Мудрые мысли

Валентин Луи Жорж Эжен Марсель Пруст (фр. Valentin Louis Georges Eugene Marcel Proust)

Валентин Луи Жорж Эжен Марсель Пруст (фр. Valentin Louis Georges Eugene Marcel Proust)

(10 июля 1871, Париж, Франция - 18 ноября 1922, Париж, Франция)

Французский писатель. Один из самых значительных писателей XX века. Основное произведение Пруста — цикл «В поисках утраченного времени» (т. 1-16, 1913—1927, последние 6 томов опубликованы посмертно), состоящий из семи романов.

Цитата: 137 - 149 из 149

  Умный человек имеет право быть несчастным только из за женщины, которая стоит того.


  Умный человек не боится показаться глупцом другому умному человеку; так и человек элегантный страшится увидеть непризнание своей элегантности не со стороны вельможи, а со стороны деревенщины. Три четверти ухищрений, три четверти лжи, продиктованной тщеславием и расточенной с тех пор как существует мир, людьми, достоинство которых она лишь умалила, было расточено ими перед низшими классами.
(*В сторону Свана*)


  Факты не способны проникнуть в область, где живут наши верования; не они создали эти верования, не они их и разрушают; они могут на каждом шагу изобличать их несостоятельность, нисколько их не подрывая при этом: целая лавина несчастий или болезней, непрерывно обрушивающихся на какую-нибудь семью, не заставит ее усомниться в благости ее Бога или в таланте ее врача.
(*В сторону Свана*)


  Хотеть не думать о ней - это уже означало все еще о ней думать.


  Художник слышал где-то, будто Вентейлю угрожает потеря рассудка. И он стал уверять, что признаки этого можно заметить в некоторых пассажах сонаты. Замечание это не показалось Свану нелепым, но оно смутило его; ведь произведения чистой музыки лишены той логической связности, нарушение которой в речи является свидетельством безумия; поэтому обнаружение признаков безумия в сонате казалось ему чем-то столь же непостижимым, как обнаружение безумия собаки или лошади, хотя такие случаи наблюдаются в действительности.
(*В сторону Свана*)


  Через час он получил записку от Одетты и сразу узнал ее крупный почерк, в котором напускная британская жесткость придавала нескладным буквам видимость дисциплины, хотя для менее предвзятых глаз они явились бы, пожалуй, свидетельством беспорядочности мысли, поверхностности образования, недостатка прямоты и слабоволия.
(*В сторону Свана*)


  Чувство ревности часто оказывается лишь стремлением к безграничной власти над действиями и поступками другого.


  Эти падуанские Добродетели и Пороки, наверное, были написаны с огромным реализмом, если они казались мне такими же живыми, как беременная служанка, и если сама она казалась едва ли в меньшей степени аллегорической, чем они. И, может быть, это неучастие (по крайней мере, кажущееся) души человека в добродетели, действующей через него, имеет, помимо своей эстетической ценности, если не психологическую, то, во всяком случае, как говорится, физиономическую реальность. Когда в последующей своей жизни мне доводилось встречать, в монастырях например, подлинно святые воплощения деятельного милосердия, то у них бывал обыкновенно живой, решительный, невозмутимый и грубоватый вид очень занятого хирурга, лицо, на котором невозможно прочесть никакого соболезнования, никакой растроганности зрелищем человеческого страдания, никакого страха прикоснуться к нему, лицо, лишенное всякой мягкости, непривлекательное и величественное лицо подлинной доброты.
(*В сторону Свана*)


  …я вдруг испытал ощущение, что моя убогая жизнь и царства истины вовсе не так уж удалены друг от друга, как мне казалось, и что в некоторых пунктах они даже соприкасаются.
(«По направлению к Свану», цикл В поисках утраченного времени)


  Я любопытствовал, я жаждал узнать лишь то, что считал более истинным, чем мое собственное «я», то, что имело для меня ценность некоторого раскрытия мысли истинного художника или же силы и прелести природы, когда она бывает предоставлена самой себе, ограждена от всякого вмешательства человека.
(«По направлению к Свану», цикл В поисках утраченного времени)


  Я нахожу вполне правдоподобным кельтское верование, согласно которому души тех, кого мы утратили, становятся пленницами какой-либо низшей твари — животного, растения, неодушевленного предмета; расстаемся же мы с ними вплоть до дня — для многих так и не наступающего, — когда мы подходим к дереву или когда мы становимся обладателями предмета, служившего для них темницей. Вот тут-то они вздрагивают, вот тут-то они взывают к нам, и как только мы их узнаем, колдовство теряет свою силу. Мы выпускаем их на свободу, и теперь они, победив смерть, продолжают жить вместе с нами.
(«По направлению к Свану», цикл В поисках утраченного времени)


  Я считаю положительно нелепым, чтобы мужчина его ума страдал из-за подобной особы, которая вдобавок неинтересна, так как все говорят, что она идиотка, – заключила она с мудростью людей не влюбленных, полагающих, что человек умный вправе быть несчастным только из-за особы, достойной его; это все равно, как если бы мы удивлялись, как это люди опускаются до заболевания холерой, отдавая себя во власть столь миниатюрного существа, как коховская запятая.
(*В сторону Свана*)


  Я удивлялся тому, какими беспомощными оказываются наш разум, наш рассудок, наше сердце, когда нам нужно произвести малейшую перемену, развязать один какой нибудь узел, который потом сама жизнь распутывает с непостижимой легкостью.


  Ясными мы называем мысли, которые мутны в той же степени, как наши собственные.