был тоже родом из Сибири и был другом Ершова. Ершов, судя по приведённому выше разговору, был откровенен с Ярославцовым и пытался даже вовлечь его в создаваемое им и Тимковским общество. Однако Ярославцов в своих воспоминаниях всячески старается подчеркнуть свою непричастность к планам Ершова-Тимковского и даже их осуждение. Не может быть также и того, чтобы Ярославцов не встречался с Тимковским у Ершова или в бытность Тимковского в университете. Однако он спешит заявить "Т-ского я мало знал...", И вообще о Тимковском Ярославцов говорит мимоходом, не приводя ни одного его письма к Ершову и Ершова к нему, не упоминает ни об одной из встреч Ершова с Тимковским и с ним самим. Между тем, по приезде Тимковского из Америки в Петербург Ярославцов не мог не встретиться с ним, Тимковский должен был увидеться с Ярославцовым, хотя бы для того, чтобы подробнее узнать о Ершове. Кстати, о такой встрече Ершов и просит сообщить в одном из писем к Ярославцову. Во всем этом чувствуется, что осторожный цензор Петербургского цензурного комитета стремится post factum оградить себя и своего университетского друга от опасного знакомого.

Существует ещё одна связь Ершова с людьми, замешанными в деле Петрашевского. Проф. Азадовский в предисловии к стихотворениям Ершова, изданным в Ленинграде в 1936, указывает, что образованные в Пушкинском Доме бумаги Майковых позволяют установить тесную связь Ершова с Аполлоном и Валерианой Майковыми и всей их семьёй, в частности, он был сотрудником рукописного журнала семьи Майковых "Подснежник"..." Помимо того, что Аполлон Майков тоже привлекался к делу петрашевцев, а Валериан, погибший в 1847, участвовал в составлении знаменитого словаря иностранных слов, в семье Майковых Ершов мог встретиться ещё с одним будущим петрашевцем - А.П.Баласогло, близким знакомым Майковых. А в 1834, когда Ершов был в зените своей славы, Баласогло - офицер Балтийского флота посещал университет. Он был человеком разносторонних талантов - поэт, энтузиаст науки и искусства, лингвист, много сил и энергии отдавал изучению истории Сибири и востока, мечтал о путешествиях и исследованиях, дальних морских вояжах. Общность интересов Баласогло, Тимковского и Ершова в бытность их в Петербурге - налицо. Бывая в одних и тех же петербургских кругах, они могли слышать друг о друге, встречаться, быть знакомыми.

Кто знает, если Ершов, по свидетельству Ярославцова, уничтожил дневники и планы будущих путешествий, то Тимковский мог их оставить, и во время ареста они могли быть обнаружены у него. Привлекать Ершова к процессу не было никакого основания, но в подозрении он мог оказаться, и этого было достаточно, чтобы затормозить его служебную карьеру.

При этом надо иметь в виду, что интерес к Сибири и сибирские связи были у многих петрашевцев, в том числе у самого Петрашевского, а также у Спешнева, Черносвитова, Баласогло, Тимковского, Латкина и других. Следственная комиссия тщательно проверяла эти связи. Секретные отношения были посланы всем сибирским генерал-губернаторам.

И если сибирские связи петрашевцев не привели непосредственно к Ершову, то время было тогда такое, что достаточно было косвенных связей (а они, как мы видим, были) или намека на прошлую или настоящую близость Ершова с кем-либо из арестованных, чтобы он сам попал под подозрение. Это с успехом могли использовать тобольские недоброжелатели Ершова.

Наконец, в педагогических работах Ершова мы находим влияние Фурье. Фурье ставит целью воспитания развитие в человеке общественных, гражданских качеств и развитие трудовых влечений и навыков. Ершов заботится о том же. Большое внимание Фурье уделяет физическому и эстетическому воспитанию детей. Ершов в своих "Мыслях о гимназическом курсе" пишет о необходимости введения в курс обучения гимнастики, верховой езды, плавания, музыки, пения, а в свободное время предлагает устраивать ученический театр (у Фурье - опера). Фурье в работе "О воспитании при строе гармонии" пишет о постоянном процессе обучения. Ершов предлагает занимать учащихся тоже круглый год без официальных каникул, которые, по его мнению, вредны. Познакомиться со взглядами Фурье Ершов мог у декабристов, в частности, у Фонвизина, по книгам, выписанным из Петербурга, а также по письмам друзей, которые известны далеко не всё.

Всё это позволяет нам с убеждённостью сказать, что к служебным неприятностям, которые были у Ершова в 1849, прямое отношение имели события, связанные с делом Петрашевского. На какой-то период Ершов оказался под подозрением. Это стало известно прежде всего генерал-губернатору Горчакову, который был вообще невысокого мнения о Ершове, как о чиновнике. Воспользовавшись этим, он спешит назначить на пост директора гимназии угодного ему человека. Провести это назначение через официальные каналы Горчакову было нетрудно...

Автор "Конька-Горбунка" резко выделялся среди чиновничьего мира Тобольска. Официя не могла ему простить этого. Служебные неудачи тяжело сказываются на Ершове. Современники вспоминают, что при Чигиринцеве "в прежде благодушном человеке появилось сильное раздражение, которое по временам проявлялось в очень дурной форме". Ершов заметно опустился, стал хуже относиться к своим обязанностям инспектора и учителя.

Ершов снова пытается обратиться к музе. Но муза уже не так благосклонна к надворному советнику, инспектору гимназии, как была когда-то к юноше, только что вступающему в жизнь. Ершов пишет прозу. Он пробует свои силы на рассказах о Сибири, о её прошлом, о казаках, о кучумовских татарах. Рассказы объединены под названием "Осенние вечера".

Символично это название. Ни блеска солнечного, ни живой игры красок, ни радостного юмора, чем так отличались "Конек-Горбунок" и "Суворов и станционный смотритель", нет в этих рассказах. В них - мягкая задумчивая грусть, добрая усмешка, плавная медлительность изложения. Это осень таланта.

"Осенние вечера" посланы Плетнёву. Ершов ждёт его одобрения, одновременно пытается работать над "Сибирским романом" - "Купер послужит моим руководителем". Но отзывы Плетнёва сдержанны, хлопоты друзей малоуспешны - рассказы долго не находят пристанища и появляются в печати только через семь лет, а "Сибирский роман" так и остаётся ненаписанным.

Плохо и с "Коньком". Ершов подготовил к выпуску четвёртое издание, дополнил его, частично восстановил цензурные вымарки и передал рукопись столичному издателю Крашенинникову. Но тот сообщил неутешительную весть - цензоры не разрешают выпустить "Конька-Горбунка".

Только после смерти Николая I, в 1856, "Конёк-Горбунок" вырывается на волю. Ершов счастлив, он пишет друзьям пророческие слова: "Конёк мой снова поскакал по всему русскому царству. Счастливый ему путь!.." Журнальные церберы пока ещё молчат... Но ведь конёк и сам не прост. Заслышав, тому уже 22 года, похвалу себе от таких людей, как Пушкин, Жуковский и Плетнёв, и проскакав в это время во всю долготу и широту русской земли, он очень мало думает о нападках господствующей школы и тешит люд честной, старых и малых, и сидней и бывалых и будет тешить их, пока русское слово будет находить отголосок в русской Душе, т. е. до скончания века".Но коротка эта радость. Житейские заботы омрачают её. Ершов постоянно нуждается в деньгах. Он ничего не нажил себе за годы службы, не имеет даже своего угла, живёт на казённой квартире. Он с горечью признаётся: "Как гражданин, я сижу, как рак на мели, - на своём инспекторском месте, как писатель, я забыт публикой и в немилости у журналистов; как человек, я окован двойными цепями - холодом природы и железных людей..."

Тобольск к этому времени превращается в забытый провинциальный городок, с сонным бытом, мелкими, интересами, бурями в стакане воды. Ничтожные водовороты то и дело захватывают Ершова.

Ершов уже выслужил полную пенсию, но не уходит в отставку, о чём мечтал раньше. На его плечах семья, пенсия скудна, надежды на литературный заработок нет никакой, вот и тянет он служебную лямку, хотя уже и в тяготу стала она ему. И тут служебное счастье ненадолго улыбнулось ему. В июле 1854 в Тобольск приехал новый гражданский губернатор В.А.Арцимович. Он не был новичком на берегах Иртыша. Ещё в 1851 он бывал в Тобольске в составе комиссии по ревизии деятельности князя Горчакова, в результате которой генерал-губернатор, почти бесконтрольно управлявший громадной территорией Западной Сибири в течение 15 лет, был смещён. Немалую роль в падении Горчакова сыграли декабристы, в частности, Фонвизины и Анненков.

Арцимович был деятелем новой формации, который меньше всего обращал внимания на чипы и регалии, а стремился окружить себя людьми работоспособными. У него было "свойство привлекать к себе людей и выбирать добрых и надёжных помощников". В Ершове он увидел именно такого человека. После смерти Чигирчнцева Арцимович сразу же ходатайствует о назначении на пост директора Тобольской гимназии Ершова.

Ходатайство было успешным - 6-го января 1857 Ершов получает новое назначение.

Пост директора и общая перемена обстановки в Тобольске с приездом Арцимовича будят в Ершове новый прилив гражданской энергии. "...Я завален работой, - пишет он другу. - По сибирским моим правилам, я службу не считаю одним средством для жизни, а истинным её элементом. Отстав от литературы, я всего себя посвятил службе, но не в надежде будущих благ, которых в нашем скромном занятии и не предвидится, а в ясном сознании долга".

Работы много. Дирекция и гимназия остались после Чигиринцева в самом запущенном состоянии. Ершов часто выезжает в инспекторские поездки по обширной Тобольской губернии. Трудно ему с пошатнувшимся здоровьем, - рано постаревшему, странствовать по сибирскому бездорожью, входить во все мелочи и дрязги захолустных городков, где училище - единственное культурное учреждение. "Ясное сознание долга" поддерживает его.По его настоянию были открыты женские школы в Кургане, Тюмени, Ишиме, а в Тобольской гимназии вводится курс естественных наук. Заботе Ершова обязаны многие школы губернии новыми помещениями и полными библиотеками. Он активно включается в подготовку к осуществлению проекта нахождения пути между Обью и Печорой. По подписке уже собрано до 2 тыс. рублей серебром. Но генерал-губернатор не дал разрешения на организацию такой экспедиции. Через несколько лет, когда Ершов был уже в отставке, купец Сидоров снарядил из Тобольска на поиски пути между Обью и Печорой своего уполномоченного Кушелевского.

Ещё одну мечту удается осуществить ему в эти же годы: побывать в служебной командировке в Петербурге. В эту поездку он отправился тоже при непосредственном содействии Арцимовича. В Тобольском архиве сохранилось дело "О вызове в Санкт-Петербург по делам службы для ознакомления с устройством столичных учебных заведений директора Тобольских училищ, коллежского советника Ершова". Среди переписки по этому поводу большой интерес представляет отзыв о Ершове, сделанный Арцимовичем. Адресуя министру народного просвещения А. Норову записку о состоянии просвещения в губернии, Арцимович даёт самую лестную характеристику Ершову и пишет, что "назначение Ершова директором помогло улучшить состояние просвещения в губернии, возбудить равномерную деятельность во всех частях учебного хода".

Все эти годы Ершов бережно хранил в памяти Северную Пальмиру своей юности - город Пушкина, Жуковского, Плетнёва, город планов и надежд, город, где так счастливо появился на свет его "Конёк-Горбунок", город, освящённый дружбой с Тимковским.

И вот в феврале 1858 он снова въезжает в Петербург.

Иным он увидел его сейчас - город министерских канцелярий и ставших важными друзей. Тимковского среди них не было. Он отбыл арестантские роты, участвовал в Крымской войне, за отличие в боях ему возвратили чин и дворянство, но в столицу въезд всё-таки не разрешили.

Ершов страшится воспоминаний, которые нахлынули на него при виде строгих проспектов столицы, полноводной Невы, домика на Песках, где было проведено столько счастливых минут в кругу родных и друзей.

Более месяца живёт Ершов в столице, знакомится с гимназиями и училищами города, встречается два раза с новым министром просвещения Е. П. Ковалевским... Петербург начинает тяготить его. "Отвыкнув от многолюдства, я с каким-то невольным удивлением гляжу на эти толпы, которые снуют взад и вперед по всем улицам, особенно по Невскому проспекту", - пишет он жене.

Скорее в Тобольск, в тихий Тобольск, где можно видеть хотя б малые плоды своих гражданских усилий. В смятённом духе, с тревожным сердцем покидает Ершов 1 мая 1858 столицу, навсегда распрощавшись с городом на Неве, со своей юностью.

В 1862 Ершов уходит в отставку. Но только через год и то благодаря хлопотам Д.И.Менделеева, женатого на падчерице Ершова (Феозве Лещёвой) и не забывавшего своего старого учителя, он начинает получать пенсию. "Благодарю Вас, Дмитрий Иванович, за содействие Ваше в получении ее мною. Без Вашей справки в департамент, а может быть и настояния, я бы до сих пор жил ожиданиями".

Пенсия скудная - 1080 рублей в год. Болезни, заботы о деньгах на содержание своей большой семьи - омрачают последние годы жизни Ершова. Он очень нуждается, порой у него нет даже самого необходимого. В одном из писем к Ф. Н Менделеевой в январе 1863 года он признаётся: "...не знаю, как согреть руки, а уж о писании и думать нельзя". Лишь изредка "Конёк-Горбунок" озаряет сумрак жизни поэта и укрепляет в сознании, что жизнь прожита не зря.

Скрашивает дни Ершова в Тобольске и молодой художник, воспитанник декабристов М.С.Знаменский. В 1865 в Тобольск приходит весть о постановке в столице балета "Конёк-Горбунок", или "Царь-девица". Ершов рад этому, в нём вспыхивает желание вынуть из-под спуда старые пьесы, либретто, но желание это быстро гаснет. Кому нужны его юношеские опыты?

За полгода до смерти он получает пригласительный билет на юбилей 50-летия Петербургского университета. В радости он воскликнул: "Слава богу, меня не забыли!.."

Но он ошибался. Его давно уже забыли. И когда в августе 1869 в "Санкт-Петербургских ведомостях" появилось короткое сообщение о смерти поэта, многие были озадачены этим известием.

"Горе людям, которые осуждены жить в такую эпоху, когда всякое развитие душевных сил считается нарушением общественного порядка". Так записал в горькую минуту учитель и близкий Ершову человек, сам хорошо познавший на себе свинцовую руку николаевской бюрократии,- А. В. Никитенко.

Перед смертью, больной тяжело и мучительно, любил Ершов сидеть у окна и смотреть на улицу, на Иртыш, по которому скользили рыбацкие лодки да изредка проплывали пароходы... Он знал, что дни его уже сочтены, и жадно всматривался в течение жизни, идущей мимо него, к целям, которые ему уже не удастся увидеть. Картины прошлого вставали перед ним. Он видел ошибки и неверные шаги, малодушье и "цели жизни мелочной", которые мешали ему на пути борьбы за идеалы юности. Горько было сознавать, что многое сделал бы сейчас по-иному, дай к тому возможность, но навсегда ушли в прошлое прожитые дни. Будущий век уже властно стучится в двери - он и в свистках иртышских пароходов, и в газетных известиях о прокладке железной дороги через Урал, о проекте телеграфа, который пройдет через всю Сибирь, Россию и Европу, перекинется через океан и свяжет материки, о подготовке Парижской всемирной выставки, о покушении на царя в Летнем саду. Тщетно старается он найти одну линию o- линию будущего в этом потоке новостей и событий. Только сильнее становится застарелое ощущение неблагополучия окружающей жизни, то святое чувство, которое в далекой молодости помогло ему создать "Конька-Горбунка".

Ершов входил в жизнь с открытой душой, чистый сердцем и помыслами, надеясь, что юношеская клятва, подобно сказочному "Сезам, откройся!", устранит все препятствия на пути, расчистит дорогу к бескорыстному и честному служению народу. Но перед ним встала неумолимая соперница живых дел, все умерщвляющая николаевская официя. По чистоте сердечной и глубокому чувству долга перед Родиной, он принял ее сначала за свою союзницу, а когда понял, что она - безжалостный враг всех его замыслов и дел, было уже поздно.

Ершова называют "Homo unius libry". Ершов не любил латыни. Да и ни к чему втискивать живого человека в мертвую формулу. Разве для нас автор "Дон-Кихота" тоже "Человек одной книги"? Нет, хотя многие и не знают о его "Новеллах" или пьесах. Мы любим и ценим его не за то, что он написал одну книгу, а за то, что в эту книгу он вместил целый мир. Огромный, красочный, богатейший, полный жизни, плоти и крови, надежд и страданий, прозорливости гения. Нельзя отделить автора от его детища. Со страниц "Дон-Кихота" на пас смотрит и сам Сервантес, непрактичный интендант "непобедимой" армады, тоже всю жизнь боровшийся с ветряными мельницами людской низости, жестокости, несправедливости и унесший с собой в могилу камни несбывшихся надежд.

"Рожденный в недрах непогоды", Пётр Ершов с детства носил в себе "непостижимого мученья неистребимое зерно" - ту вечную, святую неудовлетворенность собой, своими делами, стремление сделать мир лучше, которые отличают талант от посредственности. И в его "Коньке" - целый мир. Мир богатый и близкий нам, мир, родной нам с детства и до седин старости, мир, в котором воплощена трудовая творческая сила народа, талант его, умение справляться с трудностями, выходить победителем из самых тяжёлых испытаний Недаром и сейчас, спустя более века после своего рождения, скачет без устали "Конёк-Горбунок" но нашей стране да и по миру.

Нам дорог Ершов не только как поэт, не только как создатель бессмертного "Конька-Горбунка", дороги нам и его несбывшиеся мечты, его искания, в которых он был истинным патриотом, искренне и глубоко любящим свою Родину.

Источники:

* Всё обо всех: Т.8: Научно-популярн. изд./ Г.П.Шалаева, Л.В.Кашинская, Т.М.Колядич, В.П.Ситников; при участии Ю.В.Попова научный ред. В.В.Славкин М.: Филол. о-во "СЛОВО", АСТ, Центр гуманитарных наук при ф-те журналистики МГУ им. М.В.Ломоносова 1997 - 480 с.
* Утков В.Г. Люди, судьбы, события. Новосибирск.: Западно-Сибирское книжное издательство, 1970 - 240 с. - с.111-141.

Биография

Родился в семье чиновника.

Отец по делам, связанными со службой, часто переезжал. Ершовы пересекали цепь казачьих поселений, посещали места, где были еще свежи предания о временах Ермака и Пугачева. В 1824 году родители отправили Петра и его брата Николая в Тобольск учиться. Мальчики жили в купеческой семье Пиленковых — родственников матери, а когда окончили гимназию, отец перевёлся в Петербург, где братья поступили в Петербургский университет.

В 1831—1835 годах учился на философско-юридическом отделении Петербургского университета. В студенческие годы Ершов сближается с профессором русской словесности Петром Плетнёвым, знакомится с Василем Жуковским, Александром Пушкиным… На их суд девятнадцатилетний студент отдаёт свое первое крупное произведение — сказку «Конёк-горбунок», прочитав которую Пушкин с похвалою сказал начинающему поэту: «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить». Плетнёв во время одной из лекций с университетской кафедры прочитал отрывок из «Конька-горбунка» и представил изумленным слушателям автора чудесной сказки — их сокурсника Петра Ершова, сидевшего в аудитории.

Отрывок из «Конька-горбунка» появился в «Библиотеке для чтения» (1834, т. 3), а в середине 1834 года сказка Ершова была опубликована отдельным изданием. Успех сопутствовал молодому поэту: в декабре того же года к печати была одобрена первая часть «Сибирского казака», а затем и вторая часть этой «старинной были».

Приближающееся окончание университета было связано для молодого сибиряка с проблемами. Не смог он получить желаемую должность, приходилось расставаться с друзьями, которых у него было немного, порывать с литературной средой. Противоречивые чувства вызывало и прощание с самим Петербургом: многое здесь стало дорогим и слилось с душой поэта, а с другой стороны, Ершова манила Сибирь, которую он называл «северной красавицей», мечтая об исследовании тогда ещё мало изученного края.

Вернувшись на родину летом 1836 года, работал учителем Тобольской гимназии, затем инспектор (с 1844 года) и директор (с 1857) гимназии и дирекции училищ Тобольской губернии.

Был инициатором создания любительского гимназического театра. В театре занимался режиссурой. Написал для театра несколько пьес: «Сельский праздник», «Суворов и станционный смотритель», комическую оперу «Якутские божки», «Черепослов».

Печатал свои стихотворения в «Библиотеке для чтения» Сенковского и в «Современнике» Плетнёва.

Известность Ершову принесла его сказка «Конёк-горбунок», написанная им ещё на студенческой скамье и впервые напечатанная отрывком в 3 томе «Библиотеки для Чтения» 1834 года, с похвальным отзывом Сенковского.

Первые четыре стиха сказки набросал Пушкин, читавший её ещё в рукописи. Сказка Ершова вышла отдельной книжкой в 1834 году и выдержала при жизни автора семь изданий, причем второе издание 1856 года — было сильно переработано автором и является на сегодня каноническим текстом.

Интересные факты

* «Конёк-горбунок» — произведение народное, почти слово в слово, по сообщению самого автора, взятое из уст рассказчиков, от которых он его слышал; Ершов только привёл его в более стройный вид и местами дополнил. Своеобразный слог, народный юмор, удачные и художественные картины (конный рынок, земский суд у рыб, городничий) доставили этой сказке широкое распространение.

Биография

Родился в семье чиновника.

Отец по делам, связанным со службой, часто переезжал. Ершовы пересекали цепь казачьих поселений, посещали места, где были еще свежи предания о временах Ермака и Пугачева. В 1824 году родители отправили Петра и его брата Николая в Тобольск учиться. Мальчики жили в купеческой семье Пиленковых — родственников матери, а когда окончили гимназию, отец перевёлся в Петербург, где братья поступили в Петербургский университет.

В 1831—1835 годах учился на философско-юридическом отделении Петербургского университета. В студенческие годы Ершов сближается с профессором русской словесности Петром Плетнёвым, знакомится с Василем Жуковским, Александром Пушкиным… На их суд девятнадцатилетний студент отдаёт свое первое крупное произведение — сказку «Конёк-горбунок», прочитав которую Пушкин с похвалою сказал начинающему поэту: «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить». Плетнёв во время одной из лекций с университетской кафедры прочитал отрывок из «Конька-горбунка» и представил изумленным слушателям автора чудесной сказки — их сокурсника Петра Ершова, сидевшего в аудитории.

Отрывок из «Конька-горбунка» появился в «Библиотеке для чтения» (1834, т. 3), а в середине 1834 года сказка Ершова была опубликована отдельным изданием. Успех сопутствовал молодому поэту: в декабре того же года к печати была одобрена первая часть «Сибирского казака», а затем и вторая часть этой «старинной были».

Приближающееся окончание университета было связано для молодого сибиряка с проблемами. Не смог он получить желаемую должность, приходилось расставаться с друзьями, которых у него было немного, порывать с литературной средой. Противоречивые чувства вызывало и прощание с самим Петербургом: многое здесь стало дорогим и слилось с душой поэта, а с другой стороны, Ершова манила Сибирь, которую он называл «северной красавицей», мечтая об исследовании тогда ещё мало изученного края.

Вернувшись на родину летом 1836 года, работал учителем Тобольской гимназии, затем инспектор (с 1844 года) и директор (с 1857) гимназии и дирекции училищ Тобольской губернии.

Был инициатором создания любительского гимназического театра. В театре занимался режиссурой. Написал для театра несколько пьес: «Сельский праздник», «Суворов и станционный смотритель», комическую оперу «Якутские божки», «Черепослов».

Печатал свои стихотворения в «Библиотеке для чтения» Сенковского и в «Современнике» Плетнёва.

Литературная деятельность

Известность Ершову принесла его сказка «Конёк-горбунок», написанная им ещё на студенческой скамье и впервые напечатанная отрывком в 3 томе «Библиотеки для Чтения» 1834 года, с похвальным отзывом Сенковского.

Первые четыре стиха сказки набросал Пушкин, читавший её ещё в рукописи. Сказка Ершова вышла отдельной книжкой в 1834 году и выдержала при жизни автора семь изданий, причем второе издание 1856 года — было сильно переработано автором и является на сегодня каноническим текстом.

«Конёк-горбунок» — произведение народное, почти слово в слово, по сообщению самого автора, взятое из уст рассказчиков, от которых он его слышал; Ершов только привёл его в более стройный вид и местами дополнил. Своеобразный слог, народный юмор, удачные и художественные картины (конный рынок, земский суд у рыб, городничий) доставили этой сказке широкое распространение.

Белинский видел в сказке подделку, «написанную очень недурными стихами», но в которой «есть русские слова, а нет русского духа».

Существует версия, что сказка «Конёк-горбунок» целиком написана Пушкиным и выпущена под именем Ершова.

Кроме «Конька-горбунка» Ершов написал несколько десятков стихотворений. Есть также указания, что он публиковал стихи, рассказы и драматургические произведения под псевдонимами.

Возможно, известен как Отец Пруткова.

Владимир Михайлович Жемчужников писал Александру Николаевичу Пыпину 6 (18) февраля 1883 года из Ментоны (Франция) о своём знакомстве с П. П. Ершовым, в 1854 году в Тобольске, где он служил чиновником особых поручений при родственнике — тобольском губернаторе В. А. Арцимовиче:
«Мы довольно сошлись. Он очень полюбил Пруткова, знакомил меня также с прежними своими шутками и передал мне свою стихотворную сцену Черепослов, сиречь Френолог, прося поместить её куда-либо, потому что ‘сознаёт себя отяжелевшим и устаревшим’. Я обещал воспользоваться ею для Пруткова и впоследствии, по окончании войны и по возвращении моём в СПб., вставил его сцену, с небольшими дополнениями, во 2-ое действие оперетты Черепослов, написанной мною с бр. Алексеем и напечатанной в Современнике 1860 г. — от имени отца Пруткова, дабы не портить уже вполне очертившегося образа самого Косьмы Пруткова»

По другим данным Ершову принадлежность только авторство куплетов в пьесе Чижова.

Из письма к Е. П. Гребёнке (прозаик, поэт, петербургский друг Ершова) от 5 марта 1837 года:
«Мы с Чижовым стряпаем водевиль Черепослов, в котором Галь получит шишку пречудесную. Куплетцы — заяденье! Вот ужо пришлю их к тебе после первого представления».

В письме того же числа к другу В. А. Треборну Ершов упоминает водевиль как создание Чижова:
«Ещё приятель мой Ч-жов готовит тогда же водевильчик Черепослов, где Галю пречудесная шишка будет поставлена. А куплетцы в нём — что ну, да на, и в Питере послушать захочется».

Петр Ершов и Петровская церковь на родине поэта (Сибирская православная газета. №06 2008 г. Татьяна Павловна САВЧЕНКОВА, кандидат филологических наук, заместитель директора по научной работе Литературного музея П.П.Ершова в г. Ишиме)

Петровская церковь в деревне Безруковой (селе Безруковском) Ишимского уезда Тобольской губернии – родине автора «Конька- горбунка», строилась с 1862 по 1876 гг. и была разрушена в июле 1969 года. Ее первоначальный облик сохранился лишь на гравюре в журнале «Нива» за 1898 год.

В книге А.К. Ярославцова, первого биографа Ершова, есть цитаты из двух писем Петра Павловича к родным за 1858 год, когда он, будучи директором училищ всей Тобольской губернии, совершал длительные инспекторские поездки по бескрайним сибирским просторам и не пропускал ни одной возможности для посещения Безруковой. В письме от 22 февраля он сообщал: «Я остановился часа на два на своей родине, ходил смотреть место, где был комиссарский дом, в котором я родился. Смотритель училищный, провожавший меня до Безруковой, хотел посадить около места дерево – на память, а во время приноса иконы Божией Матери в Безрукову – отслужить на месте дома молебен…»

И в другом своем письме от 23 ноября он пишет жене следующее: «Милая Елена. Вот я и в Ялуторовске. Это последний город настоящего моего маршрута, а потом вам, обнять тебя и милых детей. Из Ишима я выехал в субботу, в 5 часов. Обедал у смотрителя вместе с П.И., который приехал проводить меня. В 6 часов мы были уже с смотрителем в Безруковой, месте моего рождения, и пили чай. Тут явилось несколько крестьян с сельским головой, с просьбами о моем содействии – соорудить в Безруковой церковь. Они хотят составить приговор – в течение трех лет вносить по 1 рублю серебром с человека (а их – душ, примерно, до 800), что в три года составит до 2500 р.с. Мое дело будет – испросить разрешение на постройку церкви, доставить план и помочь по возможности. Смотритель сказал, что церковь надобно соорудить во имя преподобного Петра, и крестьяне согласились. Место для церкви они сами выбрали то самое, где был комиссарский дом, то есть именно там, где я родился. Признаюсь, я целую ночь не спал, раздумывая о том: неужели Господь будет так милостив, что исполнится давнишнее мое желание и освятится место моего рождения и восхвалится имя моего Святого. Недаром же в нынешнем году в календаре в первый раз упомянуто имя его. Сближение, как ни суди, пророческое. А как приятно мне было слышать от старых крестьян нелицемерные похвалы моему отцу! Все это составило для меня 22 число одним из приятнейших дней моей жизни».

Обнаруженное в Тобольском архиве в апреле 2002 года дело под названием: «О разрешении крестьянам деревень Безруковой и Завьяловой выстроить вновь церковь в деревне Безруковой» позволило увидеть, как осуществлялись высказанные в письме намерения писателя по поводу возведения храма на его родине, а также представить непростую историю «хождений» крестьян деревень Безруковой и Завьяловой, вознамерившихся организовать самостоятельный приход и построить церковь на свои средства и «доброхотные» пожертвования. Документ включал в себя прошения, донесения, сопроводительные бумаги Ершова, указы Тобольской Духовной консистории и резолюции Тобольского губернского правления, приговоры Черемшанского волостного правления и рапорты Ишимского земского суда, личные прошения крестьян епископу Феогносту, проект храма и т.д.

Дело началось в феврале 1859 г., а завершилось 24 марта 1863 г., открывалось оно прошением статского советника Петра Ершова епископу Тобольскому и Сибирскому Феогносту: «Государственные крестьяне Ишимского округа Черемшанской волости деревень Безруковой и Завьяловой уполномочили меня ходатайствовать у Вашего Преосвященства о дозволении построить им в деревне Безруковой однопрестольную деревянную на каменном фундаменте церковь. Представляя при сем два подлинные приговора крестьян упомянутых деревень, я имею честь покорнейше просить Ваше Преосвященство о дозволении построить в деревне Безруковой церковь во имя преподобного отца Петра Столпника и исповедника, которого память Церковь совершает 22-го февраля, а для пособия в построении церкви благоволить снабдить крестьян деревень Безруковой и Завьяловой книгою для сбора приношений на все время до окончательного устройства и освящения церкви. Статский Советник П.Ершов. Апреля 4 дня 1859 года».

Из первого «приговора», составленного 27 февраля 1859 года на общем собрании, стало известным, что в этот день крестьяне слушали «частное письмо господина директора училищ Тобольской губернии Статского Советника и кавалера Петра Павловича Ершова, адресованное к исправляющему должность штатского смотрителя ишимских училищ Маршалову, в котором он, господин статский советник Ершов, вследствие словесно изъявленного нами в бытность его в деревне Безруковой искреннего желания построить в деревне Безруковой церковь принимает на себя по сему делу ходатайство».

А далее крестьяне выносили «суждение», состоящее из 6 пунктов: «1-е. Что хотя деревня Безрукова, имеющая 262 души мужского пола, принадлежит к Градо-Ишимской Богоявленской церкви, а деревня Завьялова, имеющая 237 душ мужского пола, принадлежит к СелоТоболовской Покровской церкви, однако же быть может высшему начальству будет благородно дозволить нам составить из означенных деревень особый независимый приход и построить в деревне Безруковой однопрестольную деревянную на каменном фундаменте церковь; 2-е. Жертвуем землю, потребную под сию церковь и под ограду ее; 3-е. Во имя ли Господне, во славу ли Пречистой Матери его, или в честь кого-либо из святых будет она построена, а также избрание плана и фасада ее – все это мы предоставляем совершенно на волю господина Статского Советника Ершова; 4-е. Жертвуем для имеющих быть при церкви священника и двух причетников следующие им по закону девяносто десятин земли и обязываемся выстроить дом для священника; 5-е. На постройку церкви по числу душ мужского пола в деревнях Безруковой и Завьяловой, которых состоит по последней ревизии 499 душ, согласны вносить в течение трех лет по одному рублю серебром с каждой души, что составит одну тысячу четыреста девяносто семь рублей серебром; 6-е. Недостаток этой суммы на постройку церкви мы надеемся восполнить пожертвованиями доброхотных дателей, для чего положили просить Его Высокопреосвященство Епископа Тобольского и Сибирского Феогноста о снабжении нас книгою для сбора приношений». И далее – подписи.

Второй «приговор» от того же года, числа и с теми же подписями заключался в том, чтобы «испросить благословение на постройку в деревне Безруковой деревянной на каменном фундаменте однопрестольной церкви у его Высокопреосвященства Преосвященнейшего Владыки», а препровождать этот документ крестьяне поручили П.П. Ершову, так же как и получение книги для «доброхотных дателей».

На заседаниях Тобольской Духовной консистории и Тобольского губернского правления было предписано Ишимскому земскому суду собрать необходимые для разрешения постройки церкви сведения, что и было сделано ишимским заседателем Дмитриевым и депутатом с духовной стороны, священником Богоявленского собора Иоанном Вишневским. Из них следует, что «место, где предположено построить в деревне Безруковой деревянную на каменном фундаменте церковь, принадлежит крестьянам Илье Петрову и Ефиму Улееву, у которых находятся на том месте избы, подлежащие сносу на счет общества по обязательству, данному им; означенное место заключает в себе 34 сажени по поперечнику», кроме того, выделялись место для кладбища, участки пахотной и сенокосной земли для причта, определялись условия его содержания и проживания. Однако выявилось одно непредвиденное препятствие: «из числа жителей деревни Безруковой 58 душ крестьян не желают поступить в предположенный приход, потому что причислились к СелоТоболовской церкви по добровольному согласию». Несогласные с решением общего схода объясняли свой отказ тем, что ими уже были потрачены деньги на строительство Покровской церкви в селе Тоболовском.

Несмотря на это, деятельность по созданию нового прихода не прекращалась. Настойчивость проявляли не только крестьяне, но и их «депутат» П.П. Ершов. В деле находятся пять документов за 1860 г., написанных его рукой или с его подписью – о получении книги для записи пожертвований, о предоставлении на рассмотрение епархиального начальства проекта храма и общественных приговоров крестьян деревень Безруковой и Завьяловой о постройке церкви и об избрании ими в церковностроители крестьянина Поликарпа Завьялова, а также расписка о получении благословенной грамоты от епископа Феогноста.

В этом же году Ершов вручил епископу Феогносту крестьянский приговор, в котором была просьба «по разрешении постройки церкви» определить во вновь создаваемый приход священника. Им становится дьякон градо-Тобольской Кладбищенской церкви Семи Отроков Эфесских Николай Агафонов, который был рукоположен в священника 15 января 1861 года в храме святых Антония и Феодосия (в 1867 г. этот храм переименован во имя Покрова Пресвятой Богородицы). Николай Агафонов, первый священник еще не построенного в 1861 году храма, и дьячок Евгений Буров, выражая желание прихожан, отправляют в Ишимское духовное правление рапорт с просьбой «походатайствовать у Его Преосвященства разрешения на сооружение каменного храма во имя того же Св. Петра Столпника». Решение выстроить вместо деревянной церкви каменную объяснялось сложностями в доставке леса и «дороговизною онаго».

Благодаря этой переписке в деле сохранилась «храмозданная грамота с фасадом» (прошедшие через руки Ершова и возвращенные из Безруковой документы на строительство деревянного храма). Эта грамота, жалованная епископом Феогностом 16 октября 1860 года, – очень красивый образец документа середины ХIХ века на плотной цветной бумаге, с орнаментом из переплетающихся стеблей, листьев, соцветий, а также рельефной сургучной печатью на прозрачной розовой ткани в виде фестона. Печатный текст грамоты гласил: БОЖИЕЙ МИЛОСТИЮ.

По благодати, дару и власти Всесвятаго и Животворящаго Духа, данной нам от самого Великого Архиерея Господа и Бога нашего Иисуса Христа, чрез Святые Его Апостолы и их Наместники и Преемники, благословили мы, согласно прошению жителей деревень Безруковой и Завьяловой, состоявших в приходах Градо-Ишимскаго Богоявленского Собора, и Ишимскаго ведомства села Тоболовскаго Покровской церкви, построить в деревне Безруковой вновь деревянную на каменном фундаменте церковь во имя Святаго Петра Столпника, с образованием отдельного самостоятельного прихода. Каковая церковь должна быть заложена по Чиноположению церковному, сооружена и построена во всем согласно данному плану и фасаду, с надлежащей прочностью, приличием во всех частях и принадлежностях. Достовернаго же ради свидетельства, яко благословили мы соорудить церковь в селении Безруковском, дана сия грамота, рукою нашею подписанная и к печати утвержденная, в богоспасаемом граде Тобольске – в лето от рождества Христова тысяча восемьсот шестидесятое, октября в шестнадцатый день Смиренный Феогност Епископ Тобольский и Сибирский.

Тот же епископ Феогност, шестилетнее правление которого Тобольской епархией уже заканчивалось (27 сентября 1862 г. он будет переведен во Псков), вновь благословил безруковцев. Вторая грамота, а точнее ее рукописный вариант, отличается от первой лишь одной фразой: «построить в деревне Безруковой вновь каменную церковь» и датой: «в лето от рождества Христова тысяча восемьсот шестьдесят второе, месяца июля в семнадцатый день». Проект деревянного Петровского храма, по которому впоследствии строился каменный, был разработан в Тобольском губернском строительном правлении тридцатипятилетним архитектором Дмитрием Степановичем Черненко, заслуги которого, как строителя Тобольского тюремного замка, считались общепризнанными еще в 1856 году. На проекте начертана резолюция, «дозволяющая» постройку и заверенная несколькими лицами, среди которых есть подписи гражданского губернатора Виноградского и самого архитектора Д. Черненко, а над рисунком церкви слова: «Строение храма по чертежу сему Господь благословит! Феогност Епископ Тобольский и Сибирский. 1860. Октября 16». Одноэтажное здание храма в стилевом отношении представляло эклектичное соединение примет так называемого «русского» стиля, сформировавшегося в России в 30-50-е гг. ХIХ в. с барочными и классицистическими элементами. Оно имело «кораблевидный» тип, как большинство храмов Западной Сибири ХVIII-ХIХ вв., т.е. было организовано по продольной оси: притвор с вырастающей из него восьмигранной колокольней в виде шатра и классицистическим портиком с двумя колоннами коринфского ордера соединялся с основным объемом небольшой трапезной. Основной объем имел пятиглавое завершение и апсиду с главкой.

При «переводе» деревянного храма в каменный облик его стал несколько иным. Храм приобрел некую приземистость и тяжеловесность, но вместе с тем и особую монументальность. Он стал очень выразительной доминантой бескрайней лесостепной равнины, на которой и расположилось село Безруковское с близко стоящими деревянными домиками.

Будучи уверены в получении разрешения на строительство каменной церкви, безруковские крестьяне еще 26 марта 1862 года постановили на общем собрании иметь подряд на постройку каменного храма во имя св. Петра Столпника. Постройку «единогласно присудили поручить знающему свое дело подрядчику Сибирского казачьего войска округа № 4 полка станицы Архангельской отставному казаку Фаддею Александрову Федорову».

Перед Федоровым были поставлены условия: сделать кирпич «лучшей доброты, прокаленный по надлежащему, потпятный»; известь для кладки стен использовать ишимскую, для штукатурки – екатеринбургскую; заготовить железные решетки в окна, «сколько таковых будет назначено по плану», три железные двери с наружными задвижками, с прочными петлями и крюками; внутри с северной и полуденной стороны сделать столярной работы полусветлые со стеклами двери и выкрасить белилами; во все окна сделать столярной работы двойные рамы, выкрасить также белилами на месте и врезать в них стекла; «самую как снаружи, так и изнутри церковь оштукатурить»; «для полов и потолков сосновые балки толщиною не тоньше 7 вершков в отрубе»; настлать полы сосновыми плахами «не тоньше двух вершков»; «представить кровельное железо и гвозди, сколько на всю церковь будет потребно»; «водосточные трубы с воронками красить черною краской» и т.д. Общество со своей стороны принимало обязательства доставить для подмостков лес, построить сараи для хранения всевозможных стройматериалов, извести и пр.

По всей вероятности, летом 1862 г. началось строительство храма. Имя П.П. Ершова в документах за 1861-63 гг. уже не упоминается. Но из книги А.К. Ярославцова известно, что «заботы об устройстве церкви в селе Безруково составляли для него одно из самых отрадных занятий до последних минут жизни»… «Свое посредничество для получения от правительства разрешения на сооружение церкви, всякое пожертвование, даже непосильное, в пользу церкви он делал охотно и в возможной тайне: так для покупки некоторых церковных потребностей заложил он однажды золотую цепочку от часов своих, о чем сказал жене уже только в конце своей последней болезни». Рассказывает Ярославцов и трогательную историю встречи безруковцев с умирающим поэтом: «Ершов уже сильно изнемогал; он понял, что крестьянам нужна какая-либо помощь для отделываемой церкви, а он – ничем уже помочь не может. Прослезился Ершов, заплакали крестьяне, да так и расстались с ним навсегда».

Строительство церкви было окончательно завершено, по свидетельству Н.И. Палопеженцева, только в 1876 году, то есть через семь лет после смерти Ершова… Но службы в ней совершались уже с 1866 года, то есть радостная весть об освящении храма согревала душу Ершова в последние его годы жизни (скончался он в 1869 году). Здесь крестили, венчали, отпевали несколько поколений безруковцев и завьяловцев, имена которых, как и имена священников, от первого – отца Николая Агафонова и до последнего – отца Никифора Серебрянского, можно видеть в метрических книгах Петровской церкви с 1866 по 1919 год, хранящихся в Тюменском архиве.

До середины 1930-х годов в храме еще проходили службы. После он разделил судьбу тысяч церквей по всей России. Храм закрыли, разобрав колокольню и превратив его в зерносклад, а потом и совсем забросили. Он стал использоваться как каменоломня для добычи кирпича в хозяйственных нуждах, а летом 1969 года, в столетнюю годовщину смерти поэта, его подвергли окончательному разрушению.

Незадолго до этого село получило другое название – «Ершово», что явилось далеко не самой удачной попыткой напоминания о месте рождения писателя, потому что, по словам писателя А.И. Васильева, чьи детские годы прошли в Безрукове, «как бы ни велико было имя человека, в честь которого идут на переименование городов, сел, улиц, оно всегда будет нести меньше исторической памяти, чем несло прежнее». Ушел топоним, который ценил сам Ершов, называвший безруковским себя и своих героев: полковник Безруковский в «Осенних вечерах», атаман Безрукий в «Сибирском казаке».

А о самом разрушенном храме, который в ХХ веке уже никто из местных жителей с Ершовым и не соотносил, стали вспоминать все реже, и даже старожилы с большим трудом могли указать его точное местонахождение. Об ершовской церкви напомнил Ишимский краеведческий музей, по инициативе которого 6 марта 1998 года в селе был поставлен памятный деревянный крест, а найденные через четыре года архивные материалы по истории ее возведения и непосредственном участии в этом самого Ершова заставили интеллигенцию села и города всерьез задуматься о восстановлении святыни. Продолжающаяся в этом направлении исследовательская деятельность принесла свои результаты: были обнаружены остатки фундамента храма, новые фотографии церкви середины ХХ века и, наконец, хоругвь с изображением покровителя этого храма – Петра Столпника, которая хранилась у 82-летней жительницы села Ершово Натальи Федоровны Беловой почти всю ее жизнь.

Видно, не наступил еще тот момент, когда на старом фундаменте будет возрожден подлинно народный памятник нашему замечательному земляку, православному поэту, писателю, педагогу Петру Павловичу Ершову. Но большое начинается с малого. На участке, приобретенном в центре села ишимским Литературным музеем П. П. Ершова, уже ведется строительство «первой очереди» будущего музейно-этнографического комплекса – церкви св. Петра Столпника, пока небольшой деревянной. Средств у музея не хватает, строительство идет медленно. Но если затеплится огонек молитвы – начнется и нравственное возрождение села. И потомки безруковцев, жертвовавших полтора века назад свои трудовые рубли на строительство каменного храма, принесут в новую церковь и чувство покаяния за грехи свои и родительские и обретут в ней радость встречи со Христом.

У П.П. Ершова много произведений, свидетельствующих о его глубоком религиозном чувстве. Они мало известны широкому читателю, поскольку не переиздавались в советское время. Среди них – символичный рассказ «Чудный храм». Он относится к жанру пасхального рассказа, распространенного, наряду со святочным, в литературе XIX века. В основе его сюжета – чудо, пережитое героями в день самого великого христианского праздника. С особой отчетливостью выражена здесь очень значимая для Ершова, человека религиозного мировоззрения, мысль о том, что храм, так же как и другие высшие православные ценности, нельзя разрушить, потому что они будут продолжать свое незримое существование в вечности.

Рассказ «Чудный храм» – второй в прозаическом цикле «Осенние вечера», над которым Ершов работал с начала 50-х гг. XIX в. Впервые он был опубликован в «Живописном сборнике замечательных предметов из наук, искусств, промышленности и общежития» за 1857 год с подписью «П.Е.». Издатели журнала в своем предисловии писали, что «Осенние вечера», «содержащие в себе ряд повестей, рассказанных с редким талантом», придадут «много занимательности первым выпускам сборника». После полуторавекового перерыва рассказ переиздан в книге Т.П.Савченковой «Ишим и литература. Век XIX» (Ишим, 2004).

Биография (Ср. А. Ярославцев, "П. П. Е." (СПб., 1872). Брокгауз)

(1816—1869) — автор известной сказки "Конек-Горбунок", уроженец Сибири; образование получил в тобольской семинарии и спб. университете; был учителем, инспектором и, наконец, директором тобольской гимназии. Е. печатал стихотворения в "Библиотеке для Чтения" О. И. Сенковского и в "Современнике" П. А. Плетнева; в III т. "Сборника литературных статей, посвященных русскими писателями памяти А. Ф. Смирдина" поместил "Сцены Таз-Баши. Кузнец Базим, или Изворотливость бедняка", переделанные им из повести Жуковского. Известность доставила Е. сказка "Конек-Горбунок", написанная им еще на студенческой скамье и впервые напечатанная отрывком в 3-м томе "Библиотеки для Чтения" 1834 г., с похвальным отзывом Сенковского. Вслед за тем она вышла отдельной книжкой и при жизни Е. выдержала 7 изданий; начиная с 4-го издания, в 1856 г., стала печататься с восстановлением тех мест, которые в первых изданиях заменены были точками. "Конек-Горбунок" — произведение народное, почти слово в слово, по словам самого автора, взятое из уст рассказчиков, от которых он его слышал; Е. только привел его в более стройный вид и местами дополнил. Простой, звучный и сильный стих, чисто народный юмор, обилие удачных и художественных картин (конный рынок, земский суд у рыб, городничий) доставили этой сказке широкое распространение, даже за пределами России, например в Галиции между русинами; она переведена на чешский язык ("Konik-hrbounek") и вызвала массу подражаний (например, "Конек-Горбунок с золотой щетинкой"). А. С. Пушкин, прочитав эту сказку, сказал Е.: "теперь этот род сочинений можно мне и оставить". Белинский почему-то видел в ней подделку, написанную, правда, "очень недурными стихами", но в которой "есть русские слова, а нет русского духа". В 1864 г. на петербургской сцене по сказке Е. поставлен был Сен-Леоном балет "Конек-Горбунок".

Биография

Петр Павлович Ершов, поэт, писатель и драматург, родился в 1815 году в деревне Безруково Ишимского уезда Тобольской губернии. Сейчас деревня носит название Ершово. Отец Ершова служил полицейским чиновником в Березове, там же Петр с отличием окончил уездное училище. В 1827 году начинает учиться в Тобольской гимназии. Дружит с композитором А.А. Алябьевым и людьми, сплотившимися вокруг сибирского краеведа и разносторонне талантливого человека – П.А. Словцова. Ершов много путешествовал по Сибири, общался с пестрым тобольским обществом, купцами, ссыльными.

В 1831 году Ершов, в связи с переводом отца на службу в Петербург, поступает на философско – юридический факультет Петербургского университета. Молодые тогда профессора кафедры русской литературы П.А. Плетнев и А.В. Никитенко оказывали свое покровительство Ершову. В 1834 году была написана сказка в стихах «Конек-Горбунок», благодаря которой девятнадцатилетний писатель приобрел знаменитость, перед ним открылись двери в литературный мир столицы. Заслуга Ершова состояла в том, что он довел до совершенства сам жанр литературной сказки, органично соединив фольклорное и авторское начала. Он печатает свои стихи в журналах, встречается с А.С. Пушкиным, В.А. Жуковским, посещает кружок Т.Н. Грановского. В это время написана баллада «Сибирский казак» (1834г.), пьеса «Суворов и станционный смотритель» (1835г.), повесть в стихах «Фома Кузнец» (1835г.), либретто оперы «Страшный меч» (1836г.)

Закончив университет в 1836 году, Ершов работает учителем в Тобольской гимназии, позднее становится ее директором. В 1837 году написана романтическая поэма «Сузге», в 1857 году появляется цикл рассказов «Осенние вечера».

Живя в Тобольске, Ершов дружит с Д.И. Менделеевым, путешествует по Сибири, общается с декабристами М.А. Фонвизиным, В.К. Кюхельбекером, И.И. Пущиным, много пишет и печатается.

Творческое наследие Петра Павловича Ершова невелико и неравноценно, но «Конек – Горбунок» принес ему истинную славу и память русского народа.

Нельзя назвать язык сказки народным в буквальном смысле слова. Жанр этой сказки требовал разнообразного и гибкого языка, включения простонародной лексики, крестьянского восприятия мира – все это подчеркивало народно-национальный колорит произведения. К одному из достоинств сказки следует отнести и то, что, читая ее, создается такое впечатление, что слушаешь ее из уст рассказчика.

Умер писатель Петр Павлович Ершов в Тобольске 18 августа 1869 года в возрасте 54 лет.

Биография (Владимир Коровин)

ЕРШОВ, ПЕТР ПАВЛОВИЧ (1815–1869) – русский поэт, прозаик, драматург. Родился 22 февраля (6 марта) 1815 в д. Безруково Ишимского уезда Тобольской губернии.

Из семьи мелкого чиновника. Детство прошло в разных городах, где служил отец: крепость св. Петра (ныне Петропавловск, Казахстан), Омск, Берёзов, Тобольск. По окончании детьми в 1830 Тобольской гимназии отец добился перевода в С.-Петербург, куда и переехал с семьей. В 1831–1834 Ершов учился на философско-юридическом факультете С.-Петербургского университета. В начале 1834 представил профессору словесности П.А.Плетневу в качестве курсовой работы первую часть сказки Конек-Горбунок, вскоре опубликованную в ж-ле «Библиотека для чтения». В том же 1834 отдельным изданием вышла вся «русская сказка в трех частях» (2-е изд. 1840; 3-е изд. 1843; 4-е изд. 1856; 5-е изд. 1861).

Ершов использовал многие народные сказочные сюжеты (об Иване-дураке, Сивке-Бурке, Жар-птице и др.; см., напр., сказку Жар-птица и Василиса-царевна из сборника А.Н.Афанасьева), создав на их основе вполне оригинальное произведение, по стихотворной форме (4-стопный хорей с парной рифмовкой) близкое пушкинским литературным обработкам русских сказок (А.Ярославцев передавал слова А.С.Пушкина, сказанные автору Конька-Горбунка: «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить»; есть также малодостоверное сообщение П.В.Анненкова, что первые четыре строки сказки принадлежат Пушкину). Образ Конька-Горбунка вполне оригинален. Тем не менее сказка Ершова бытовала как народное произведение, вызывая к жизни множество подражаний и прямых подделок (напр, в 1870–1890-х вышло ок. 40 поддельных Коньков-Горбунков общим тиражом ок. 350 тыс. экз.). С подлинными образцами устного народного творчества Конька-Горбунка роднит не только особая сказительская манера – веселая, с прибаутками, балагурством, обращениями к слушателям и т.п., но и «космизм» запечатленного в сказке крестьянского мировоззрения («против неба – на земле»), соседство достоверно изображенных быта и нравов крестьян со сказочными чудесами (напр., на спине наказанного кита стоит село, обитатели которого живут своими обыденными заботами и радостями) и мн. др. Образ ершовского Ивана-дурака, ироничного, скрывающего за своими дурачествами, нарушениями общепринятых норм поведения настоящую мудрость, бескорыстие и внутреннюю свободу, выявил смысловые возможности «дураков» русских сказок, родственных юродивым в церковной традиции.

В 1834–1836 Ершов довольно активно участвует в литературной жизни столицы, входит в кружок В.Г.Бенедиктова, публикует лирические стихотворения, отмеченные влиянием последнего (Молодой орел, Желание и др.). Всего за этот период в печати (в основном в «Библиотеке для чтения») появилось 10 стихотворений Ершова. Среди них баллада Сибирский казак (1835) – оригинальная интерпретация сюжета Леноры Г.-А.Бюргера (первым русским подражанием ей была Людмила В.А.Жуковского). В те же годы Ершов опубликовал драматическую сцену Фома-кузнец (1835) и пьесу Суворов и станционный смотритель (1836).

Летом 1836 Ершов с матерью (отец и брат скончались в 1833 и 1834) возвращается в Тобольск, питая надежды на широкую просветительскую деятельность в Сибири (изучение жизни местных народностей, издание журнала и др.). Эти планы, сложившиеся под влиянием университетского товарища К.И.Тимковского (впоследствии осужден по делу петрашевцев), нашли выражение в стихотворениях Тимковскому (На отъезд его в Америку) (1835, опубл. 1872) и Послание к другу (1836), но осуществиться им было не суждено. Ершов поступает учителем в тобольскую гимназию, где в разных должностях прослужил до отставки в 1862 (с 1844 инспектор, с 1857 директор гимназии и дирекции народных училищ губернии). (В числе его учеников был Д.И.Менделеев).

В 1844 выслал на рассмотрение Министерства просвещения Курс российской словесности, рассчитывая на его публикацию (отвергнут в 1847 на том основании, что «не вполне отвечает понятиям воспитанников»).

В сибирские годы Ершов писал немного, но не оставлял литературных занятий, хотя его сочинения, пересылавшиеся в столицу через друзей, уже не имели успеха. Всего с 1837 до конца его жизни в печати появилось 28 его новых стихотворений, в т.ч. отклик на смерть Пушкина Кто он? (1837). Самое значительное среди них – романтическая поэма из времен покорения Ермаком Сибири Сузге. Сибирское предание (1838), написанная «народным размером» (безрифменный 4-стопный хорей, так наз. «испанский хорей»). Публикация цикла из семи рассказов Осенние вечера (1857; начаты в 1850 под загл. Сибирские вечера), с которыми Ершов связывал надежды на возвращение в литературу, и пьесы Купец Базим, или Изворотливость бедняка (1858) прошла незамеченной. Грандиозный замысел поэмы Иван-царевич в 10 томах и 100 песнях, о котором Ершов сообщал А.Ярославцеву еще в конце 1830-х, остался неосуществленным. Около 30 стихотворений увидели свет много позже смерти поэта (среди них наиболее интересны цикл Моя поездка, 1840, опубл. 1950; Грусть, 1843, опубл. 1872; В.А.Андронникову, 1860-е, опубл. 1940).

Умер 18 (30) августа 1869 в Тобольске. Похоронен на тобольском Завальном кладбище. Надпись на памятнике гласит: «Петр Павлович Ершов, автор народной сказки «Конек-Горбунок».

* Сочинения: Стихотворения / Вступ. ст. М.К.Азадовского. М.; Л., 1936 (Б-ка поэта, мс);
* Конек-Горбунок. Стихотворения / Вступ. ст. И.П.Лупановой. Л., 1976 (Б-ка поэта, бс)

Петр Павлович Ершов и православие (Сибирская Православная Газета. http://www.ihtus.ru/)

С именем Ершова, его творчеством и судьбой связано немало устоявшихся и до настоящего времени ещё не пересмотренных точек зрения. Наиболее «живучим» является мнение о том, что после раннего и самого удачного своего художественного опыта – сказки «Конёк-горбунок», Ершов не создал ничего более значительного, а все его последующие произведения отмечены печатью подражательности и провинциальности да ещё и сильно «подпорчены» религиозно-монархическими идеями. В результате такого подхода к наследию писателя немалая часть его произведений до сих пор не опубликована или преподнесена в ряде изданий в «усечённом» виде, с удалёнными строфами или даже несколькими стихотворениями в лирических циклах, а также купюрами в прозе и драматических опытах. Соответственно, наше представление о его духовной жизни, в которой религиозные искания были едва ли не самым важным, оказывается очень неполным. Это касается и биографии поэта, многие факты которой нуждаются в новом осмыслении.

П.П.Ершов появился на свет в деревне Безруковой Ишимского округа Тобольской губернии 22 февраля (6 марта по новому стилю) 1815 года в семье «комиссара Черемшанской части» (в те времена Ишимский округ состоял из пяти комиссариатств: Абатского, Бердюжского, Малышенского, Петропавловского, Черемшанского) Павла Алексеевича Ершова и Евфимии Васильевны Ершовой, урождённой Пилёнковой («тобольской купеческой дочери»). Опасаясь за жизнь ребёнка, появившегося на свет очень слабым, родители решили крестить его в тот же самый день. В деревне Безруковой, месте проживания семьи комиссара, в те времена своего храма не было, а поселяне были приписаны к приходу градо-Ишимской Богоявленской церкви. В ней и совершил обряд крещения семидесятилетний священник Иоанн Симонов.

В соответствии с церковным календарём-именословом (а в этот день чтят память ряда святых: Афанасия Исповедника, Маврикия, Феодора, Филиппа, Лимния, Варадата и т.д.) младенец был наречён во имя святого Петра, то есть получил, с одной стороны, очень распространённое, а с другой, очень редкое имя. Даже в наше время, при всём обилии соответствующей литературы, найти житие этого святого трудно. Из некоторых источников (например, «Жития святых» Димитрия Ростовского) выясняется, что 1 февраля является днём памяти преподобного Петра Галатийского, скончавшегося около 429 года. Он же «воспоминается» 22 февраля и 25 ноября под именами Петра Столпника и Молчальника. Жизнь этого святого была отмечена подвигами затворничества и безмолвия. Он мог изгонять бесов и излечивать от недугов, а его власяница, когда её прикладывали к заболевшему ребёнку, оказывала целительное воздействие. Возможно, это было принято во внимание иереем Симоновым, окрестившим очень слабого, одержимого припадком, кричавшего без умолку младенца во имя Петра Галатийского.

Ершов трепетно относился к своему небесному покровителю, о чём свидетельствуют постоянные упоминания в его письмах к родным и друзьям 22 февраля – дня его рождения, совпадающего с днём его именин и даже 22-го числа других месяцев. К примеру, в письме к жене от 23 ноября 1858 года Ершов, в ту пору директор училищ всей Тобольской губернии, пишет следующее: «Милая Елена. Вот я и в Ялуторовске. Это последний город настоящего моего маршрута, и потом к вам, обнять тебя и милых детей. Из Ишима я выехал в субботу, в 5 часов. Обедал у смотрителя вместе с П.И., который приехал проводить меня. В 6 часов мы были уже со смотрителем в Безруковой, месте моего рождения, и пили чай. Тут явилось несколько крестьян с сельским головой, с просьбами о моём содействии – соорудить в Безруковой церковь. Они хотят составить приговор – в течении трёх лет вносить по 1 рублю серебром с человека (а их душ, примерно, до 800), что в 3 года составит до 2500 р.с. Моё дело будет – испросить разрешение на постройку церкви, доставить план и помочь по возможности. Смотритель сказал, что церковь надобно соорудить во имя преподобного Петра, и крестьяне согласились. Место для церкви они сами выбрали то самое, где был комиссарский дом, т.е. именно там, где я родился. Признаюсь, я целую ночь не спал, раздумывая о том – неужели Господь будет так милостив, что исполнится давнишнее моё желание и освятится место рождения и восхвалится имя моего Святого. Не даром же в нынешнем году в календаре в первый раз упомянуто имя его. Сближение, как ни суди, пророческое. А как приятно мне было слышать от старых крестьян нелицемерные похвалы моему отцу! Всё это составило для меня 22 число (припомни – 22-е, а не другое) одним из приятнейших дней моей жизни» (выделено мною – Т.С.).

Можно предположить, что имя этого святого в каком-то таинственном смысле определило сам нрав Ершова: его застенчивость, скромность, склонность к уединению. Эти черты характера писателя выделял первый биограф Ершова А.К.Ярославцов, в книге которого достаточно частыми являются понятия «обособленности», «затворничества», «отшельничества», «безмолвия».

Забегая несколько вперёд, следует сказать, что храм на родине Ершова строился с 1862 по 1876 годы и был освящён во имя Петра Столпника. И вряд ли во всей России можно было найти ещё один храм с таким названием. Но судьба его оказалась драматичной: он подвергся разрушению в июле 1969 года.

Ершов был человеком глубокого религиозного чувства. Вера в Провидение, покорность Промыслу помогали ему выстоять во всех испытаниях, выпавших на его долю. А их, как известно, было немало: смерть отца (1833), брата Николая (1834), матери (1838), дочери-первенца Серафимы (1840), второй дочери, также наречённой Серафимой (1841), жены Серафимы Александровны (1845), второй жены – Олимпиады Васильевны (1853), а через месяц дочери-малютки Серафимы. В июле 1856 года, почти в одну неделю, умирают сын Николай и дочь Ольга. Но все эти беды, тяжело переживаемые Ершовым и надолго «выбивавшие» его из творческого состояния, тем не менее, не поколебали веры в Бога. В одном из писем к своим петербургским друзьям В.Треборну и А.Ярославцову он размышляет: «Паду ли я, или буду невредим – за всё благословлю благое Провидение. Не упрекните меня в фатализме: вера в Провидение не однозначащее слово с предопределением».

Чуткая, страдающая душа Ершова отражена в его никогда не публиковавшемся письме к Анне Петровне Вилькен, урождённой Жилиной, от 9 июля 1845 г. Это пронзительное по своей интонации послание, в котором сообщается о смерти жены Серафимы Александровны, сохранилось в личном архиве потомка Анны Петровны, петербургского кинорежиссёра К.В.Артюхова:

«Письмо моё будет коротко, милая кузина. Только радость говорит, а печаль молчалива. И что сказать мне, когда я до сих пор не могу ещё образумиться. Удар был так неожидан, так внезапен, что не пасть под ним надобны были вера и особенная помощь Божия. Вы знали умершего Ангела, знали и чувства мои к ней: почему поверите моей печали. Да, из всех потерь, какие испытал я (а каких я не испытывал?), потеря любимой жены – самая ужасная. Точно половины самого себя не стало. С опустелым сердцем, с тяжкою думой, с грустным воспоминанием – неужели это жизнь? Только религия согревает остылую душу, только она одна освещает мрак могильный, и за гробовой доской представляет её ещё лучше, чем она была на земле. А что было бы без этого небесного утешения!»

С ранней юности в круг интересов Ершова входили духовные книги. По воспоминаниям Ярославцова, петербургские годы Ершова проходили «в неутомимой жажде чтения». Он пользовался, как и А.С.Пушкин, библиотекой А.Ф.Смирдина. Отсюда он брал также книги религиозного содержания, «в которые любил погружаться, стараясь укрывать от любопытных». А по возвращении в Тобольск он формирует личную библиотеку, где одно из важных мест занимает духовная литература. Тобольский биограф Ершова А.И.Мокроусов, в своём, так и неизданном, труде о нём, написанном в 1918 году, указывал, что ему приходилось видеть в ершовской витрине Тобольского музея много книг, которые Пётр Павлович часто перечитывал. Например, «Новую скрижаль, или Объяснение о Церкви, литургии и о всех службах и утварях церковных» Вениамина, архиепископа Нижегородского и Арзамасского, в 4-х частях, изданную в 1858 году в Санкт-Петербурге; почти все книги Священного Писания, часть которых переписана руками его учеников и самим Ершовым. Примечательно, что переписанные им Книга Иова и Книга Бытия помечены всё той же датой: 22 февраля 1854 года.

Ершов поклонялся православным святыням, часто посещал Иоанновский Междугорский и Абалакский монастыри под Тобольском, а во время своей командировки в Петербург в 1858 году заезжал в Свияжский Богородицкий монастырь, в котором пребывал на покое бывший архиепископ Тобольский Евлампий, а на обратном пути, остановившись в Москве, выделил два дня для поездки в Троице-Сергиеву Лавру. С собой он возил крест и икону святого Германа. Выезжая с ревизией училищ, он всегда служил молебен о благополучном возвращении к семье.

В своих произведениях и особенно в письмах он оставил поэтическое описание православных обрядов. Так, в письме от 18 июля 1841 года из фондов Музея-архива Д.И.Менделеева в Санкт-Петербурге он рассказывает своей падчерице Феозве (в будущем она станет женой Д.И.Менделеева) о встрече чудотворной Абалакской иконы Божией Матери: «Нынешний год жители Тобольска оказывают большое усердие к Богоматери. Каждый день поднимают икону и с хором певчих сами – особенно девицы и дамы – несут её с горы в свои дома и обратно. Особенно поздно вечером это зрелище делает самое живое впечатление. Народу, хоть его всегда довольно, не видно за темнотою; раздаётся только торжественное: яко необоримую стену и пр. И свет свечи в фонаре, подобно звезде, блестит впереди, иногда отражаясь на золоте ризы Богоматери. Но ты сама бывала зрительницей подобных выносов, и потому тебе легко представить подобную картину».

Религия является одним из главных источников творчества Ершова. Философию и эстетику его прозы, поэзии и даже сказки «Конёк-горбунок» невозможно представить вне религиозной сферы, вне отношения писателя к Православию. Очень значимыми образами произведений Ершова, особенно его лирики, являются образы «райской обители», «небесной обители», «небесного света», «светлого мира упованья», прекрасных ангелов – херувима и серафима, Божьего храма – «Господнего дома», «святого креста», «святой веры», «тёплой молитвы» и образ Бога, для которого поэт находит множество имён и определений: «Всеблагой Творец», «Создатель мой», «Отец Небесный», «Учитель Вселенной», «Царь Вселенной», «Творец спасенья», «Царь веков», «Отец людей любвеобильный».

Религиозное чувство в лирике Ершова неотделимо от эстетического. Герой испытывает восторг перед красотой и совершенством Божьего мира:

Мир Господень так чудесен!
Так отраден вольный путь!
Сколько зёрен звучных песен
Западёт тогда мне в грудь!
Я восторгом их обвею,
Слёз струями напою,
Жарким чувством их согрею,
В русской речи разолью.
(«К друзьям», 1837)

Духовная лирика Ершова отмечена особым эмоциональным напряжением. В ней, как правило, наблюдается резкая смена настроений и призывная интонация. Лирический герой, переживающий отчаяние, изнемогающий под «свинцовой цепью страстей» и заблуждений, останавливается на краю бездны безверия и выражает готовность одолеть все невзгоды:

Но прочь малодушный укор!
Готова награда терпенью…
На нас – благодеющий Взор!
Над нами – рука Провиденья!
Настанет, я верю, пора –
Утихнет мятежное море,
И стает льдяная гора,
И чёлн мой скользнёт на просторе.
(«В альбом В.А.Андронникову»,1851)

И сами страдания заключают в себе великий смысл, свидетельствуя о некоем богоизбранничестве героя:

О, торжествуй! Судья вселенной,
Прозревши клад в тебе бесценный,
Тебя страданием почтил.
Любовь превечная судила
Тебе пройти чрез огнь горнила,
Чтоб ты и чист, и светел был…
(«Призыв», 1846)

Не только духовная лирика Ершова, но и другие его произведения – неопубликованные или затерянные в старых изданиях, свидетельствуют о разнообразии и глубине его религиозных и художественных интересов. Мало кто знает о том, что в Петербурге Ершов учился игре на флейте у известного музыкального педагога того времени и композитора О.К.Гунке, по совету которого написал в 1836 году либретто большой волшебно-героической оперы в пяти действиях «Страшный меч». Опера была одобрена к представлению цензором Евстафием Ольдекопом, но по неизвестным причинам не получила сценического воплощения. А её либретто было опубликовано лишь после смерти Ершова в седьмом номере петербургского журнала «Иллюстрированный вестник» за 1876 год. Содержанием «Страшного меча» является прошлое Киевской Руси, время княжения Владимира, показанное в условном, сказочно-фантастическом преломлении. Наряду с воинами дружины князя Владимира здесь есть волшебница Всемила – обладательница чудесного перстня и витязь – чародей Громвал, мечтающий завладеть магическим мечом князя Ратмира, а также жрецы-идолопоклонники и крестьяне.

И в этом феерическом мире со множеством чудес и превращений есть ещё один герой, представленный в тексте либретто как Неизвестный. Он приходит в крестьянское селение, чтобы открыть людям, коснеющим в язычестве, образ Всевышнего и благотворную силу молитвы:

Тебя, Бог сильный и благой!
Тебя – недремлющее око!
Из бездны горести глубокой
Зовём усердною мольбой.
Услыши слабое моленье
Бессильных в тягостной борьбе;
Не в силах мира, но в Тебе
Надежда наша и спасенье.

Стихи Ершова-либреттиста красивы по интонации, богаты в ритмическом плане и отчётливы в идейном отношении. Здесь утверждается мысль о Православии как великой силе, объединяющей русских людей. Эта мысль освещает заключительную песнь оперы – песнь певца Баяна, которую Ершов предназначал лучшему контральто той эпохи – Анне Яковлевне Воробьёвой-Петровой:

Второй наш кубок за народ
Святой Руси перводержавной!
Да в недрах веры православной
Его величье возрастёт.

Ершова всегда интересовала и проблема перевода книг религиозного содержания. Ещё в первые годы службы в Тобольске он работал над статьёй «О переводе Священных книг». А совсем недавно была выяснена судьба рукописи Ершова «Тайная вечеря Господа нашего Иисуса Христа», являющаяся переводом одной из частей книги немецкого романтика Клеменса Брентано «Крестные муки Господа Бога Иисуса Христа». О своей переводческой деятельности Пётр Павлович сообщал в письме к А.К.Ярославцову от 7 марта 1842 года: «Ты спросишь о теперешних моих занятиях. Каждый день сижу я несколько часов за переводом одной французской книги: La douloureuse passion de N.S. Jesus Christ. Не знаю, имел ли ты в руках эту книгу. А если нет, то скажу тебе, что я не читал ничего занимательнее. Это видения одной монахини о страданиях Спасителя, писанные со слов её известным немецким поэтом Клеменцием Брентано. Эти видения имеют такой характер истины, что не смеешь сомневаться в их действительности. Достань и прочти. Мне хотелось бы перевод этой книги приготовить к изданию, но боюсь, чтоб наши духовные лица не восстали. Впрочем, я исключаю или применяю к нашим верованиям всё, что могло бы броситься в глаза православию. Уверен, что успех этой книги несомненен. На днях жду немецкого подлинника: у меня есть знакомый знаток немецкого языка, и мы проверим перевод».

Произведение, которое переводил Ершов, является и до настоящего времени одним из самых любопытных образцов так называемой визионерской литературы. В нём представлены откровения католической монахини Анны Катарины Эммерик, видевшей картины евангельской истории во всей конкретике психологических и бытовых моментов. Книга Брентано была впервые напечатана на немецком языке в 1833 году и вскоре переведена на французский. Ершов обращался к изданиям 1835 или 1836 года. Значение этой книги для русского романтизма ещё не выявлено, хотя стоит отнестись со вниманием к тому, что произведение Брентано находилось в личной библиотеке В.Ф.Одоевского и экземпляр французского перевода с пометами владельца и его автографом можно сегодня видеть в Российской государственной библиотеке (Москва), а немецкое издание 1842 года с пометами В.А.Жуковского – в научной библиотеке Томского университета.

В Тобольске книгой немецкого романтика интересовался приятель Ершова Пётр Дмитриевич Жилин, который, как известно из неопубликованного письма Н.Д.Фонвизиной И.И.Пущину от 5 февраля 1841 года, также занимался переводом Брентано.

Уже упоминавшийся биограф Ершова А.И.Мокроусов писал о том, что ему приходилось видеть в ершовской витрине Тобольского музея и «толстую переплетённую рукопись, где рукою Ершова начисто переписан перевод этой столь занимавшей поэта книги». Книга эта состояла из глав с соответствующими заглавиями: «Суд у Каиафы», «Снятие с Креста» и т.д. Под рукописью дата – 29 марта 1842 года – день окончания перевода книги. Всем последующим исследователям и читателям Ершова этот перевод был неизвестен, а потому лишь случай помог узнать о том, что ершовская рукопись сохранилась. Она была обнаружена 6 марта 2005 года во время открытия Ершовской литературной гостиной в Тобольском музее, где экспонировалась в качестве «книги, переписанной Ершовым», но без указания автора первоисточника – Клеменса Брентано, а также характера работы – перевода с французского языка.

Как уже говорилось, во всех трудных случаях своей многострадальной жизни Ершов искал утешения в религии. Он не только не роптал на Бога, испытав потери близких, но восклицал:

Но прочь укор на жизнь, на веру.
Правдив Всевышнего закон.

И сама кончина его была истинно христианской. Перед смертью, которая наступила 18 августа 1869 года, он исполнил святой долг: исповедался и причастился, благословил своё семейство и простился со всеми. К этому следует добавить, что за несколько дней до кончины его посетили крестьяне из села Безруково, которые строили храм на его родине – храм, на освящении которого он так хотел побывать, желая этого даже в самые последние минуты своей жизни.

Петр Павлович Ершов, автор сказки "Конек-горбунок" (А. Ярославцев. По материалам альманаха Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры "Памятники Отечества" № 57 "Тобольская антология")

Все ли знают, что автор любимой с детства сказки "Конёк-горбунок" - уроженец Тобольской губернии? Родился П.П. Ершов в селе Безруково Ишимского округа. В Тобольск семья будущего поэта приехала летом 1825 года. После окончания Петербургского университета П.П. Ершов вновь вернулся в Тобольск, где служил в Тобольской гимназии, а с 1857 г. был её директором.

Пусть далее о своей жизни расскажет сам Ершов в переписке с приятелями, знакомыми и близкими родными. Письма его сохранялись не с целью печатания их, а как дружеские воспоминания. Считаем такой способ для наших воспоминаний о его жизни самым правдивым: письма эти писаны, как увидим, со всею возможною откровенностmю и представляются не только по, содержанию, но и по слогу их, самым верным отражением души и характера его. Они писались без подготовки, прямо с npucecma. В них он, бессознательно, оставил свое жизнеописание. Может быть, они покажутся некоторым читателям бесцветными, однообразными, в них Ершов явится иногда даже мелочным, оправдает иcтинy, выраженную и в стихе Пушкина о поэте: "И меж сынов ничтожных мира Быть может, всех ничтожней он"... но для наблюдателя, для психолога, для мыслителя, выводящего заключения для какой-либо полезной цели, они будут дороги и помогут разрешению вопроса, поставленного в начале наших воспоминаний.

В приведенной выписке из первого письма Ершова, из Тобольска, заметно было уже, как радостно встретил он голос из Петербурга, и едва после четырехмесячного пребывания в Сибири. В том же письме, для удовлетворения любопытства Т-борна, Ершов говорит о своем житье-бытье: "По крайней мере набросим хоть эскиз великолепной картины, в которой главное лицо я, а рамы - пространный город Тобольск. Слушай же. Я приехал в Тобольск 30-го июля, ровно в вечерню, и остановился в доме моего дяди. На другой день, приодевшись как следует, явился, по обязанности, сначала к директору, потом к губернатору, потом к князю. Директор принял меня ни-то, ни-се; князь сначала был довольно холоден, но впоследствии изъявил торжественно - при всем собрании здешних чинов и властей - свое удовольствие, что Ершов служит в Тобольске. Но зато губернатор обласкал меня донельзя. Ну-с, через неделю я вступил в должность латинского учителя, целый месяц мучил латынью и себя и учеников" ... Вот как об этом преподавании рассказывал Ершов, уже в последние годы своей жизни тому же приятелю своему З-скому, от которого мы получили некоторые, приведенные нами, сведения о детстве Ершова. 3-ский прибавляет, что рассказ, воспроизводимый им на память, теряет весь свой букет: покойный был рассказчик образцовый; каким-нибудь оригинальным русским словом или не совсем обычным оборотом он умел придать особенный юмористический колорит самому обыкновенному рассказу... " Из скромности, конечно, - говорил, Ершов - взялся я учить в младших классах; в старших был тогда известный Петр Кузьмич - собаку съел в латыни. Готовился я к каждому классу, и дело шло отлично. Да вдруг, мне на беду, Петр Кузьмич и захворал. Nolens volens, а пришлось заняться в старших классах. Прихожу. Ну-с, чем мол заниматься изволите?- Переводим Вергилия. Ну, думаю, попался, как кур во щи. Гм, Вергилия; это недурно; да дело в том, что за Вергилия-то беремся, а подчас и грамматики не знаем. Ну-ко, - обращаюсь к одному, - просклоняйте то-то. И, - о, радость! - в тупик мой малый. Ну, просто, готов был расцеловать его. Значит, - Вергилия-то мы пока в сторону, а повторим латинскую грамматику. И начали; только как мы ни растягивали, а вижу - дело плохо; еще класса два, и нужно будет или приняться за Вергилия, или заключить скандалом, - избегая классической мудрости, подать реальный рапорт о болезни. Юпитер спас как раз ко времени Петр Кузьмич выздоровел, и я со славою ретировался.

Другой раз, сижу я с младшими да занимаюсь своей любезной грамматикой. Является от Петра Кузьмича мальчуган с книгой. Вот Петр Кузьмич сомневается, как перевести это место. Это место? Гм... А как сам Петр Кузьмич переводит это-то место? Так-то. Да иначе и перевести нельзя"... "Но как во всех вещах есть конец, - продолжает Ершов в начатой нами выписке из письма его, - или, как говорит блаженной памяти Гораций, modus in rebus, то и наша обоюдная мука кончилась к совершенному удовольствию обеих сторон. И в половине сентября я торжественно вступил на кафедру философии и словесности, в высших классах, и получил связку ключей от знаменитой, хотя и не утвержденной в этом звании, гимназической библиотеки. Но главное в том, что я пользуюсь совершенным раздольем: часов немного, и учеников немного". Упомянув о числе сослуживцев, он продолжает: "Но из всех их я более сошелся с моим предшественником - Б-баловским, над фамилией которого так много смеялся М-ский. И скажу от души, что редко встретишь человека с такими достоинствами. Я провел с ним лучшие часы в Тобольске; но теперь он от меня в таком же точно расстоянии, как я от тебя, т. е. в 3000 верстах - в Иркутске. Из других знакомых моих я назову тебе только двоих: В-лицкого, воспитанника Парижской консерватории, и Ч-жова - моряка, родственника (племянника) нашего профессора Д. С. Ч. Читаю редко, да и не хочется; зато музыка - слушай не хочу! Каждую среду хожу в здешний оркестр, состоящий из шестидесяти человек, учеников Алябьева, которыми нынче дирижирует. В-лицкий. Играют большей частью увертюры новейших опер и концерты"... Так ли бы отозвался человек, довольный целью, к которой стремился? - Приписывая в конце письма: "Пиши, как можно чаще и как можно больше; ответом не замедлю", он прибавляет: "Маменька тебе кланяется. Она все скучает здоровьем". А надобно заметить, что старушка мать была теперь уже единственным и любимым его спутником.

Необходимо узнать, как легко сходился Ершов и в Тобольске с людьми, умевшими ценить и талант в нем и его самого. На первых порах нового пребывания его в этом городе, встретился он с несколькими очень образованными и даровитыми личностями, случайно занесенными в тот край. Между ними он мог освежаться от обыденной губернской жизни. Как горячий любитель музыки, он особенно сблизился с бывшим в числе этих лиц, известным русским музыкантом, Алябьевым. Ершов впоследствии рассказывал, даже вспоминал и под конец своей жизни, какую приятельскую шутку разыграл он однажды с Алябьевым, которая тоже характеризует природную игривость ума его.

Алябьев, в споре как-то с Ершовым, сказал ему, шутя, что в музыке он, Ершов, пас, не смыслит ни уха, ни рыла. "Ну, брат, я докажу тебе, на первой же репетиции, что ты ошибаешься! возразил я" - говорил Ершов. - "Ладно, увидим", - промолвил Алябьев... Вот и репетиция, сели мы с ним поближе к музыкантам. Я дал ему слово, что малейший фальш замечу. В то время первой скрипкой был некто Ц-тков, отличный музыкант; он, при каждой ошибке в оркестре, такие рожи строил, что хоть вон беги. Я с него глаз не спускаю: как только у первой скрипки рожа, я и толкну Алябьева. Не вытерпел он, в половине пьесы встал, да и поклонился мне... Когда дело объяснилось, мы оба расхохотались".

Но такие лица, товарищи Ершова по даровитости, недолго окружали его: когда они оставили Тобольск, Ершов остался почти одиноким.

В следующем письме, от 12-го декабря того же 1836 года, Ершов пишет: что ни говори, а ты, Требониан, славный малый, и не только празднуешь получение писем любящих тебя друзей, но и тотчас же отвечаешь им. А это в нынешние времена - особенно в Петербурге - большая редкость. Разумеется, что о нас, провинциалах, тут и слова нет: мы ждем не дождемся московской почты, чтобы тотчас же бежать в почтовую контору - спрашивать - нет ли писем, и если счастье нам благоприятствует, то мы трубим всеобщую тревогу и тут же садимся писать ответ, каков бы он, на радостях, ни вышел. Да мы об этом и не заботимся, лишь бы не замедлить. Поэтому, гг. столичные обитатели, просим вас покорно не слишком строго взыскивать за наши маранья, а более смотреть на наше усердие. Притом, вы живете в таком мире, где каждый час приносит вам что-нибудь новенькое; а наши дни проходят так однообразно, что можно преспокойно проспать целые полгода и потом без запинки отвечать - все обстоит благополучно. Ты просишь моих стихов, но надобно узнать прежде - пишу ли я стихи, и даже - можно ли здесь писать их. Твой обширный Тобольск, при хороших ногах, можно обойти часа в три с половиной, а на извозчике, или по-здешнему на ямщике,- довольно и одного часа. Разгуляться можно, не правда ли? К числу редкостей принадлежит одна только погода. И в самом деле, я не могу понять - что сделалось с Сибирью? Или это мистификация природы, или Сибирь вспоминать начинает свою старину, т.е. времена допотопные, когда водились здесь мастодонты и персики. Представь себе - 12 декабря, время, в которое, за 6 лет, нельзя было высунуть носа, под большим опасением, теперь термометр Реомюра стоит на 3'! Только что не тает. Но, несмотря на эту умеренность, здешняя атмосфера тяжела для головы, и для сердца. С самого моего сюда приезда, т.е. почти пять месяцев, я не только не мог порядочно ничем заняться, но не имел ни одной минуты веселой. Хожу, как угорелый, из угла в угол и едва не закуриваюсь табаком и цигарами. Кроме ученой моей должности, решительно не выхожу никуда, даже к дяде, который меня очень любит, и к тому являюсь только по воскресеньям и то по утру, не более как на полчаса. Ты, может быть, скажешь, что я скучаю по недостатку в знакомых. Не думаю. Правда, здешние знакомства мои очень ограничены - два-три человека, но таких людей поискать и помянуть с братом и меня. И прекрасно. - Зачем нет со мной теперь никого из моих старых приятелей. По крайней мере можно бы, разговаривая с ними, передать им и то и то, и хоть немножко облегчить свое горе. Один и опять один! .. Я рад, что ты весел. Это могу заключить из последнего письма твоего, которое написано под влиянием веселости. И мой ответ - не упускай случая:

Они проходят - дни веселья...

А! старые знакомые! стихи! Два года уже, как я не писал ни одного, и около полугода, как не читал ни строки. Сам удивляюсь моей деятельности. Иногда даже приходило мне на мысль: как бы сделать это, чтобы с первого моего дебюта пред публикой на Коньке-Горбунке до последнего стихотворения, напечатанного против воли моей, в каком-то альманахе, все это - изгладилось дочиста. Я тут не терял бы ничего, а выиграл бы спокойствие неизвестности. Но к понизу этих великодушных мечтаний, Иван-Царевич (помнишь? поэма в 10 томах и в 100 песнях) приходит мне на ум, и я решаюсь ждать того времени, когда стукнет мне 24 или лучше 25 лет. Это случится в 1839 или в 1840 году, и тогда - "В некотором царстве, в некотором государстве, и пр. и пр. и пр."

В письме от 9 декабря 1838 года Ершов, прося Т-бориа об участии по исходатайствованию пенсии одной вдове и об условиях с книгопродавцем, желавшим издать вновь его сказку, Конек-Горбунок - пишет: "Поездка меня в Петербург решится не ранее нового года. И если одно обстоятельство (о нем узнаешь позже) кончится, то в январе же месяце отправляются письма к князю Дондукову-Корсакову и к кн. П. А. Плетневу, с просьбой о переводе меня в Питер. Если же - то навсегда останусь в Тобольске, буду служить и писать про себя. Известность на спокойствие и, может быть, на домашнее счастье, право, мена не совсем невыгодная. Зачем нет тебя теперь подле меня? О многом бы я поговорил с тобой. Поверять бумаге все - нельзя. Довольствуйся одним признанием, что я - вот уж несколько месяцев не знаю сам, что со мною делается. Одна мысль преследует меня неотступно, и эту мысль ты угадаешь, - ты точно в тех же обстоятельствах, как и я. Но у тебя есть надежда; у меня только препятствия с обеих сторон - и с моей, и с ее... 24 года мне минет в феврале. И неужели я должен связать себя в эти лета обетом вечным!- Но пусть будет то, что угодно Богу. Только ни слова об этом! Если и тебе не делаю полной откровенности, значит, что я имею причину молчать. Ты сам, да, ты сам удивишься, если я когда-нибудь открою тебе все. Подожду, что скажет январь. Иногда рождается во мне мысль: может быть, судьба, чтобы утишить грусть мою, дала мне эту игрушку, и потом сама же разобьет ее, когда не будет в ней надобности. Но это - одну болезнь вылечивать другой. Будь здоров, мой милый, кланяйся всем родным твоим и моим знакомым".

"В жизни моей или, лучше, в душе делается полное перерождение, Муза и служба - две неугомонные соперницы не могут ужиться и страшно ревнуют друг друга. Муза напоминает о призвании, о первых успехах, об искусительных вызовах приятелей, о таланте, зарытом в землю, и пр. и пр., а служба - в полном мундире, в шпаге и в шляпе, официально докладывает о присяге, об обязанности гражданина, о преимуществах оффиции и пр. и пр. Из этого выходит беспрестанная толкотня и стукотня в голове, которая отзывается и в сердце. А г. рассудок - Фишер в своем роде - убедительно доказывает, что плоды поэзии есть журавль в небе, а плоды службы - синица в руках. - Вижу, какую кислую мину строит г. Ярославцев, держась за своего Иоанна. Да что ж мне делать. Обманывать честных людей нельзя, а тем больше приятелей. Жалейте, лучше, об участи земнородных!...",

В 1844 году, в министерстве народного просвещения шло дело, вызванное крайней потребностью, об учреждении в С.-Петербурге новой пятой гимназии. Я сообщил об этом Ершову, на случай, если он найдет возможным переселиться к нам, намекнув ему, что, судя по представлению губернатора - об утверждении его, Ершова, инспектором, губернатор не отказался бы принять в этом деле участие.

От 12 октября 1844 года Ершов ответил мне: "В самом деле, последнее письмо твое, при всей краткости, заключает очень многое. Ты предлагаешь мне возможность быть в Петербурге, быть с вами - да это такая роскошь, от которой, не шутя, не спалось мне две ночи. Я еще не так стар, чтобы память не представила мне семилетней жизни в столице; воображение мое не замерзло еще до того, чтобы оставаться равнодушным при очарованиях северных Афин... Но, что ни говори, а все дойдешь донельзя. А почему? на это есть тысячи причин и причинок, которые имеют цену только для меня одного. Жалей обо мне, называй безумцем, делай все, что придет тебе на мысль, а все-таки дело пока кончено. Я говорю пока, потому что будущее неизвестно. Может быть, я еще погуляю на берегах Невы, побеседую задушевно с друзьями; только теперь нечего и думать об этом. Будем переговариваться через медленный телеграф почт, будем желать, ожидать, браниться, мириться, только бы не охладевать в приязни. И так атеп! .."

Конечно, главной причиной остановки в этом случае были незнание лица, к которому можно было бы обратиться о так называемом ходатайстве, и надежда сделаться директором в Тобольской гимназии, в месте, уже знакомом, да и близко своей колыбели, что ему становилось теперь особенно дорого. Уклонившись, без объяснения причин, от моего предложения, и укоряя в умалчивании - каким эпизодом из жизни Иоанна Грозного воспользовался я для своей трагедии, он говорит далее в письме: "...Если же предчувствие меня не обмануло, то я жду той сцены вполне, где идет речь о Сибири. Как ни, скучна моя родина, а я привязан к ней, как настоящий швейцарец. И то произведение для меня имеет двойной интерес, где выводится моя северная красавица на сцену. - Вот тебе между прочим одна из многих причин, которые приковывают меня к Тобольску. - Теперь следовало бы мне говорить и о моих трудах по части литературной, но, увы! самый отчаянный краснобай, умеющий из пустого переливать в порожнее, из мухи сделать слона, и тот должен отказаться от такого сюжета. Литературная моя деятельность ограничивается пока теорией, а практика существует в одном воображении. Скажу яснее. Вот уж полгода, как я готовлю мои записки или, лучше, гимназический курс словесности. Хочу отправить его в ваш департамент на рецензию. Если удастся, то буду просить о введении моего курса, по крайней мере, в нашей гимназии, а не удастся, - так sic transit gloria mundi! - и дело кончено. - Во всяком случае, с новым 1845 годом кончится мой теоретический труд, а начнется ли практический - об этом еще бабушка надвое сказала: либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет. Все будет зависеть от того, какова будет погода - коли попутная, так - развернем свое ветрило,

В путь далекий поплывем;... а если противная, так - прощай, что сердцу мило! Будем жить, как все живем.

При свидании с почтеннейшим Влад. Ал., скажи ему, что я жду книг и между прочим остатка "Вестника Европы", пребывающего в заповедных кладовых Смирдина, Он мне тем нужнее, что я сбыл "Вестник", и чтоб получить деньги, должен только доставить недостающие части. - Кстати. Т-борн пишет, что вы часто гуляете по окрестностям Петербурга. В этом случае я не только не отстаю от вас, но еще несколько сажен беру переда. Что ваши окрестности? - тот же город, с прибавлением садов. Нет, наши окрестности - настоящая гомерическая природа. Одна из них так соблазняет вашего покорнейшего слугу, что он хочет тряхнуть нетуговесным своим карманом и купить ее у хозяев. Настоящая Швейцария, как говорит один мой знакомый, толкавшийся по белому свету. Чудо чудное, прибавлю я, зная Швейцарию только по картинам. Если Бог велит приобрести мне такую диковинку природы, то пришлю вам две картины: одну - пейзаж, в настоящем его виде, а тугую - в том виде, какой хочет дать ему сибирское мое воображение..."

А между тем, насколько отдаленность от столицы мешала Ершову в удовлетворении душевных потребностей, видно нередко из его желаний: так, короткой запиской, от 3 ноября того же года он просит Т-бориа приобрести для него экземпляр затеянной тогда в Петербурге литографированной Императорской эрмитажной галереи, - и из тревожных опасений его: он оканчивает записку: "Вы (т. е. Т-борн и я) совсем забыли меня. Боюсь, чтоб и в ваших душах не произошел переворот, как в иных прочих, некогда называвшихся друзьями. Да сохранит вас Господь Бог от этого!"

В письме от 7 января 1845 г., из которого видны, между прочим, и бедный праздничный быт тобольской жизни Ершова и его неравнодушие к обычаям народным, он говорит: "...Что до меня, то никогда я не проводил праздников скучнее нынешних. К тому же визиты на второй день Рождества наградили меня лихорадкой, и когда другие тряслись в танцах, меня трясло в постели. надеялся было на дни после нового года: по крайней мере, говорю себе, хоть полюбуюсь на маскированных. А надобно тебе знать, что в Тобольске, с незапамятных времен, хранится обычай, - начиная с нового года до сочельника, одеваться и ездить по домам. Но и тут надежда меня обманула. То ли казенная квартира, то ли угол, в котором она заброшена, были причиною, что в течение маскарадных вечеров было у меня только масок до тридцати. Между тем как в старом нашем доме я их считал сотнями. Одна отрада была - собирать моих пансионеров, да смеяться над их проделками в святочных играх. Прибавь ко всему вышеизложенному окончание года и, следовательно, начало годовых отчетов, разбросанные бумаги, раскинутые книги, бряканье счетами, отыскивание пропавшей без вести одной чети копейки, - и ты будешь иметь, хотя в миниатюре, мои рождественские занятия. Невольно вздохнешь о своей прежней профессии учителя словесности..."

Даже скучно читать такие описания жизни; каково же жить в этой жизни! ..

Но и при такой жизни в душе Ершова постоянно билось поэтическое начало. Обращаясь ко мне в том же письме и желая успеха предпринятому мною литературному труду, он говорит: "...Горе тебе, если ты обманешь наши надежды, если предашься печальному бездействию, в котором, увы, как устрица в своей раковине, заключен твой доброжелательный собрат. И добро бы, если б это бездействие было только наружное, если б в тиши, в глубине коры готовилась драгоценная жемчужина... А почему ж и не так? Бездействие часто признак будущей сильной деятельности - тишина пред бурей. - Скоро, скоро, может быть, вместо этого письма, ты получишь целую книгу. Ни слова более..." Такая выходка опять подкрепляет наши догадки о готовившемся создании поэмы: Иван-Царевич.

От 18 того же января, он снова шлет к Т-борну еще 25 рублей и просит о всегда немедленной пересылке выпусков эрмитажной галереи, а также о приобретении ему картинок к роману "Вечный жид" и коллекции карикатур Гогарта, примолвив шутя: "Я получил нынче картинобесие". - На поле этого письма приписано: "Сейчас получил приятную весть о производстве меня в надворные советники, со старшинством двух лет".

Мы уже видели не раз, что Ершов, в своей педагогической разумной деятельности, усердно заботился об образовании своих питомцев, даже чрез посредство театральных представлений, которые устраивал из самих же воспитанников. Мы можем указать на несколько лиц, бывших под его руководством, которые теперь с честью занимают места в службе по учебной и гражданской частям. Такая деятельность не прекратилась и при инспекторстве его, хотя опять, по отдаленности от Петербурга, ему стоило это новых хлопот. В письме от 12 апреля того же года Ершов, между прочими комиссиями Т-борну, пишет: "...а если ты хочешь удружить мне донельзя, то постарайся, чрез твоих знакомых, достать мне легонькие и хорошие ноты целой обедни, от придворных певчих. Я думаю, это не будет слишком трудно, а меня утешишь... Дело в том, что я из своих гимназистов состроил хор и уже имею удовольствие слышать их пение. Дирижирует ими один из учителей, и дело идет очень-очень на лад. Ну, а если ты и при каждом письме будешь вкладывать по страничке церковных нот (в партитуре, - разумеется, письменной), то это я буду ценить как доказательство и пр. пр. Любезный Андрей Константинович, вероятно, поможет также в этом случае. Из всего этого ты можешь заключить, что я сделался любителем художеств, перестав быть жрецом их, и сказать на ушко, и хорошо сделал.- Уф, как осердится Ярославцев, прочитав последние строки. Вижу его гневный взгляд, слышу гремящее слово - и прячусь за твоею защитою..." В этом же письме он так говорит о неизбежных неприятностях в обычаях тобольских. "...Какова у вас Пасха? А у нас - грязь по колена. Придется сидеть дома. Да вы еще тем счастливы, что не знаете глупых визитов. А здесь разом прослывешь гордецом пред нищими, невеждой пред высшими и нелюдимым пред равными, если в большие праздники не прилепишь карточки к дверям. О, Сибирь! - скажешь ты. О, Сибирь! - повторю и я, а все-таки должен буду месить грязь часов шесть сряду..."

Биография

Автор знаменитого "Конька-Горбунка" - образец писательской скромности, достойной всяческого уважения и уникальной в своем роде. Ершов искренне не любил своей славы: "Принадлежа долгое время не к деятелям, а к наблюдателям литературы, я научился смотреть на вещи беспристрастно, и литературная известность в настоящее время не слишком лестна даже и для убогого таланта", - писал он.

Будущий писатель родился 22 февраля 1815 году в деревне Безруковой Ишимского округа Тобольской губернии в семье "комиссара Черемшанской части" Павла Алексеевича Ершова и Евфимии Васильевны, урожденной Пиленковой. В соответствии с церковным календарем-именословом младенец был наречен во имя святого Петра. Мальчик, как и все дети Ершовых - из двенадцати выжили только двое, был очень слаб здоровьем.

Петино детство прошло в разных городах, где служил отец: крепость святого Петра (ныне город Петропавловск в Казахстане), Омск, Березов, Тобольск. Своим знаниям мальчик многом обязан отцу, духовным книгам да сказкам сибирских крестьян. В Тобольской гимназии Петр собирал русские сказки, пословицы и поговорки.

В 1830 году Петр Ершов с отличием окончил гимназию и поступил в Петербургский университет на философско-юридический факультет. Особого усердия к учебе студент не проявлял, даже сетовал на свою лень, однако много занимался собственными сочинениями, публикуя их в рукописном журнале семьи Майковых "Подснежник", в котором начинали все Майковы, Гончаров и Достоевский.

В 1833 году ректор университета, профессор литературы П. Плетнев на лекции прочел студентам курсовую работу Ершова—первую часть "Конька-Горбунка". Вскоре сказка стала известна всему Петербургу. "Теперь этот род сочинений можно мне и оставить, - сообщил потомкам свое решение Пушкин. - Этот Ершов владеет своим стихом, как крепостным мужиком". В 1834 году "русскую сказку в трех частях" опубликовали в журнале "Библиотека для чтения" и выпустили отдельной книжкой. 19-летний студент стал знаменитее многих мэтров от литературы. Белинский отнесся к "Коньку" свысока, впрочем, в народе его мнением особо не интересовались. Народу по душе был Иван-дурак, мудрый, бескорыстный и внутренне свободный. Сказку передавали "из уст в уста", пока она не попала в сборник русских народных сказок, составленный А. Афанасьевым и Д. Садовниковым.

В 1834-1836 годах Ершов напечатал с десяток своих стихотворений, драму "Фома-кузнец", пьесу "Суворов и станционный смотритель". По совету композитора О. Гунке, у которого он учился игре на флейте, Петр написал либретто большой волшебно-героической оперы "Страшный меч". Опера была одобрена к представлению, но почему-то не поставлена. Либретто опубликовали после смерти Ершова.

Окончив университет, Петр Ершов не смог, как хотел, стать профессиональным литератором: скоропостижная смерть отца и старшего брата оставили его вдвоем с больной матерью без средств к существованию. Ершов подал прошение о направлении его учителем в Тобольск. Через год разрешение было получено. В гимназии кудесника русского слова определили учителем латыни и лишь через несколько месяцев перевели преподавателем философии и словесности в старших классах.

Начался новый период жизни писателя, который он посвятил педагогике, семье, работе ради куска хлеба. Принято считать, что в этот период Ершов уже ничего "путного" в литературе не создал. Попадаются даже утверждения, что "все его последующие произведения отмечены печатью подражательности и провинциальности, да еще и сильно "подпорчены" религиозно-монархическими идеями". В итоге многие сочинения писателя вовсе не известны читателю, так как не были ни разу опубликованы. А их у Ершова достаточно, чтобы составить славу иному даже знаменитому литератору. Религия же точно была одним из главных источников его творчества. Священнослужители отмечали, что философию и эстетику его сочинений невозможно представить вне религиозной сферы, вне отношения писателя к Православию.

Ершов Петр Павлович был человеком глубокого религиозного чувства. Вера в Провидение помогали ему выстоять во всех испытаниях, выпавших на его долю. Мало кому выпадает их столько. Помимо того, что он постоянно нуждался в деньгах, ничего не нажил себе за годы службы и не имел даже своего угла, живя на казенной квартире, безносая одного за другим унесла родителей, брата, двух жен (он был женат трижды), четверых дочерей, сына. О каком тут творчестве могла идти речь! Однако же поэт находил в себе силы писать: "Но прочь укор на жизнь, на веру. / Правдив Всевышнего закон".

В педагогической работе Ершов был сторонником прогрессивных методов преподавания; он организовал гимназический театр, для которого писал пьесы; написал исследовательский труд "Мысли о гимназическом курсе". В 1844 году, будучи инспектором училища, он выслал в Министерство просвещения "Курс российской словесности" (в расчете на его публикацию); после трех лет "рассмотрения" курс отвергли как не отвечающий "понятиям воспитанников".

В 1857 году Ершова П.П. назначили начальником дирекции училищ Тобольской губернии. По его инициативе были открыты первые женские школы и училища в Тюмени, Кургане и Ишиме, а в Тобольской гимназии ввели курс естественных наук. Заботе Ершова были обязаны многие школы губернии новыми помещениями и полными библиотеками.

В 1862 году Ершов ушел без пенсии в отставку. Через год (благодаря хлопотам бывшего его ученика Менделеева Д.И., женатого на его падчерице Лещевой) он начал получать скромную пенсию - 1080 рублей в год.

В Тобольске поэт близко сдружился с композитором Алябьевым, встречался с сосланными туда декабристами и опальными знаменитостями - И. Анненковым, А. Муравьевым, И. Пущиным, И. Якушкиным, В. Кюхельбекером и другими, переправил в Петербург стихотворный ответ Одоевского на послание Пушкина.

Литературную деятельность писатель не прекращал до смерти. В печати появилось 28 его новых стихотворений. Самое значительное среди них - романтическая поэма из времен покорения Ермаком Сибири "Сузге. Сибирское предание". Публикация цикла из семи рассказов "Осенние вечера" и пьесы "Купец Базим, или Изворотливость бедняка" прошла незамеченной. Около тридцати стихотворений увидели свет много позже смерти поэта.

В 1854 году Петр Павлович Ершов познакомился с одним из создателей "Козьмы Пруткова" В. Жемчужниковым. Он передал ему стихотворную сцену: "Черепослов, сиречь Френолог" со словами: "Пусть ими воспользуется Козьма Прутков, потому что сам я уже ничего не пишу". Оперетта "Черепослов, сиречь Френолог" с успехом шла на комедийной театральной сцене.

Четвертое издание "Конька-Горбунка", дополненное и частично восстановленное после цензурных вымарок, вышло отдельной книжкой в 1856 году и при жизни Ершова выдержала еще три издания. Попытки "клонирования" разными авторами "Конька-Горбунка" были на протяжении многих лет. Только в 1870-1890-х годах вышло около 40 подделок общим тиражом 350 тысяч экземпляров.

Долгое время писатель собирался написать большой сибирский роман, по образцу Фенимора Купера; задумал огромную сказочную эпопею "Иван-Царевич - сказка сказок в десяти книгах и ста песнях". Из этих замыслов наверняка что-то было реализовано, но пока семь рукописных томов его сочинений так и не найдены.

Из сохранившихся неопубликованных произведений интересна статья Ершова "О переводе Священных книг", а также его перевод одной из частей книги немецкого романтика К. Брентано "Крестные муки Господа Бога Иисуса Христа".

В 1865 году в столице был поставлен балет "Конек-Горбунок", или "Царь-девица" (композитор Ц. Пуни). Умер Петр Павлович Ершов 18 августа 1869 года в Тобольске. Надпись на памятнике гласит: "Петр Павлович Ершов, автор народной сказки "Конек-Горбунок".

Биография

Петр Павлович Ершов родился деревне Безруково Ишимского уезда Тобольской губернии в семье мелкого чиновника. Отец писателя часто переезжал по службе и детство П. Ершов провел в различных городах: крепость св. Петра (ныне Петропавловск, Казахстан), Омск, Берёзов, Тобольск. Окончил Тобольскую гимназию. В 1830 г. отец добился перевода в С.-Петербург, куда и переехал с семьей. В 1831–1834 Ершов учился на философско-юридическом факультете С.-Петербургского университета. В студенческие годы Ершов сближается с профессором русской словесности Петром Плетнёвым, знакомится с Василем Жуковским, Александром Пушкиным. В период студенчества Ершов пишет свое самое известное произведение: сказку «Конек Горбунок». Сказка была высоко оценена А.С. Пушкиным и П. Плетневым, и в 1834 году был опубликована сначала частично, а затем и полностью. Ершов использовал многие народные сказочные сюжеты (об Иване-дураке, Сивке-Бурке, Жар-птице и др), создав на их основе вполне оригинальное произведение, по стихотворной форме близкое пушкинским литературным обработкам русских сказок.

В 1834–1836 Ершов довольно активно участвует в литературной жизни столицы, входит в кружок В.Г.Бенедиктова, публикует лирические стихотворения, отмеченные влиянием последнего. В те же годы Ершов опубликовал драматическую сцену Фома-кузнец (1835) и пьесу Суворов и станционный смотритель (1836).

Летом 1836 П. Ершов с матерью (отец и брат скончались в 1833 и 1834) возвращается в Тобольск, питая надежды на широкую просветительскую деятельность в Сибири. Ершов поступает учителем в тобольскую гимназию, где в разных должностях прослужил до отставки в 1862 (с 1844 инспектор, с 1857 директор гимназии и дирекции народных училищ губернии). В 1844 выслал на рассмотрение Министерства просвещения «Курс российской словесности», однако книга была отвергнута на том основании, что «не вполне отвечает понятиям воспитанников». В этот период Ершов писал немного, а его сочинения, пересылавшиеся в столицу через друзей, уже не имели успеха. Публикация цикла из семи рассказов "Осенние вечера" (1857), с которыми Ершов связывал надежды на возвращение в литературу, и пьесы "Купец Базим, или Изворотливость бедняка" (1858) прошла незамеченной. Грандиозный замысел поэмы Иван-царевич в 10 томах и 100 песнях,остался неосуществленным. Умер Ершов 18 августа 1869 в Тобольске. Похоронен на тобольском Завальном кладбище. Надпись на памятнике гласит: «Петр Павлович Ершов, автор народной сказки «Конек-Горбунок». В г. Ишиме сейчас открыт Культурный центр П. П. Ершова.

Интересные факты из жизни

А.Ярославцев передавал слова А. С. Пушкина, сказанные автору Конька-Горбунка: «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить». Есть также малодостоверное сообщение П. В. Анненкова, что первые четыре строки сказки принадлежат Пушкину.

Сказка Ершова бытовала как народное произведение, вызывая к жизни множество подражаний и прямых подделок (в 1870–1890-х вышло ок. 40 поддельных Коньков-Горбунков общим тиражом около 350 тыс. экз.).

В 1996 году появилась статья литературоведа Александра Лациса, в которой он утверждал, что автором «Конька Горбунка» является не П. Ершов, а А. С. Пушкин. У этой точки зрения появился ряд сторонников, которые указывали на следующие аргументы: молодость П. Ершова и отсутствие литературного опыта, близость стиля сказки к пушкинскому, отсутствие первой рукописи сказки. Также обращали внимание на то, что П. Ершову более не удалось написать ничего, что приближалось бы по художественным достоинствам к его первому крупному сочинению. Большинство исследователей творчества П. Ершова и А. С. Пушкина не придерживаются этой версии, считая П. Ершова единоличным автором «Конька Горбунка».

Сказку Ершова неоднократно пытались запретить. Из первого издания 1834 года по требованию цензуры было исключено всё, что могло быть интерпретировано как сатира в адрес царя или церкви. В 1922 году «Конёк-Горбунок» признан «недопустимым к выпуску» наоборот — из-за сцен преклонения перед царем. В 1934 году в разгар коллективизации цензоры усмотрели в книжке «историю одной замечательной карьеры сына деревенского кулака». В 2007 году активисты Общественного движения «Болгарский национальный конгресс» потребовали проверить книгу на экстремизм из-за высказываний царя, в которых слово «татарин» употребляется как ругательное. Прокуратура в проведении проверки отказала, поскольку произведение относится к «классике русской литературы».

В 1986—1988 годах в СССР была создана видеоигра «Конек Горбунок», в которую можно было поиграть на советских игровых автоматах.

Библиография

* Кроме сказки «Конек Горбунок» произведения П. Ершова не пользовались популярностью и не снискали положительных отзывов критики. Только в 2005 году появилось собрание его сочинений, под редакцией В. П. Зверева.

Экранизации произведений, театральные постановки

Балеты
* Конёк-горбунок (балет Пуни) (1864)
* Конёк-Горбунок (балет Щедрина) (1958)

Экранизации
* Конёк-Горбунок (1941, СССР), реж. Александр Роу
* Конёк-Горбунок [мультфильм] (СССР, 1947), реж. Иван Иванов-Вано — Специальная премия жюри IV МКФ в Каннах, 1950
* Конёк-Горбунок [мультфильм] (СССР, 1975), мультфильм был нарисован заново по эскизам 1947 года.

Дата публикации на сайте: 18 февраля 2013.